Мир шахмат. Фундаментальное исследование

А.Б. Демидов в работе «Феномены человеческого бытия» [41, с. 14] выделил следующие отличительные черты игры: свободная деятельность, выход за рамки обыденности, пространственно-временная замкнутость игры, структурная упорядоченность игры, повторимость и вариативность, «одушевленность» игровых предметов, переживания напряжения и воодушевления в игре, возможности и риск. Развивая эти идеи, можно дать более современную интерпретацию вышеперечисленным чертам игры.

Свобода может рассматриваться и пониматься здесь в разных аспектах. Во-первых, игроку никто не должен приказывать, диктовать что-либо. По мнению Й. Хёйзинга, «игра по принуждению – это уже не просто игра, она может быть репродукцией игры, имитацией» [113, с. 42].

Во-вторых, во время игры участники не должны испытывать внешнего принуждения, а вести себя естественно и непринужденно, чувствовать себя свободно. Было бы ошибочно полагать, что свобода всем дается по умолчанию по факту рождения, и не связана с формированием у младенцев наглядно-действенного мышления, и тем более у детенышей животных. В связи с тем, что их поведение почти всецело подчиняется природным инстинктам, они не играют до момента, пока не сформируется их сознание и избирательные качества. Играть младенцы начинают с того момента, когда они веселятся, получают удовольствие от предметной деятельности. Игра ради радости, игра ради самой себя фиксирует момент рождения свободы, способности человека к бескорыстной деятельности [104].

В-третьих, свобода трактуется как способность человека начинать причинный ряд от себя, быть выше утилитарных, корыстных мотивов. По мнению Э. Финка, «игра не диктуется физической необходимостью или моральной обязанностью. Она является чем-то лишним, без чего можно обойтись» [41, с. 10]. Игровое начало выходит за рамки утилитарного: значение и ценность игры теряется, как только на горизонте начинает маячить выгода. Игровое счастье рождается в случае, когда игра становится самодостаточной, у игроков отсутствуют неигровые жизненные устремления, происходит абстрагирование от окружающего мира и самозабвенное погружение в мир игры.

Люди, вовлеченные в игровой процесс, оказываются в некотором отношении больше, чем просто рациональные субъекты, поскольку игра содержит в себе иррациональные моменты, а их поведение подчиняется не только разуму.

В процессе игры человек бытийствует в «сказочном» измерении, временно проникающим в обыденную жизнь. Игра находится в двух плоскостях: реальной и выдуманной. Даже ребенок понимает, где игра, а где реальность [88]. Он знает, что игра – это как будто по-настоящему [96]. Как показывает практика, игроки серьезно относятся к игре, хотя их никто не контролирует. Игра может даже возвышаться до вершин священного. Несерьезное отношение к правилам игры, деформирует игру, превращает ее в пародию.

Й. Хёйзинга размышлял о таком психологическом состоянии как «пуэрилизм», которое означает наивность и ребячество. Это состояние внутреннего мира незрелого юноши, который не связан традицией и воспитанием. Настоящая игра, по мнению Й. Хёйзинги, не ребячлива. Если ребёнок кривляется, то он не имеет представления об игре или не имеет желания во что-либо играть. Игра в классическом понимании требует вдохновения и самоотдачи.

Еще одним признаком игры является наличие так называемого «игрового мира», который ограничивает действительность определенным пространством и временем [48]. Игровыми пространствами являются магический круг, арена цирка, кинозал, место священнодействия, сцена, шахматная доска, на которых действуют особые правила.

Игра всегда предполагает наличие правил. Игра скрашивает тяготы бытия. Своенравие играющих ограничивает не природная необходимость, не межличностная враждебность. Ограничения и рамки устанавливает сама игра. Даже незначительные вариации в правилах разрушают ее.

Для любой подлинной игры характерны повторимость и вариативность. Наличие фиксированной системы правил дает возможность воспроизводить всю игру много раз (стихосложение, шахматные комбинации, музыкальные композиции), воспроизводить как культурную ценность, перезагружая игру, подчиняясь традиции. Изменчивость способствует развитию у игроков чувства свободы, творческого духа, без которых игра превратилась бы в скучную, монотонную, однообразную деятельность.

Реальность игровых предметов по своей природе двойственна, утверждал Э. Финк. В игровом процессе они видоизменяются, становятся не тождественными самим себе. Их природа видоизменяется благодаря некоего духа, существование которого очевидно лишь только для участников игры, либо ее заинтересованных наблюдателей. В свое время подобные явления греческая мифология отразила в мифе о Пигмалионе и сотворенной им Галатее [99].

Особо следует подчеркнуть, что Г. Гадамер делал еще более смелый вывод, когда доказывал тезис: «субъектом игры является не тот, кто играет, а сама игра» [25]. В аспекте данного размышления закономерно возникает вопрос: а существуют ли кто-то или что-то кроме игры, влияющее на поведение игрока, когда игрок играет в одиночку? Данный вопрос является риторическим. Мобильность, воодушевление, напряжение, активность, энергетика игры исходят от человека. Однако конкретную форму проявления человеческой энергии придает содержание и структура игры.

Напряжение игроков достигает высшей ступени во время азартных игр, что глубоко показал Ф.М. Достоевский в произведении «Игрок» [45]. Азартная «игра, – писал И. Кант, – есть состояние беспрерывной смены страха и надежды» [49, с. 474]. Играющие, которые должны держаться в рамках дозволенного, подвергаются физическим и психологическим испытаниям. Напряжение игры существенно отличается от трудностей и невзгод, c которыми приходится сталкиваться в повседневной реальности. В потоке будничных дней люди гонятся за эвдемоническим идеалом, который словно линия горизонта, постоянно ускользает. «Игровое эвдемоническое начало» находится в самой игре, в достижении цели, обусловленной правилами, поэтому игроки получают наслаждение «здесь и сейчас» [127].

Упорядоченность игры и жесткие правила позволяют большинству совершить «бегство от свободы» (Э. Фромм), преодолеть тревожность, довлеющую над ним. Игра воодушевляет и дает облегчение, которое можно выразить через категорию «катарсис» (очищение души от несущественного и второстепенного), впервые исследованным еще в древнегреческой эстетике [17]. Катарсистное воздействие на зрителей шедевров искусства, обнаруженное древнегреческими философами, присуще любой игре без исключения.

Если конечный итог игры точно известен, то это не игра. Она существует тогда, когда есть риск. Именно риск придает игре очарование даже тем, кто «в одиночку» играет с компьютером, пишет картины, стихи. А вдруг что-то пойдет не так? Отсюда – азарт, увлечение, надежда на успех.

Все вышеперечисленные признаки игры несомненно присутствуют в шахматах. Но в них, кроме всего прочего, есть благородство, которое не в каждой игре присутствует. Приведем близкое нам высказывание из газеты за 1904 г. «Русское слово»: «Благородная игра – шахматы. Благородная необыкновенной, философской стройностью. Ее глубины открываются только для посвященных…» [цитата по: 6]. Только на труд и рост шахматиста они открывают свои тайны. Романтизируя данную тему, автор статьи не только соотносит шахматы с другими культурными феноменами, например, с бездонным богатством поэзии и математики, но и сравнивает их с природными явлениями, отмечая, что, подобно шекспировским драмам, шахматы управляются теми же законами, что и Солнце, рост деревьев, пенье птиц. Они самодостаточны.

Благородность шахмат основана на философской стройности игры, исключительной по своему изяществу, качествам и ценностям. Сложность и глубина не позволяют каждому понять ее в полной мере. В дебюте определяющую роль играет энциклопедическое знание вариантов, в миттельшпиле – знание типовых позиций, в эндшпиле – математический расчет и понимание геометрии доски. А вместе с этим, красивая шахматная комбинация вызывает эстетическое удовольствие, сопоставимое с созерцанием произведения искусства.

К высшим достижениям шахматного искусства по праву приложимы эстетические категории: соразмерность, гармоничность, пропорциональность, целесообразность. Эстетика противоборства шахматных идей и замыслов дарит состояние катарсиса стороннему наблюдателю, для которого шахматная игра лишается какого-либо утилитарного интереса [129], но способствует его интеллектуальному росту, организует досуг и предстает в буквальном смысле как благо.

Несмотря на то, что дать строгое определение термину «благо» достаточно сложно, поскольку оно многогранно и неоднозначно, автор во многом разделяет платоновскую трактовку этой идеи. В диалоге «Законы» Платон писал: «Первое же и главенствующее из божественных благ – это разумение; второе – сопутствующее разуму здравое состояние души; из их смешения с мужеством возникает третье благо – справедливость; четвертое благо – мужество» [93, с. 78]. Переосмысливая этот тезис, можно утверждать, что выделенные Платоном виды блага (разумение, здравое состояние души, справедливость, мужество) присуще и шахматному миру. Причем, в отличие от целого ряда азартных игр, игр с элементом случайности, шахматы обогащают культуру, облагораживают внутренний мир игроков.

Характеристика человека как умеющего хорошо играть в шахматы сразу же выделяет его из массы, описанной Х. Ортега-и-Гассетом [87]. Ведь составляющие массу индивиды лишены самостоятельного мышления и чужды благородства. Высокоинтеллектуальная игра же указывает на наличие способности обдумывать свои действия, просчитывать их на несколько ходов вперед, ставить себя на место своего оппонента, смотреть на ситуацию с позиции другого. Это воспитывает благообразный характер личности, развивает благообразное мышление и культуру поведения, которые, в конечном счете, делают окружающий мир благообразным.

История свидетельствует, что за XV веков своего существования благодаря благородному началу (благу) шахматы избавились от нечистоплотности, лжи и лицемерия.

Й. Хёйзинга относил шахматы к группе неатлетических игр, основанных на умственном расчете. В шахматах есть агональное начало. «Чистейший пример триумфа, который проявляется не в чем-то зримом или доставляющем наслаждение, но в публичной демонстрации самой победы, способны принести шахматы» [113, с. 61]. Таким образом, шахматы полностью подпадают под дефиницию игры. Но в культурном плане дал негативную оценку: «Шахматы приковывают внимание собравшихся наблюдателей, хотя занятие это остается с точки зрения культуры бесплодным и при этом не содержит никаких зримых признаков красоты» [113, с. 61]. В качестве контраргументов здесь можно указать целый ряд тезисов.

Шахматы – уникальное явление духовной жизни. Шахматы – это игра, которая вышла за рамки нашего представления об игре. Миллионы людей любят шахматы за способность дарить радость интеллектуального общения. Шахматы представляют собой культурный артефакт, мир придуманной сложности, насыщенный переживаниями, эмоциями и надеждой на победу, игру, которая несет в себе высокое социальное, нравственно-эстетическое и культурное назначение [15]. Утверждение о том, что шахматы являются артефактом, распространяется не только на шахматную игру, происходящую по особым правилам, имеющую многовековую историю и сложившиеся традиции, но и на отдельные материальные элементы: фигуры, бланк записанной партии, шахматные часы и т.д. Артефактом выступает сама игра и любая ее часть.

Поскольку сущность того или иного явления лучше всего раскрывается в сравнении, то представляет интерес компаративистский анализ двух популярных игр (см.: Таблица 1).

Таблица 1

Сравнительная характеристика шахмат и шашек

В таблице представлен сравнительный анализ по 5 основным критериям: сходство игр, комбинаторика, особенности правил, возникновение игры, культурное значение. Даже этот неполный перечень позволяет делать вывод, о том, что шахматы являются артефактом культуры, поскольку помимо физических характеристик, обладают более ярко выраженным (в сравнении с шашками) метафорическим и символическим содержанием. Об этой игре написаны пьесы, созданы фильмы, выпускаются книги о шахматах (третья книга в мире, напечатанная на английском языке, была посвящена шахматам: William Caxton «The Game and Playe of the Chesse» (1474)), шахматистах, о турнирах и матчах. В том, что шахматы принадлежат к видам «возвышенной деятельности» ничуть не сомневались организаторы культурной революции в России во 2-ой половине 1920-х гг. Н.В. Крыленко утверждал: «И как орудие культуры, и как могучее средство воспитания лучших качеств человека, и как средство развития эстетических, интеллектуальных, художественных и волевых качеств в человеке, ? шахматы представляют собой такое могучее средство именно культурного воспитания и перевоспитания людей…» [1, c. 19]. А отрицание ценности данной игры или пренебрежительное отношение к ней свидетельствует о культурной ограниченности и интеллектуальной слабости критиков.

На родине Й. Хёйзинги, в Голландии, традиционно ежегодно в период 1977-1998 гг. проводился турнир в городе Тилбург с участием топ-шахматистов мира, в Вейк-ан-Зее – даже c 1938 г. по настоящее время. И хотя турнир начал проводится еще при жизни Й. Хёйзинги, он был далек от шахматного окружения, а поэтому не оценил игру должным образом в культурном плане, и не увидел в ней потенциала в будущем.

На 2020 г. Международная шахматная федерация (ФИДЕ) объединяет 190 национальных федераций. Все члены ФИДЕ пользуются равными правами. Основополагающие принципы, регламентирующие работу федерации, направлены на то, чтобы содействовать гармоничному развитию шахматной культуры, популяризации истории и знаний о шахматах. Они учитывают современный уровень политико-экономического развития стран, отстаивают демократические и гуманистические идеалы, выступают за равенство по половым, расовым, социальным признакам.

В мире сейчас играют в шахматы сотни миллионов людей (только на одном международном сайте Chess.com на июль 2018 г. было зарегистрировано 23 млн. шахматистов, а в октябре 2020 г. – уже 43 млн.).

В настоящее время шахматы – не просто игра, основанная на умственном расчете. Она представляет собой культурный артефакт. Но, к сожалению, сущность этого артефакта остается пока одной из малоизученных тем.

1.2 Индо-персидский этап развития шахмат. Символика и шахматы

Шахматы – это море, в котором колибри может напиться, а слон – искупаться.

Индийская пословица

Возникнув в древнеиндийской культурной традиции, шахматная игра отразила в себе философский принцип рассмотрения вопросов бытия через интуицию, противопоставление иррационального рациональному, одновременно объединяя их в едином ограниченном пространстве шахматного квадрата.

Игра, в действительности, была изобретена не сразу, не в порыве вдохновения, она возникает (как Священное Писание и всемирная паутина) как результат кропотливой работы автономных и несвязанных групп людей, поэтапное прогрессирование соборного разума. Чатранг, первая истинная версия того, что мы теперь называем шахматами, наконец, предположительно появилась в Персии в V или VI в. Это была военная игра для двух игроков с 32 фигурами на доске в 64 квадрата: 16 изумрудных на одном конце и 16 рубиново-красных на другом. Каждая армия была оснащена одним царем, одним министром, двумя слонами, двумя лошадьми, двумя рухками (по-персидски «колесница») и восемью пехотинцами. Цель состояла в том, чтобы захватить, заманить в ловушку или изолировать короля противника [73].

Чатранг был модифицированным импортом из соседней Индии, где более старая, четырехпользовательская версия игры была известна как чатуранга – которая, в свою очередь, возможно, была завезена из соседнего Китая [160]. Развитие игры, скорее всего, было связано с коммуникативными возможностями знаменитых торговых путей Шелкового пути, которые на протяжении веков несли материалы, информацию и идеи между Дели, Тегераном, Багдадом, Кабулом, Кандагаром и китайской провинцией Синьцзян. По Шелковому пути купцы перевозили корицу, перец, лошадей, фарфор, золото, серебро, шелк и другие полезные и экзотические товары. Происходила культурная диффузия: неизбежно смешивались обычаи, взятые из разных мест [165]. Это была информационная магистраль того времени. Несомненно, многие другие игры были изобретены и перевезены теми же бродячими торговцами, кочевниками. Быстрое распространение шахмат можно объяснить мобильным образом жизни и менталитетом кочевников, для которых было характерно специфическое понимание движения, обусловленное тем, что кочевник не двигался от дома или к дому, а перемещался вместе с домом. Везде, где существовали дороги, там с высокой вероятностью, были и шахматы.

Чатуранга и чатранг отличались от других настольных игр. Они не содержали кости или другие инструменты шанса, воли случая. Только мастерство определяло результат. «Понимание является основным оружием», – провозглашает древняя персидская поэма «Чатранг-намак», одна из старейших книг, упоминающая игру [165, с. 20]. «Победа достигается интеллектом». Эта игра привнесла в мир, в котором ранее царили хаос и насилие, потенциальную идею решения конфликтов посредством возможностей интеллекта.

Очевидно, не случайно появление чатуранги произошло примерно в то же время, что и революционная новая система счисления Индии, основанная на изобретении числа ноль. Ноль как понятие использовался на протяжении веков, но именно индийцы формально приняли ноль как число (как в 5-5=0 или 5?0=0) и т.д. Индийская десятичная арифметика стала основой современной системы счисления, которая служила критическим строительным блоком для развития цивилизации.

Новая система счисления была большим прорывом. Но кто или что могло бы эффективно передать его другим во всех его нюансах? В последующие столетия шахматы несли новую математику по всему миру. «Шахматы были спутником и катализатором культурного переноса нового метода расчета», – пишет венский историк Эрнст Строухаль. Ранний исламский мастер шахмат аль-Адли упоминал об использовании шахматной доски в качестве счетов, т.е. в качестве инструмента для выполнения вычислений на основе новых индийских цифр. Китайцы и европейцы позже использовали шахматную доску точно таким же образом. В средневековой Англии счета велись на столах, напоминающих шахматные доски [74].

Шахматы, как и любой великий инструмент обучения, помогали сделать видимыми возвышенные понятия и сложные системы. Математика и другие абстракции были понятиями, плавающими в воздухе. Шахматы с их простыми квадратами и конечными границами представляли их в визуальном повествовании, разыгрываемом на крошечной, доступной сцене [97].

Неслучайно, индо-персидский период развития шахмат характеризуется, прежде всего, своим символическим выражением. Как гласит индийская пословица: «шахматы – это море, в котором колибри может напиться, а слон – искупаться».

Для правильного понимания диалектического взаимодействия символа и шахмат, в первую очередь, необходимо ответить на вопрос: что такое символ сам по себе? Символика возникла сотни тысяч лет назад во времена позднего Палеолита. Тогда люди жили в пещерах, на стенах которых они пытались при помощи символов рассказать о своих религиозных верованиях и повседневной жизни. Первоначально символы рассматривались как нечто мистическое сакральное, непостижимое для человека, недоступное его сознанию.

Категория «символ» восходит к греческому слову «symballien», что в переводе на русский язык означает «сигнал», «совместное бросание», «смешанные в кучу», «условный знак». Изобретение символа было связано с потребностью выразить и передать связь видимого с невидимым, материального с духовным, явного с тайным, естественного со сверхъестественным, земного с божественным. С помощью символа изображали тонкие идеи, глубокие чувства, сильные эмоции. «Символ – это ключ, позволяющий проникнуть в область большую, чем он сам» [116, с. 1]. Каждый символ имеет свой культурный, религиозный, метафизический контекст, лишь опора, на который позволяет его расшифровать. Приближаясь к истокам формирования символа, удается прояснить маршрут и способы распространения символических свойств предметов и явлений через века [76, с. 62]. Многомерность символа породила исследовательскую мультидисциплинарность: философы, логики, искусствоведы, лингвисты, историки и другие специалисты вносят лепту в познание данного феномена.

Продолжающиеся дискуссии не дали понятного всем толкования, как самого символа, так и символической ценности в целом [80]. Каждая научная дисциплина вкладывала в категорию «символ», в первую очередь, свое собственное содержание, видела в нем отголоски лишь своих интересов и специфических целей.

Нам близка точка зрения Г.В.Ф. Гегеля, утверждавшего, что искусство народов Древнего Востока пронизано символизмом [28, 29, 30]. Давая трактовку символу, немецкий философ писал, что символ должен «рассматриваться как предискусство» [68, с. 25]. Поскольку, по его убеждению, и понятийно, и исторически символ выступает первоначалом искусства, т.е. одухотворенной материи, то ключ к пониманию древневосточного искусства заключается в символическом расшифровывании коллизии между формой и содержанием. Шедевры древневосточного искусства не доставляют зрителям сильного эстетического удовольствия сами по себе, а наоборот, сами требуют усилий по поиску глубокого, широкого и многозначного смысла [68]. Лишь активные созерцатели произведений искусства обогащаются в процессе распредмечивания ценностей, опредмеченных в них.

«Бедностью искусства, нечистотой и безыдейностью самой фантазии» [68, с. 330] объясняется, что художественная форма такого искусства находится в противоречии с художественным содержанием. Однако нельзя исключать и того, что этот феномен обусловлен тем, что через уже известные современные художественные формы таинственное содержание художественного шедевра в полной мере адекватно невозможно выразить. Передача сложных мистических идей, лежащих в основе древневосточных произведений искусства, предполагает архаическую форму выражения, в которой фантастическое соединяется с гротескным.

Апелляция в философии к категории «символ» связана в первую очередь с онтологическим рассмотрением данной категории. Онтологическое восприятие символа сопряжено с концепцией умопостигаемого бытия. Отечественному философу А. Лосеву принадлежит учение о выразительно-смысловой символической реальности. Символ – порождает вещь. Символ отзеркаливает вещь, однако, не пассивно, не мертво, а так, что несет в себе силу и мощь самой действительности. «Всякий символ, во-первых, есть живое отражение действительности, во-вторых, он подвергается той или иной мыслительной обработке, и в-третьих, он становится острейшим орудием переделывания самой действительности» [76, с. 15]. Символ также представляет собой принцип бесконечности, многомерности вещи.

Напротив, в социологическом исследовании символа, большой акцент делается на социальный контекст его генезиса. Он позиционируется как средство построения мировоззрения и влияния социальных институтов на общественное сознание. Позитивист Э. Дюркгейм обращал особое внимание на толкование религии как системы знаков и символов, в которой социологический анализ должен распознать подлинную реальность, выступающую ее основой. В качестве такой реальности Э. Дюркгейм полагал социальную реальность. Теология интерпретировалась социологом как совокупность символов, благодаря которым осуществляется интегративная функция религии, объединяющая людей на почве общих идеалов и норм, с одной стороны, и как прародителя и транслятора культурных ценностей с другой [78].

В первом приближении к данной проблеме Э. Дюркгейм предметом своего анализа избирает тотем, которого аборигены принимали за безличную божественную силу, достойную поклонения. Ученый полагал, что религиозное сознание есть система знаков, исполненная глубоким символическим содержанием, имеющим социальное значение. Трансляция социального опыта в человеческой культуре происходит в форме традиций путем передачи таких предметов материальной культуры как книги, памятники архитектуры, произведения искусства, орудия труда, по которым, как по знакам, можно распредметить сущностные силы человека и таким образом приобщиться к коллективному сознанию определенного исторического периода [107].