Модель для сборки 20 лет: Юбилейная книга

– Додекаэдр, – согласился я.

Я уже вертел его в пальцах – правда, тогда он был серый и пластмассовый – давным-давно в кабинете алгебры и геометрии. И думал, что все люди похожи на многогранники. Простые и прямодушные – на кубы, более сложные, «с подтекстом» – на додекаэдры, себя же я с юношеской самоуверенностью причислял к икосаэдрам, сплошь состоящим из маленьких хитреньких треугольничков.

С какой стороны ни посмотри, увидишь всего несколько граней, прочие останутся в тени. На них даже можно написать: «эта сторона – для родителей», «эта – для учителей», «эта – для случайных встречных». И только к тем, кто нам по-настоящему дорог, мы стараемся поворачиваться своими лучшими гранями.

С годами число треугольничков поубавилось, граненый брильянт икосаэдра потускнел и выродился до чего-то угловатого и плоского. Сторона «А» для тех, кто пройдет мимо и не заметит, и сторона «Б» для тех, кто заметит… и пройдет. В частности, к парковой «девушке с метлой» я неосознанно старался повернуться левым боком. На правой щеке третий день белела полоска пластыря, вернее сказать, уже серела – в память о неудачной попытке заточить тупое лезвие одноразового бритвенного станка. Заметив такую странность в своем поведении, я улыбнулся.

– Можно? – Маленькая узкая ладошка вынырнула из рукавицы, превосходящей ее размерами раза в три.

– Пожалуйста. – Я положил на нее наглядное пособие по наивным заблуждениям детства.

– Картонный, – заметила она с легким сожалением. – У нас в классе был пластмассовый.

Сиреневый двенадцатигранник дрогнул под порывом ветра, и мне пришлось придержать его пальцами, чтобы не улетел.

Девушка с метлой бросила на меня короткий взгляд исподлобья и тут же отвернулась. Я успел заметить лишь красное пятнышко расцветающей простуды – слева над верхней губой. На ее стороне «А».

Две минуты спустя она призналась, что ее зовут Лара. Три минуты спустя я всё еще пытался вспомнить собственное имя. Меня так давно о нем не спрашивали, чаще интересуясь регистрацией… А когда вспомнил – не успел назвать.

Знакомый холодок пробежал вверх по позвоночнику, вздыбил волоски на шее, больно клюнул в темечко. Разошелся электрическими волнами по рукам и ногам, нестерпимо засвербел, уткнувшись в кончики пальцев. Я почувствовал приближение сеанса. И даже зубы стиснул от раздражения: до чего же не вовремя!

Впрочем, когда это сеанс наступал вовремя?

Я повернулся спиной к Ларе и успел сделать несколько шагов по дорожке черного и как будто осиротевшего после расчистки асфальта. Начинать передачу в присутствии новой знакомой почему-то не хотелось. Я еще порадовался про себя: начало эфира по непонятной причине задерживалось. Но уйти достаточно далеко мне не удалось.

– Антон! – раздалось за спиной, и я, хоть имя было не мое, резко обернулся.

– Когда же ты приедешь? – немного нервным, но пока еще контролируемым голосом спросила Лара, глядя куда угодно, только не на меня. – Два часа давно прошли, эти люди сказали, что дают тебе еще полчаса. Верни им деньги, Антон, это всего лишь деньги. У тебя же есть, ты говорил…

Я уставился на Лару как в первый раз. Вернее, не «как» – просто в первый раз, поскольку обычно избегаю пристально смотреть на людей, надеясь, что и они в свою очередь проявят тактичность и не станут пялиться на меня в какой-нибудь не самый подходящий момент. То есть практически в любой…

И увидел бледное лицо с тонкими дрожащими губами, которые стали бы выразительнее, не пожалей их обладательница хоть капельку помады. И слипшиеся волосы цвета сырого песка, спадающие на лоб десятком мышиных хвостиков. И выглядывающие из-под челки глаза неопределенной расцветки: не зеленые, не серые, не голубые…

Они и должны быть такими – никакими, глаза связного во время сеанса.

Из-под казенного фартука выглядывали потертые джинсы и мятая трикотажная майка. Стоптанные кроссовки, почти слившиеся цветом с окружающей серостью, завершали ансамбль. Всё сходится. Нам незачем заботиться о внешнем виде. Не для кого.

– Антошечка, милый, приезжай поскорее, пожалуйста! Мне не нравится, как на меня смотрит этот лысый!

Взгляд в никуда, закушенные губы… Я не в первый раз наблюдал передачу со стороны. А вот собственной шкурой почувствовал начало сеанса – чужого сеанса – пожалуй, впервые. Почему бы?

Впрочем, когда посланное сообщение нащупывает надлежащий пейджер, оно тоже сперва пару секунд трещит и булькает помехами в случившемся на пути луча телевизоре, радиоприемнике, даже в электрических розетках. Говорят…

И вдруг громко, не своим – с самого начала не своим, но теперь к тому же полным отчаяния – голосом:

– АНТОН! Я БОЮСЬ!

Всё.

И сразу – распахнутый рот, два судорожных вдоха без промежуточного выдоха, изломанная поза с упором на рукоять метлы и прорвавшаяся плотина слез. Истерическая реакция. К слову сказать, не самая худшая.

Я уже был рядом. Обнимал за плечи – неловко, как умею. Ничего не говорил, только гладил по волосам, как будто успокаивал десяток дрожащих мышек. А что тут скажешь? Что всё прошло? Что всё уже кончилось? И в любой момент может начаться опять?

Это она и без меня знает.

– Почему она не сказала адрес? Телефон? – слабым, но уже собственным голосом пожаловалась Лара. – Хотя бы фамилию! Я могла бы приехать, поднять на уши соседей. Или, я не знаю, позвонить в милицию. Господи, ну почему они никогда не говорят фамилию и адрес!

Я сжал покрепче худые вздрагивающие плечи и порадовался тому, что парк в этот час практически безлюден. Только вдалеке по одной из боковых аллеек прогуливалась молодая пара с детской коляской. Счастливые… За собственными большими радостями и мелкими заботами им дела нет до тетки в дворницком фартуке, которая сначала закатила шумную истерику, а потом бросилась на шею своему невзрачному кавалеру – мириться. Кстати, так и не выпустив из рук верное орудие труда. Вот и стоят в обнимку все трое: он, она и метла.

– Не злись, – посоветовал я. – Они ведь даже не догадываются, что мы их слышим. Думают, что кричат в пустоту.

Потом вздохнул и добавил:

– Лучше бы так оно и было.

Я проходил это. По молодости тоже пытался отыскать, помочь. И рядовому запаса, которого бросила невеста. И выжившему из ума старику, который во время прогулки сбежал от сиделки, гордился своей проделкой минуты три, а после до глубокой ночи искал собственный дом. И особенно студентке, забывшей в автобусе папку с дипломной работой. Все три отпечатанных под копирку экземпляра, за несколько дней до защиты. До чего же мне хотелось ее найти! Но как? Бегать по улицам, заглядывать в глаза?.. В надежде узнать, успокоить, объяснить, что есть на свете вещи и похуже потерянной папки. И получше – тоже есть.

Ведь иногда человеку нужно так немного, чтобы перестать чувствовать себя несчастным. Хватит и доброго слова. И теплого взгляда.

А однажды, два года назад, я не выдержал. Мне неделю не давала покоя девочка лет пяти. Днем еще ничего, по-видимому, в детский сад ее возили куда-то в отдаленный район, зато по вечерам она стабильно с 21 до 23:00 рыдала о пропавшем щеночке. Видимо, лежа в постели. Видимо, отвернувшись к стенке и уткнувшись лицом в подушку, чтобы не услышали родители. Причем по чистоте сигнала было ясно, что его источник находится где-то рядом. Девочка жила в моем дворе, максимум в соседнем, и ее отнюдь не маленькая трагедия не давала мне спать по ночам.

Я обегал весь район. Заглянул во все подвалы, незапертые подсобные помещения и расщелины между гаражами. И наконец нашел это курчаво-пятнистое чудо (благо из сбивчивых жалоб девочки успел составить примерный портрет пропажи) на двенадцатом этаже строящегося неподалеку дома. Само оно туда забралось или затащили хулиганы-мальчишки – щенок не отвечал. Только скулил и жался к полу. Я взял его домой, накормил, согрел. На следующее утро обвешал все столбы в районе образцами своего почерка. «Найден щенок, порода неопределенная, окрас – все цвета радуги, кроме, кажется, зеленого. Потерявшим убедительная просьба…»

И еще неделю после этого сам зарывался головой в подушку, чтобы не слышать невыносимое «Кузя, где ты?». Но подушка не влияла на четкость сигнала, а от детского голоса подолгу болели связки.

Пятилетняя девочка не умела читать. А ее родители либо не замечали моих объявлений… либо хулиганы-мальчишки были тут ни при чем.

Через неделю сеансы связи пошли на убыль. Детское горе недолговечно. Я хотел оставить щенка себе. Потом подумал и отдал в приют. Кому нужен такой хозяин.

Кому мы вообще нужны…

– Мы? – Лара подняла на меня глаза – два стоячих омута, готовые в любое мгновение снова стать проточными, и повторила за мной: – Мы их слышим? Ты тоже?

– Тоже, тоже.

Недоверчивый взгляд… пожалуй, что карих глаз.

– А… давно?

– Четырнадцать лет. А ты?

– Шесть. Шесть с половиной. Мне тогда пришлось уйти с четвертого курса.

Я вздохнул, поделив сочувствие на три части: себе, Ларе и шарику из сиреневого картона, смятому до неузнаваемости во время сеанса. Это я тоже проходил. Таким, как мы, об учебе лучше забыть. И о нормальной работе лучше забыть. Особенно о той, которая предполагает частое общение с людьми. Не только потому что тебе в конце концов надоедают косые взгляды коллег и клиентов, ставших невольными слушателями не им адресованной передачи, просто… В какой-то момент ты понимаешь, что не очень-то хочешь видеть людей. Всех, без разбора, со всеми их слабостями, проблемами и душевными воплями.

Кажется, как раз для таких, как мы, придуманы профессии дворника, ночного сторожа, кочегара в котельной… Правда, последний в случае затянувшегося сеанса рискует оставить весь район без горячей воды.

В Лариной каптерке, похожей на поставленный на попа цинковый гроб, обнаружилась вторая метла. Старая, но мела она, вопреки пословице, чище новой.