Кто-то просит прощения

И проникала всё глубже и глубже. Проникала ненавязчиво, аккуратно, мягко, но неотвратимо. И наполняла собой душу. Идеально гармонируя с легчайшим ароматом благовоний, которые Бочка разжёг в курительнице, и молитвой, которую, стоя перед алтарём, громко читал Шумахер. Читал, держа в руке жёлтый лист, возможно даже, настоящий пергамент, хотя Света в этом сильно сомневалась. Читал так, что не оставалось сомнений – не в первый раз. И текст знает наизусть, а пергаментный лист в руке нужен ему для страховки и создания законченного образа.

Впрочем, все сомнения Светы – и в том, что в руке Шумахера настоящий пергамент, как и в происходящем вокруг – постепенно рассеивались. Полумрак, благовония, молитва, музыка, благожелательные взгляды, уверенное обещание Ляпы, что они уйдут в любой момент, когда захотят, мягкие прикосновения окружающих… Атмосфера обволакивала душу нежной мягкостью, убаюкивала обещанием изысканных наслаждений, расслабляла, дозволяя принимать чужие улыбки искренними, а чужие прикосновения – ласковыми.

Очень незаметно туманила голову, заставляя считать неважным всё, что мешало принимать происходящее вокруг. Делая важным только то, что здесь и сейчас.

– Сделай глоток!

В руках у Светы вновь оказалась металлическая чаша с густым вином. В первый раз Бочка пустил её по кругу в самом начале церемонии, и тогда девушка, в отличие от остальных, лишь пригубила напиток. И Ляпе не позволила приложиться как следует. Сейчас же она с жадностью припала к чаше и сделала два больших глотка.

«Остановись!»

Голос разума звучал очень тихо, едва угадывался, но тем не менее заставил девушку оторваться от чаши.

«Что я творю?»

Ещё ничего, но душу наполняет предвкушение праздника, упоительное ожидание чего-то совершенно незнакомого… запретного… сладкого… острого… обещающего полную свободу и абсолютное раскрепощение… ради удовольствий…

«Что я творю?»

Слова и музыка продолжают звучать, но после того, как чаша прошла по кругу второй раз, стоящие на коленях адепты, которые до сих пор сохраняли небольшую дистанцию, начали от неё избавляться. Пример подала Юля – тесно прижалась к Игорю, а он мгновенно запустил руку под балахон жены. Причём так запустил, что тонкая ткань балахона собралась выше бёдер Юли. И кроме Игоря, гладить женщину принялся Бочка. Света замерла, а в следующее мгновение почувствовала, что её шею обнимает чья-то тонкая рука, повернулась, увидела улыбающуюся Ангелину, тихонько выдохнула… и ответила на жаркий, очень страстный поцелуй в губы.

«Что я творю?»

Что-то незнакомое. Что-то запретное. Что-то сладкое. Что-то острое. Что-то такое, чего нельзя делать, но и нет сил противиться желанию. Слова, благовония, музыка, руки… дерзкие руки… жадные губы… Света не может от них оторваться, не может не обнять Ангелину и видит, как с плеч Кристины спадает балахон и Ляпа впивается губами в тёмный сосок большой груди девушки.

Запретов больше нет. Есть только руки, которые ласкают её тело. Губы для поцелуев. Ещё одни руки… их прикосновения такие нежные… ласковые… ещё одни руки помогают освободиться от балахона…

– Это неправильно… – шепчет Света.

Ангелина расстёгивает на ней бюстгальтер. Света извивается в томлении, выгибается, окончательно погружается в музыку, благовония, слова… путается в них… проваливается в них… в их упоительное обещание… в их восхитительное исполнение… проваливается с головой… чувствуя только негу… вкушает ласки и ласкает сама… И находит себя на алтаре. Запрокидывает голову и утыкается взглядом в чёрные глазницы козлиного черепа. А пентаграмма, кажется, пылает адским пламенем. Козёл смеётся и нетерпеливо требует продолжения.

«Какого продолжения?»

Спрашивает себя Света и слышит голос Шумахера:

– Приветствуем наших новых адептов! Друзей и соратников, готовых встать рядом с нами. Отринувших правила. Презревших законы. Плюющих на крест и отдающих себя нашему Господину!

«Новые адепты? Мы отдаём себя какому-то господину? Что происходит?»

Вокруг все голые и она – голая, распластана на чёрном камне, неприлично разведя в стороны ноги. Распалённая, потная, жаждущая…

«Что… что я делала?!»

Она не помнит. Музыка ещё играет, но уже не радует. Наполнила душу чёрной отравой и шепчет:

«Расслабься…»

Голые люди подбадривают голого Ляпу, о спину которого трётся женщина… Света не видит, что это за женщина, потому что у женщины голова козла… и у всех на плечах козлиные головы… только у Ляпы ещё нет… у Ляпы, который кладёт руки на её колени, и так расставленные, и медленно разводит их в стороны. Широко разводит. Открывая её полностью. Козлиные головы гогочут мерзости, и охвативший девушку ужас помогает ей окончательно прийти в себя.

– Нет!

Она ногой отталкивает Ляпу, спрыгивает с алтаря, хватает его за руку и бежит к выходу из зала. Они бегут. Вместе. Ляпа, к счастью, не тормозит, возможно, решает, что это новая игра. Глаза у Ляпы слегка бешеные, но он бежит, и это важно. Света торопливо суёт ноги в кроссовки, подхватывает рюкзаки и толкает Ляпу к двери:

– Скорее!

В ночь, в темноту, пусть голыми – плевать! – лишь бы прочь. Прочь отсюда!

– Зачем?

Он действительно с трудом соображает, иначе бы не задал столь глупый вопрос.

Ей хочется кричать: «Потому что здесь нельзя оставаться!» Но пережитый ужас подсказывает правильный ответ:

– Хочу трахаться на качелях! На улице.

Ляпа глуповато смеётся и бежит следом.

– Стой! – Шумахер, до которого только сейчас доходит, что придуманный им план летит к чертям, громко ругается и бросается следом. – Бочка, держи их!

Они теряют время, чтобы натянуть штаны и кроссовки, и выбегают в ночь на несколько минут позже Ляпы и Светы. В чернильную августовскую ночь. Редкие фонари горят тускло, как светильники в подвале, почти все окна темны и никого вокруг. С одной стороны хорошо, что без свидетелей, с другой – их удивлённые крики или смех указали бы, куда помчались голые беглецы.

– Нужно их поймать!

– Зачем? – удивляется Бочка. – Мы же договаривались – строго по желанию!

– Каин сказал, что все новички должны становиться адептами! Никаких осечек!

– Они будут молчать, – уверяет Бочка, показывая на фотоаппарат.

Но Шумахеру плевать:

– Ты – налево, я – направо. Если что – зови!

Бочка видит, что друг напуган, понимает почему, ругается и подчиняется. И ещё он знает, что от Каина достанется всем, и ругается снова. Бежит вдоль дома, внимательно разглядывая двор, гаражи… Кажется, тень? Или показалось? Они могли спрятаться там? Звать Шумахера рано – он мог ошибиться. В конце концов, ночью вокруг полно теней. Бочка сворачивает с дорожки, продирается через кусты к гаражам, давным-давно поставленным здесь жильцами окрестных домов, оказывается на замусоренной какими-то железяками поляне, спотыкается, ругается громче… и пропускает удар в челюсть.

Подкравшийся из темноты Ляпа бьёт и метко, и сильно, Бочка, может, и устоял бы, но вновь спотыкается и летит на землю.

– Чёрт!

– Беги! – кричит Ляпа Свете и устремляется в проход между гаражей.

– Стой!

Разъярённый Бочка мчится следом, догоняет, пытается толкнуть Ляпу в спину, чтобы сбить с ног, но тот неожиданно меняет направление, резко останавливается и снова бьёт преследователя кулаком в лицо. А поскольку бежит Бочка быстро, второй удар оказывается много тяжелее первого. Бочка вскрикивает и падает на землю. Бормочет что-то, пытаясь справиться с разноцветными кругами перед глазами, трясёт головой, даже смеётся, а когда приходит в себя – видит сидящего на корточках Шумахера.

– Ты как?

– Он. Меня. Вырубил. – Бочка пытается подняться, но его ведёт, и он вновь усаживается на землю. Нокаут. – Надо передохнуть.