Щит и меч

– Ну что вы! – усмехнулся Бруно. – Когда дело доходит до выговора, человек уходит и на смену ему приходит другой. Это я так, в порядке обмена опытом – несколько дружеских советов. – Зевнул, пожаловался: – А я, знаете ли, обычно на диете, а тут питался какой-то жирной пищей. Плохо себя чувствую. Свинина мне противопоказана.

– Может, вы у меня отдохнете и примете лекарство?

– Ну что вы, Иоганн! – укоризненно заметил Бруно. – Мы же должны только на вокзале обрадоваться встрече после нескольких месяцев разлуки. Кстати, – с довольным видом сообщил Бруно, – я буду, очевидно, избавлен от строевой службы в Германии – по крайней мере, наши врачи в поликлинике единодушно утверждали, что по состоянию здоровья я совершенно к ней не пригоден. Это – очень счастливое для меня обстоятельство. В худшем случае – служба в тыловой армейской канцелярии, против чего я бы отнюдь не возражал. И если вы напомните о старике Бруно вашему другу Генриху, это будет очень мило. – Улыбнулся. – Ведь я же не препятствовал вам ухаживать за моей покойной дочерью… – И многозначительно подчеркнул: – Эльзой…

– Ну да, Эльзой, – уныло подтвердил Вайс. – У нее были белокурые волосы, голубые глаза, она прихрамывала на левую ногу, повредила ее в детстве, неудачно прыгнув с дерева.

– Стандартный портрет. Но что делать, если таков был и оригинал? – пожал плечами Бруно. Потом сказал деловито: – Ну, вы, конечно, догадались, визит неизвестного и диалог о вашем отце носили чисто тренировочный характер, как, впрочем, и наша сегодняшняя встреча. – Подал руку, приподнял тирольскую шляпу с обвисшим перышком, церемонно простился: – Еще раз свидетельствую свое почтение. – И ушел в темноту, тяжело шлепая по лужам.

Во втором часу ночи, когда Вайс проходил мимо дома профессора Гольдблата, весь город был погружен в темноту, светилось только одно из окон этого дома. И оттуда доносились звуки рояля. Вайс остановился у железной решетки, окружающей дом профессора, закурил.

Странно скорбные и гневные, особенно внятные в тишине, звуки реяли в сыром тумане улицы.

Вайс вспомнил, как Берта однажды сказала Генриху:

– Музыка – это язык человеческих чувств. Она недоступна только животным.

Генрих усмехнулся:

– Вагнер – великий музыкант. Но под его марши колонны штурмовиков отправляются громить еврейские кварталы…

Берта, побледнев, проговорила сквозь зубы:

– Звери в цирке тоже выступают под музыку.

– Ты считаешь наци презренными людьми и удивляешься, почему они…

Берта перебила:

– Я считаю, что они позорят людей немецкой национальности.

– Однако, – упрямо возразил Генрих, – не кто-нибудь, а Гитлер сейчас диктует свою волю Европе.

– Европа – это и Советский Союз?

– Но ведь Сталин подписал пакт с Гитлером.

– И в подтверждение своего миролюбия Красная армия встала на новых границах?

– Это был ловкий фокус.

– Советский народ ненавидит фашистов!

Генрих презрительно пожал плечами.

Берта произнесла гордо:

– Я советская гражданка!

– Поздравляю! – Генрих насмешливо поклонился.

– Да, – сказала Берта. – Я принимаю твои поздравления. Германия вызывает сейчас страх и отвращение у честных людей. А у меня есть теперь отечество, и оно – гордость и надежда всех честных людей мира. И мне просто жаль тебя, Генрих. Я должна еще очень высоко подняться, чтобы стать настоящим советским человеком. А ты должен очень низко опуститься, чтобы стать настоящим наци, что ты, кстати, и делаешь не без успеха.

Вайс вынужден был тогда уйти вместе с Генрихом. Не мог же он оставаться, когда его друг демонстративно поднялся и направился к двери, высказав сожаление, что Берта сегодня слишком нервозно настроена.

Но когда они вышли на улицу, Генрих воскликнул с отчаянием:

– Ну зачем я вел себя как последний негодяй?

– Да, ты точно определил свое поведение.

– Но ведь она мне нравится!

– Но почему же ты избрал такой странный способ выказывать свою симпатию?

Генрих нервно дернул плечом.

– Я думаю, что было бы бесчестно скрывать от нее мои убеждения.

– А то, что ты говорил, – это твои подлинные убеждения?

– Нет, совсем нет, – вздохнул Генрих. – Меня мучают сомнения. Но если допустить, что я такой, каким был сегодня, сможет ли Берта примириться с моими взглядами ради любви ко мне?

– Нет, не сможет, – с тайной радостью сказал Вайс. – И на это тебе нельзя рассчитывать. Ты сегодня сжег то, что тебе следовало сжечь только перед отъездом. Я так думаю.

– Возможно, ты и прав, – покорно согласился Генрих. – Я что-то сжигаю в себе и теряю это безвозвратно.

Всю дорогу они молчали. И только возле своего дома Генрих спросил:

– А ты, Иоганн, тебе нечего сжигать?

Вайс помедлил, потом ответил осторожно:

– Знаешь, мне кажется, что мне скорее следовало бы подражать тебе такому, каким ты стал, чем тому Генриху, которого я знал раньше. Но я не буду этого делать.

– Почему?

– Я боюсь, что стану тебе неприятен и потеряю друга.

– Ты хороший человек, Иоганн, – сказал Генрих. – Я очень рад, что нашел в тебе такого искреннего товарища! – И долго не выпускал руку Вайса из своей.

Дождь иссякал, опорожненное от влаги небо светлело, а музыка звучала все более гневно и страстно. Иоганн никогда не слышал в исполнении Берты эту странно волнующую мелодию. Он силился вспомнить, что это, и не мог. Встал, бросил окурок и зашагал к авторемонтной мастерской.

4

Утро было сухое, чистое.

Парки, скверы, бульвары, улицы Риги, казалось, освещались жарким цветом яркой листвы деревьев. Силуэты домов отчетливо вырисовывались в синем просторном небе с пушистыми облаками, плывущими в сторону залива.