Кинжал мести

Сперва задумал наш Евгений
Порядок новый учредить.
В своей глуши мудрец пустынный,
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил;

    А. С. Пушкин.

Аркадий Аглаев вернулся в имение сразу после того, как умер отец, закончив два курса в университете и прослужив полгода чиновником по десятому классу. Мать его последовала за супругом спустя всего три месяца. И молодой барин, оставшись один, решил стать образцовым хозяином.

Для этого он перво-наперво взялся за перевод книги «О сельском хозяйстве» Марка Порция Катона Старшего, знаменитого своим навязчивым желанием разрушить Карфаген. Сочинение это, как известно, содержит бесценные сведения о полевых работах, выделке вина и оливок, а также об обустройстве имения.

Но крестьяне невнимательно слушали главы, переведенные их барином, и даже засыпали, когда он читал им сочинение, которое (вместе с трактатом Марка Терентия Варрона того же названия) на протяжении многих веков являлось настольной книгой добрых римлян, владельцев поместий.

Такое отношение палеевских мужиков к попыткам барина наладить у себя в имении образцовое хозяйство никак не могло способствовать успеху замыслов новоявленного помещика.

К тому же, изучая труды Катона Старшего «О сельском хозяйстве», Аглаев дошел до глав с описанием содержания добрыми римлянами рабов. Согласно тексту автора, их нужно заставлять работать даже по воскресеньям и праздникам, принуждая в эти дни чинить старые канавы, мостить дороги, подрезать терновник, перекапывать сад, выпалывать сорные травы на лугах, выдергивать колючки, толочь зерно, чистить пруды, словом, делать все, что только можно, чтобы раб не имел ни минуты отдыха.

Такое отношение Катона Старшего к работникам, возделывающим землю, вызвало протест поэтической, а следовательно, вольнолюбивой души Аглаева, даже несмотря на то, что труд Катона считался образцовым пособием по ведению сельского хозяйства на протяжении многих веков. Ведь Аглаев всем сердцем любил крестьян и часто воспевал в своих стихах славных землепашцев, неторопливо шагающих за сохой и радующихся красотам полей, лугов и тенистых рощ, у которых мирно пасутся тучные стада.

Как раз в это время молодому помещику пришлось столкнуться с тем, что, как оказалось, имение его отягощено долгами и недоимками, отец его не платил их многие годы.

Здраво рассудив, что образцовое хозяйство нельзя начинать не выплатив задолженности в казну, Аглаев приложил все усилия к тому, чтобы расплатиться по всем требованиям. Это ему удалось, хотя и с большими трудностями.

Однако отсутствие долгов и недоимок, а таковые числились и за всеми его соседями (недоимки потом императрица Екатерина II Алексеевна милостиво простила по случаю своего двадцатипятилетия успешного восшествия на престол), никак не помогло наладить образцовое хозяйство, а даже, наоборот, доконало имение, доставшееся Аглаеву от батюшки, не читывавшего не то что Катона Старшего, но, к стыду старого поручика, даже Цицерона и, грех сказать – Горация с Вергилием.

После не имевших успеха опытов, Аглаев пришел к мысли, кстати, известной со времен тех же римлян, согласно которой поэту не нужно посвящать свои усилия делу, ему не свойственному. Отыскав это изречение в одном из собраний афоризмов Цицерона – а мнения и мысли этого выдающегося оратора и достойнейшего гражданина, несомненно, стоят внимания, – Аглаев возложил все заботы по ведению хозяйства на старосту.

Это сильно поправило дела, успешно вернув их на прежний уровень, так как староста, семидесятилетний, но крепкий еще старик, сорок лет верно служил старому барину, потому как барин тем временем находился на царевой службе, а это дело святое, и полагал, что так же верно нужно служить и барину молодому.

Староста не воровал, другим не давал, лени не терпел, характера был коварного и злого, глаза неусыпного, и Палеевка его стараниями не разорилась вконец.

10. Не получилось бы как с Арсеньевым

И хочется и щекочется.

    Русское народное присловье.

Вопрос Елизаветы, что делать с Аглаевым, если он таков, как есть, и его не переиначить, заданный не с девичьей, а с женской безысходной логикой, нашел отклик в душе Холмской. Оно ведь и в самом деле, что придумаешь, если он, этот жених, таков…

– Ох, не знаю, – сказала она в сердцах.

– Маменька, – тут же воспользовалась Елизавета успехом своего довода, – Аркадия не изменить. Конечно, хорошо, когда бы он имел практичность. Да тут уж нужно, чтобы он прежде был хоть такой, как есть. А за имением Катерине придется самой смотреть – она ведь у нас хозяйственная.

– Она хозяйственная, – согласилась Холмская, хозяйственность дочери всегда отмечавшая как свою заслугу, – да уж как разжиться одной, да ко всему еще почитай разоренной деревенькой?

– А мы с Софьей, маменька, откажемся от своих долей в Надеждине. Пусть будут за Катериною.

– Ты теперь своею долею распоряжаешься уже вместе с князем, – напомнила Холмская.

– А я с ним обговаривала. Он согласен и даже одобрил.

– Ой ли? – недоверчиво посмотрела на дочь Холмская.

– Одобрил, – осмелев, соврала Елизавета, – что князю при его двух тысячах душ четверть нашего Надеждино. И сказал, что, мол, приятно, когда сестры дружны и заботятся одна о другой по-родственному, – опять соврала Елизавета, выдумав на ходу похвалу князя.

Холмская задумалась. В глубине души она тоже была довольна, что сестры не безразличны к судьбе Катерины. Особенно Лиза. Уж ей-то что за хлопоты. Выпорхнула из родного гнезда, да еще за князя, а вы как хотите со своими заботами. А вот ведь нет.

– И банковские билеты, маменька. И мой и Софьюшкин отдадим Катерине. И тогда за ней – тридцать тысяч… – продолжила Елизавета.

Холмская молчала, раздумывая, и наконец сказала.

– Ну, Софьюшкин билет, это посмотрим, а твой никак нельзя.

Екатерина и Софья радостно переглянулись. Слова матери означали, что внутренне она уже согласилась с тем, чтобы разрешить Катерине выйти замуж, и дело за обсуждением, как это лучше устроить.

– Вы правы, маменька, когда говорили прежде: Аркадию надобно служить по статской. Только кто ж ему доставит место? А войдет он в наше семейство, я попрошу князя. Он вполне мог бы похлопотать, – помня разговор с Софьей и то, что она не одобрила торопливую попытку попросить князя похлопотать за Аглаева, да и сам результат этой попытки, Елизавета опять соврала, ловко обратив свою маленькую неудачу в будущую возможность.

– Да, – согласилась мать, – у Ратмирского отец служил при командующем Москвы, князе Волконском. У князя, конечно же, остались связи, хоть сам он и не служит… А вот банковские билеты Аглаеву и в руки доверять не надобно. Не распорядится он ими с умом. А уж твой-то билет, Лиза… Его на венчание хватило бы…

Елизавета слегка нахмурила брови, словно не соглашаясь.

– И не говори мне ничего, – не желая слышать возражений в таком очевидном вопросе строго сказала Холмская, чувствуя невольное желание приструнить дочь, выпросившую у нее все, с чем мать вначале не соглашалась и на что теперь внутренне уже сделала уступку. – Ты венчаешься с князем Ратмирским и лишь бы в чем в церковь не пойдешь. Об этом и думать у меня не смей. Придется посылать в Москву, к Федосье Петровне, чтобы все с Кузнецкого моста. А это сама знаешь, какие деньги. Тут другого выхода нет. И все что с собою… Чтобы не стыдно явиться в чужом-то доме… Никто не скажет, что Ратмирский взял дочь Холмской в одной рубашке. Это Катерину мы… – Холмская запнулась, наперед проговариваясь о своем согласии выдать среднюю дочь замуж, – если придется, – на всякий случай подправила она, – можем дома сами собрать, и в церковь к венцу, и к мужу в дом… – и опять добавила, – если такой случай выпадет…

Елизавета и Софья, все понимая, едва сдерживали улыбки, а Холмская строгим наставительным тоном продолжала.

– И подарки… Старой княгини нет, а то и не знали бы, что дарить. А там дворня их вся. Забудь, обойди кого – он на тебя в чужом доме век дуться будет. И жене управляющего Стародубцева тоже подарок, она там у них вместо старой княгини теперь… Вот ведь как Стародубцев. Имение прахом пустил. По молодости да по глупости. Оттого что родительского совета помнить не хотел. А как направился, при старой княгине, да при стоящей жене… Вот ежели бы так и Аглаев…

Все втроем помолчали. Елизавета, приняв вид самой покорности, про себя отметила, как почти слово в слово совпало то, что ей говорила Софья, и мнение матери – и о подготовке к венчанию, и о подарках в доме будущего мужа. Только маменька уже прожила жизнь, а Софье всего-то четырнадцать лет…

Первая не выдержала молчания Холмская. Она уже сдала свои позиции и почти во всем, что касалось замужества Катерины, согласилась с Елизаветой. Но по наивности невольно надеялась, что вдруг Софья, с ее-то умом, поддержит мнение матери.

– Ох, не знаю, не знаю, – сказала Холмская, – и так колко, и этак жжется… Уж, может, лучше сидела бы при матери… Все спокойнее… Лета-то какие, дитя еще… Да ты-то, Софья, что думаешь?

Софья, исполнявшая в этой стратегической операции роль засадного полка, сделала вид, что задумалась, и наконец сказала.

– Оно, конечно, Катерина могла бы и не торопиться… Да только кого она здесь у нас дождется? Кто к нам сюда явится… И те, кто есть, уезжают… Аглаев – жених как будто и не завидный…Не получилось бы, как с Арсеньевым…

11. Михал Михалыч собственной персоной

Эх, душа-человек, каким боком его не повороти – все золотой!

    А. Н. Островский.

Удар, нанесенный Софьей, пришелся в цель, в самое больное место Холмской, которая всю историю с Арсеньевым ставила себе в вину и не переставала корить себя за недосмотр и недальновидность. «Господи, как же умна Софья!» – подумала Елизавета, видя, что мать поджала губы, это всегда означало ее решимость действовать, оставляя всякие сомнения и размышления.

Михаил Михайлович Арсеньев, по прозвищу Михал Михалыч Собственной Персоной, был, как и Аглаев, и князь Ратмирский, и Бегичев, в числе самых завидных женихов округи. В свои двадцать семь лет он выглядел на тридцать пять, молодцеватый красавец, желанный гость в любой усадьбе, он именно так и представлялся – Михал Михалыч Собственной Персоной, часто являясь к соседям как снег на голову, к нескрываемой радости девиц и их матерей.

Михал Михалыч некоторое время жил в столицах, но ни военная, ни статская карьера не привлекли его. «Что служба, – говорил он, – ежели Бог одарил четырьмя деревеньками, так грех не пожить в свое удовольствие». И все, что он делал, он делал именно в свое удовольствие, но всегда и в удовольствие тех, с кем соседствовал, охотился, сидел за столом или вел беседу.