Игра судьбы

И Александр давно бы уже умчался в стольный град, воздвигнутый царем Петром I на дубовых сваях среди некогда унылых болот, зато впоследствии воспетый многими поэтами. Удерживало его то, что мешает очень многим провинциалам направить свои стопы в шумную столицу: отсутствие денег.

Имение Нелимовых – Заполье было совершенно разоренным и заброшенным. Но на самом деле так только казалось на первый, поверхностный взгляд.

Как и всякое имение в те времена, оно состояло из двух частей – барской и крестьянской. Барское хозяйство в самом деле находилось в полном упадке. Когда-то давным-давно майор Нелимов случайно поймал своего управляющего на воровстве и выгнал из Заполья. Присматривать за барскими землями майор поручил деревенскому старосте.

Староста вроде бы не воровал. Это был неказистый, кривобокий завистливый и ни к чему не пригодный мужичонка, охочий до чужих баб, однако не пользовавшийся у них успехом. Звали его Аким Серый. Серый – считалось то ли прозвищем, то ли фамилией. Собственная его жена нарожала ему десятка полтора детей – ни один из них не прожил больше пяти лет, и неудачливые супруги коротали свой век одиноко, в полуразвалившейся избенке, презираемые всеми односельчанами.

В старостах Аким ходил благодаря тому, что он обладал особым талантом наушничать, ссорить между собой людей и умению доказывать свою правоту так надоедливо и упорно, что никто не мог противостоять ему в словесных спорах.

Аким и барское хозяйство, и свое собственное довел до полного развала, при этом обвинить его в бездеятельности или неспособности, а тем более заподозрить в воровстве не представлялось возможным. Что касается воровства, то он, конечно, воровал, но такую малость, что не стоит и говорить.

С полсотни заполенских крестьян подались в бега. Оставшихся можно было разделить на три части. Одна, довольно большая часть, в силу лени оправдываемой беспробудным пьянством, прозябала в ужасающей нищете. Другая – больше половины дворов некогда цветущего села – кое-как сводила концы с концами, то перебиваясь по весне впроголодь, то по праздникам сытно и весело.

И десятка три семейств жили по-настоящему богато и, не отличаясь глупостью, не выставляли своего достатка напоказ. Как и советовал французский король Генрих IV, они имели каждый день к обеду курицу в горшке со щами, на Пасху ходили в церковь в сапогах, держали по пять-шесть коров, двух-трех справных лошадей, обитали в хороших, в чистый угол срубленных избах. Жены их рожали по десятку крепких телом и умом детишек – работящих помощников, что ребят, что девок, а в запечках у них сидели столетние старцы, слову которых перечить никто не имел привычки.

Мужики этих семейств, иногда случайно оказавшись вместе, поговаривали, что пора бы потолковать с барином, потому как иной раз и стыдно перед заезжими-проезжими людьми. Старосту надо бы с должности уволить, сильно пьющих определить в рекруты, ленивых посечь – смотришь, село бы и не выглядело развалюхой. Однако, потолковав, всегда приходили к мысли, что мужику указывать барину не с руки, и как там дальше пойдут дела, покажет время.

К одному из таких мужиков, Егору Медведеву, по прозвищу Топтун, Александр обратился за помощью, когда после убийства майора Нелимова потребовалось доставить письмо в Петербург Катеньке Нелимовой, причем так, чтобы оно не попало в руки тем, кто по приказанию императрицы Екатерины II следил за малым двором великого князя Павла Петровича, где Катенька состояла фрейлиной.

Александр послал в Петербург Егора Топтуна потому, что раньше тому приходилось жить в Твери и в Москве, да и человек он был надежный, и силы за десятерых. И Егор исполнил поручение барина. Правда, люди Иоганна Манштейна, который, выполняя заказ Оленьки Зубковой, контролировал каждый шаг Александра, с третьего раза усыпили Топтуна лошадиной порцией снотворного зелья, сняли с письма список и доставили Оленьке.

Но это нельзя поставить Егору в вину – люди Манштейна, как он сам говорил, могли перехитрить стражу всех королей, вместе взятых. А главное, Александр опасался не Оленьки, а императрицы и масонов, а им в руки письмо как раз и не попало.

Когда Егор Топтун вернулся из Петербурга, Александр поговорил с ним и о хозяйстве и решил определить его старостой и управляющим в имении.

Два года назад жена Егора Топтуна, Анисья – ее в деревне считали ведьмой – уловила молодого барина в свои женские сети, и теперь Александр чувствовал вину перед ее мужем, ведь тот служил ему преданно и верно и обещал взять на свои плечи заботы о хозяйстве не из желания выслужиться перед барином или, пользуясь случаем, приворовывать, а потому, что барину нужно исполнять цареву службу, тем более что уже и война началась – поганые турки опять поднялись на православных.

Слава Богу, и Анисья, потерявшая сначала голову, нашла силы взяться за ум, как ни мало его в бабьей голове, да и Александр тоже зарекся от греха. Правда, четырнадцатилетняя дочь Анисьи, грациозная и пугливая Фенюшка, вдруг лишилась сна и покоя и поняла, что ей жизнь не в жизнь без молодого барина. Но тут уж Александр держался настороже и не поддался чувствам, которые могут заставить забыть и об отречении Анны, и о шатающихся тронах, и о масонах всех мастей. По крайней мере на время.

Правда, сменить старосту оказалось не так просто. Аким Серый давно приметил, что молодой барин не крут характером, а потому, узнав о своей отставке, явился в имение и попытался разжалобить Александра. Бессвязный рассказ о многолетней службе и старых выдуманных заслугах, неурожайных годах и злых наветах сельчан и прочее вранье не вызывал веры, но был так надоедлив и утомителен, что Александр согласился оставить Акима при должности.

Когда через день об этом узнали в деревне, мужики, а больше бабы, собрались у жалкой избенки Акима и потребовали ответ за вранье молодому барину. Аким, опытный в такого рода словесных перепалках, возможно, и выкрутился бы. Но на свою беду он неосторожно задел солдатку Авдотью, заметив ей, что чья бы корова мычала, а ее бы молчала, уж, мол, кто-кто, а она поимела с Акима.

Авдотья, не мало потерпевшая от посягательств Акима, никогда толком не оправдывавших женских надежд, услышав такое от пакостника, не спустила такой наглости, схватила греховодника за оставшиеся у него на затылке волосенки и поволокла по улице с криком: «Тащите его к барину». Тут же явились помощники и вскоре Акима привели на барский двор, награждая при малейшей возможности пинками, тумаками и весьма чувствительными толчками под ребра.

День для Акима выдался неудачный. Александра не оказалось дома, и суд взялся вершить его верный слуга Тришка. Он, после смерти майора Нелимова, уже успел почувствовать себя фаворитом молодого барина и считал, что для укрепления своего авторитета допускать послабления нельзя и что строгость – первейшее дело.

К тому же Тришка, в отличие от Александра, хорошо знал настроение заполенцев и их нужды и чаяния. Поэтому он, пользуясь отсутствием барина, распорядился высечь Акима, отпустив ему для начала пятьдесят розг.

Вышла небольшая заминка – розг в запасе не оказалось, заготовка их требовала времени, а откладывать процедуру никто не захотел. Тришка тоже руководствовался известной пословицей «отклад не идет на лад» и заменил пятьдесят розг двадцатью «горячими» – то есть ударами обыкновенной плетью. Инструмент тут же сыскали, Акима препроводили на конюшню и сразу же нашлись желающие толково и умело исполнить приговор.

Получив двадцать ударов плетью, Аким попытался опять доказывать свою правоту, и Тришка тут же назначил ему еще двадцать пять «горячих». После них Аким повинился, объявил, что в своей неразумной гордыне дерзнул не внять гласу мира, то есть крестьянской общины, как пояснил бы значение этого слова В. И. Даль, знаток живой разговорной крестьянской речи.

На следующий день Аким явился в барскую усадьбу. Спина, заботливо смазанная гусиным салом, не давала ему забыть наставление односельчан. Поэтому Аким, в силу привычки говорить пространно и убедительно, разъяснил барину, что невзирая на свои многочисленные старые заслуги, многолетний опыт и знания крестьянского многотрудного ремесла, он, много подумав, пришел к мысли, что не гоже противиться мнению мира, потому как мир велик, а он, Аким, в сравнении с ним малейшая, можно сказать, ничтожная букашка, муравей, и мал, яко соринка в оке Господа, и, в силу всего сказанного, слагает с себя обязанности старосты.

Не без труда выпроводив восвояси не умолкавшего ни на минуту Акима, Александр записал выражение «мал, яко соринка в оке Господа», чтобы при случае передать этот словесный перл барону Дельвигу как мысль для очередной элегии, стихотворения, как известно, наполненного грустью и даже скорбью по поводу нашего незавидного удела в этом неизмеримо огромном мире, поражающем иногда ум человеческий своими необъятными просторами, расстояниями, течением времени и прочими величинами.

На этом наведение порядка в хозяйстве имения успешно завершилось. И хотя порядок действительно восстановился, но результат в денежном исчислении от этого последует не скоро, так как доходы от ведения землепашества привязаны ко временам года и заметны только по осени.

Поэтому Егор Медведев одолжил барину семьсот рублей, чтобы он мог справить и мундир и все прочее, что ему потребуется в столице на царевой воинской службе. Деньги эти Егор должен был вернуть себе из доходов от барского хозяйства, которое ему полагалось сделать не убыточным, а достаточным, что, по мнению управляющего и старосты, требовало только времени, хорошей урожайной погоды и строгого присмотра.

Ну, а Александру тем временем полагалось верно служить царю-батюшке, или, как теперь сталось – матушке императрице.

3. О значении в истории незначительных событий

Что в имени тебе моем?

    А. С. Пушкин.

Прежде чем выпроводить своего, если не главного, то любимого героя из родного поместья в столицу, где его ожидают самые невероятные приключения, честные поединки, коварные засады и самые нежные свидания, я должен рассказать о кое-каких событиях и обстоятельствах, потому что они впоследствии неожиданно окажут серьезное влияние не только на судьбу Александра Нелимова, о котором пока еще мало кто знает, кроме автора, беспристрастных читателей и пристрастных читательниц, но и на траекторию жизненных путей особ знаменитых, хорошо известных кропотливым и скрупулезным историкам, персон, игравших в то время самые первые роли в действе без афиш и предварительной продажи абонементов и раздачи контрамарок, представленном на исторической сцене в конце XVIII века.

Порой невольно задумаешься, как событие, случившееся где-то в глуши, в удалении от шума столиц, пусть себе и значимое для обитателей полузабытого имения или скромной одинокой деревеньки, робко приютившейся на крутом берегу маленькой речушки или спрятавшейся от вьюг и стылых осенних ветров за косогором, пусть, может, даже представляющее по сути своей, на зависть всем Шекспирам мира, самую необычную интригу, проливающую свет на доселе скрытые извивы и проявления души человеческой, как оно, это событие, может аукнуться, например, в Санкт-Петербурге и как ему быть услышанным, замеченным в пестром мельтешении дней и сумасшедшей суматохе этого славного града на берегах реки Невы?

Она и сама-то, эта река, иной раз течет вспять, причем неизвестно, когда она выкинет какой фокус в очередной раз и до какой отметки над ординаром поднимутся ее неспокойные воды, и впечатлят ли они кого-либо из поэтов на бессмертные строки, и задумается ли кто-нибудь из них еще раз о нашей жизни, полной не самых приятных неожиданностей и подчас лишенной всякого смысла и надежд даже в столичном граде, а уж в глуши какой-нибудь провинции, откуда не докричаться обиженному местным небольшим, но зато непреодолимым в своем полновластии начальством, не найти ни справедливого суда, ни правды у покумившихся лихоимцев, а то и просто жуликов, а уж о милосердии и не стоит вспоминать, и где даже первая уездная красавица обречена увядать и чахнуть в одиночестве, вместо того чтобы блистать на балах и сводить с ума пылких, стройных юношей в гусарских мундирах и даже седеющих храбрых и еще вполне решительных вдовцов в генеральских эполетах.

И как какое-нибудь событие, рожденное прихотями людей малозаметных и страстями порой не сказать чтобы возвышенными, может отразиться на жизни императрицы Екатерины II Алексеевны или самого светлейшего князя Григория Александровича Потемкина-Таврического, коему уже предначертано стать Потемкиным-Цареградским или Константинопольским, а то и Балканским?

Казалось бы, никак. Ан нет. Оказывается, что не только шпора, сломанная неловким курьером о ступеньку парадной лестницы королевского дворца, как поведал о том миру А. Дюма, может послужить причиной гибели великой державы и смены целых эпох.

Всяческие неожиданные перемены в государстве и судьбах великих деятелей, неутомимо стоящих у руля его и бдительно охраняющих сей почти магический штурвал от всех, кто хочет повернуть его в другую сторону и сменить проложенный смелым шкипером курс среди волн, пенящихся у опасных рифов, могут иной раз случиться и от совсем незначительных происшествий – курица по недосмотру забредет в чужой огород, или неосторожное слово сорвется с языка глупого холопа, или ни разу еще не влюблявшийся поручик увидит, как вдруг в тени липовой аллеи мелькнет легкий девичий силуэт в белом летнем платье и бедняга забудет, зачем и куда он шел и что намеревался предпринять, движимый внезапным гневом пылкого и неопытного сердца.

И события эти последуют одно за другим, не к добру сцепляясь в неразрывные цепочки, тянущиеся неведомо куда. Нелепая, казалось бы, случайность – шальной, одурелый заяц метнулся под ноги лошадям, а ведь это нехороший знак, и кучер растерялся, и лошади перепугались и понесли, неистово забрасывая головы, храпя и исходя пеной, и вот уже державная колесница сбилась с наезженной колеи и помчалась по бездорожью, буеракам, рытвинам и вертипежинам, по дикому полю, и вот уже и тучи совсем закрыли солнце на небе и не видно ни зги и только слышно, как черти воют в бурьянах, и уже трещат оси, и впереди то ли кручи и косогоры, то ли страшная пропасть, бездонь, страшно и заглянуть в нее…

А началось все вроде бы с мелочи, с той самой соринки, попавшей в око Господу, большая беда может произойти от нелепой соринки, попади она прямо в глаз.

А тут еще какому-нибудь неудавшемуся ни ростом, ни фигурой артиллерийскому лейтенантику в мешковатом казенном мундире – он, этот лейтенант, и с виду не бравый молодец, и танцевать не умеет, и в седле сидит неловко, и шпагу в руке держит, как кухарка кочергу – но вот ему счастливый случай: командиру батареи оторвало голову и лейтенантик теперь сам расчитает угол наклона орудий по строгим формулам, прилежно усвоенным в математическом классе, где он единственно и блистал в отличие от своих более ловких и стройных сверстников, по весне думавших совсем не о теоремах Пифагора и постулатах Евклида…

Ну, тут уж жди – ни много ни мало крушения империй, мировых пожаров и разбитых надежд миловидной невесты, так и не дождавшейся своего юного жениха, клявшегося ей в вечной любви, но сложившего украшенную русыми кудрями голову в штыковой атаке под деревней с нелепым названием Клеттемонд – не ищи, любопытный читатель, этого слова в самых дотошных военных энциклопедиях и многотомных трудах по военному искусству; под Клеттемондом бравые генералы и важные маршалы не положили сотни тысяч французов и немцев или австрийцев, проткнутых пиками, шпагами, порубанных саблями и иссеченных в крошево беспощадной свинцовой, а позже чугунной картечью, воющей в полете как две тысячи чертей, которым прищемили хвост.

Пьяный капрал, размахивая палашом, повел за собой десятка два необстрелянных новобранцев на отставших от своей части фуражиров, за что и отсидел потом трое суток под арестом – фуражиров этих оказалось вчетверо больше, чем напавших на них безусых юнцов, и у фуражиров тоже имелись при себе палаши и ружья с гранеными штыками.

Вот и все, чем прославился Клеттемонд. И потому его, Клеттемонд, в отличие от Арколе, Маренго, Аустерлица, Прейсиш-Эйлау, Фридланда, Ваграма, Бородино, Лютцена, Бауцена, Арси-сюр-Об со всеми взорванными мостами и Ватерлоо, так и не занесли ни в одну из книг о великих сражениях, а если бы и занесли, поверь, читатель, это не утешило бы невесту.

Да что там бедная невеста, иной раз и самой императрице не по силам и не по средствам поправить ход дел, споткнувшихся от казалось бы незначительной случайности, а уж ее приближенным и подавно.

4. К вопросу о разном отношении к романтическим разбойникам

Начальник шайки славился умом, отважностью и каким-то великодушием.

    А. С. Пушкин.

Но оставлю лирическую, невеселую философию и возвращусь в Заполье. Уезжая вместе с неутешной тетушкой Элизой, барон Дельвиг уговорил Александра Нелимова приютить у себя Владимира Дубровского, местного Ринальдо-Ринальдини, славного разбойника, чуть не похитившего красавицу Машу Троекурову у ее отца-самодура, мешавшего нежно и трепетно любящим молодым сердцам обрести мечтательное счастье.

Машу силой выдали замуж за престарелого англомана князя Верейского. Дубровского, ограбившего несколько десятков богатых имений, хотели арестовать, заковать ему руки-ноги в кандалы и отправить в Сибирь. Она ведь, согласно знаменитой песне, тоже русская страна, однако мало кто по своей воле поселяется в ней на долговременное жительство.

А пострадавшим от разбоя помещикам спешно выделили из казны полмиллиона рублей, чтобы возместить ущерб, нанесенный дерзкими грабежами. Сам небезызвестный Кимрин, ближайший помощник и советник губернатора, поспособствовал в этом деле, несомненно важном для восстановления в губернии тишины и спокойствия, необходимых мирным поселянам для их каждодневных трудов на полях и пастбищах, благодаря которым казна и наполняется потом звонкой монетой до самых краев и ревностно оберегается рачительными и бдительными губернскими чиновниками.

Но храбрый разбойник, к восторгу всех романтических барышень округи, разгромил воинскую команду, высланную для его поимки, и бежал с богатой добычей на Волгу, где ширь и раздолье, а по другим достоверным известиям, скрылся за границу, в чужие земли, опечалив тем самым многих мечтательно настроенных девиц уезда, готовых по тайному призыву тверского Ринальдо-Ринальдини и порыву собственного мятежного сердца последовать за ним хоть в Париж.