Алексей Кольцов. Его жизнь и литературная деятельность

Но, тем не менее, Кольцов был истинным и крупным поэтом. Мир его поэзии не велик и, может быть, односторонен, и не захватывает громадного круга явлений всей жизни; но зато в своем уголке поэт-прасол – царь и полный хозяин. Прекрасные, яркие картины природы, широкая удаль и молодечество развернувшейся вовсю русской души, грустная жалоба обделенного счастьем сердца – все это сочною и умелою кистью изображено в произведениях Кольцова.

Мы уже говорили о влиянии степи на мальчика и юношу Кольцова: она еще с детства заронила в его чуткую душу свои грустные мелодии и ослепила его яркими красками. Мы говорили и о том, что ему знаком был мир народной жизни, что он его понимал и с головою окунулся в это широкое и далеко еще до него не изведанное море. Затем, мы видели, как скудно было образование Кольцова и как он, несмотря на страстную жажду знания, прикованный к своим практическим делам, не мог его пополнить. Нам известно уже и то, насколько не благоприятствовала поэтическому творчеству Кольцова городская обстановка с ее торгашескою мелочностью, с борьбою из-за ничтожных грошовых интересов. «Тесен мой круг, грязен мой мир, горько мне жить в нем», – пишет Кольцов Белинскому. Отсутствие образования и многосторонних знаний лишило поэзию Кольцова того разнообразия, которое встречается у поэтов менее талантливых, чем поэт-прасол, но более образованных… Вышеперечисленные особенности существования поэта и определили характер его поэзии. Кольцов дорог нам главным образом как задушевный певец степей и как поэт, знакомый с миром народным, глубоко его любящий и выразивший в своих песнях его наивное миросозерцание, его страдания и радости… Не менее интересны лирические, душевные излияния самого поэта – проявление богато одаренной натуры, глубоко страдавшей от неудовлетворенности и бесконечно стремившейся в светлый мир знания… Грусть Кольцова – не тот сплин, который является следствием пресыщения и знакомства со всеми благами жизни, «как ранний плод, до времени созрелый»; это грусть не удовлетворенного в скромной, элементарной жажде счастья сердца, это плод противоречия задушевных горячих мечтаний поэта и стремления его к знанию с окружающей горькой действительностью. И эта беззаветная и жалобная грусть и светлая, кристально наивная поэзия близкого к природе человека действуют невыразимыми чарами на душу читателя.

Кольцов, как мы видели, писал стихи с ранней молодости. Первые из них были подражательными, жалкими по форме и не имели никакой поэтической ценности. Мало-помалу, страшно работая над собою, чтобы освоиться в самой области, отведенной поэтическому творчеству, и выработать стиль, много читая и беседуя с людьми знающими, Кольцов наконец достиг известного навыка в версификации. Стихи его стали гладкими и довольно звучными, но все-таки в них было слишком мало своего собственного и слишком много подражания прочитанным образцам. Кроме того, на них сильно еще сказывалось влияние распространенного в то время обычая писать для альбомов акростихи, послания и проч. В этих произведениях было очень мало простоты и слишком много «кудреватости». В них со всевозможными завитушками описывалась «она» и чувство к «ней»… Но такие стихи позднейшего периода благодаря своей гладкой форме и сносному содержанию годились уже для напечатания. К этого рода произведениям, будучи лучшими среди них, принадлежат стихотворения вроде «Не мне внимать напев волшебный», «К реке Гайдаре», «Приди ко мне» и прочие, помещенные в «Дополнении» к известному изданию сочинений Кольцова со статьею Белинского. Все вышеуказанные произведения поэта не отличаются ни глубиною мысли, ни оригинальностью, и если бы творчество Кольцова ограничилось только таким не подходящим для него жанром, то, весьма возможно, имя его ничем бы не выделялось из массы других посредственных стихотворцев. Но в том-то и отличие истинного таланта, что он быстро находит свою собственную дорогу. Так было и с Кольцовым. Относясь более сознательно и вдумчиво к окружающим явлениям, он полюбил широкое море звуков народных, он пропустил их сквозь горнило своего творчества и создал свои песни. На этот путь – изучения народной жизни и поэтического ее воспроизведения – его наталкивало влияние друзей и степной природы, а также и собственная чуткость, не позволившая, кроме того, сойти с избранной дороги в позднейший период творчества. И в этой кольцовской песне, полной народных звуков и стоящей, по своей оригинальности, совершенным особняком в нашей поэзии, – все значение творчества поэта-прасола.

Песни Кольцова размером, языком, выражениями и оборотами речи во многом напоминают народные, но, конечно, художественнее последних: в них мысль глубже, чувство выдержаннее и сильнее, стремление – определеннее. Правда, в русской литературе были у Кольцова предшественники, но кольцовская песня по своей правдивости и поэтическим достоинствам стоит неизмеримо выше всех этих подделок, доходивших до полного искажения склада и свойств народной речи и души. У нас еще в конце прошлого века были песни Карабанова, Николева, Нелединского-Мелецкого (автора известной всей России песни «Выйду ль я на реченьку») и др. Но большинство этих песен являлись народными только по названию. Истинно народное в то прекрасное время господства смеси «французского с нижегородским» и незыблемых граней между сословиями было еще слишком «холопским», чтобы удостоиться внимания правящих классов общества, «баловавшихся» от скуки литературою. И странная вещь: чем ужаснее и печальнее было в то время положение бесправной крепостной массы, тем миндальнее и слащавее представлялось положение народа в литературе. Вероятно, народ уж очень бы резал глаза «публике» своею горемычностью, если бы его показывали в настоящем виде. И мы знаем хотя бы на примере Радищева, как в то время относились к писателям, позволявшим себе смотреть не через розовые очки на положение крестьянства. Народ тогда и на театре и в поэзии представлялся точно таким же, каким, например, он был выставлен при проезде Екатерины II в Крым: ликующим, благоденствующим, радостным, проводящим в песнях и плясках свои безоблачные дни… На сцене в этих quasi-народных песнях изображались разные грациозные пастушки, поджидающие под тенью «сладостных древес» своих милых пастушков, со свирелями, в изящных шляпах с лентами, завитых, раздушенных и напомаженных… Соответственно с этим описывался и духовный мир этих «пейзан»[12 - Пейзан, пейзанин – ироническое название идиллически, слащаво изображенного крестьянина в художественных произведениях конца XVIII и начала XIX веков (от фр. paysan – крестьянин)] и «пейзанок». Кроме миндальничанья с народом, последний иногда представлялся в литературе «скотом» и «хамом», в котором, разумеется, дремали все человеческие чувства и у которого не могло быть ничего хорошего, достойного заимствования.

Но жизнь шла, и с течением времени за народными песнями признавали все больше и больше достоинств, а к самому народу перестали относиться только как к презренному «холопу». Стали собирать народные песни: известны сборники Сахарова, Киреевского, Рыбникова и других. И литература, знакомясь с подлинными звуками народного творчества, все более и более приближалась к ним в своих подражаниях. Из песенников новой формации были наиболее замечательными Мерзляков, барон Дельвиг, Цыганов. Известны, например, песни Дельвига «Пела-пела пташечка», «Ах ты ночь ли, ноченька».

Но часто эти произведения наполнены совершенно неподходящим содержанием и обманывают своими оборотами и формою, похожими на народные. И песни Кольцова от них отличаются неизмеримыми достоинствами: они чисто русские, с русскою душою; в них явно короткое знакомство автора с бытом и духом народным и глубокое сочувствие к народным горю и радости. Но, будучи народными по духу и по сочувствию к народу, эти песни полны поэзии и художественности: в них, как мы сказали, больше мыслей, чувства более глубоки и сознательны, а стремления – высоки. Но поэзия их не в риторике, не в пиитике. В любви к народному быту, в глубоком знании его Кольцов почерпнул силы для истинно поэтических звуков без всяких искажений и прикрас. В его песни вошли и лапти, и рваные кафтаны, и старые онучи, – и вся эта грязь, по выражению Белинского, превратилась у него в «чистое золото поэзии».

Свыкнувшись с бытом крестьянским и полюбив его, Кольцов привык смотреть на окружающие явления взглядом крестьянина и перенес этот взгляд в свои произведения. Для него море волнующейся ржи – не просто картина, исполненная ярких красок, переливов света и теней: он знает, что с колосом, нарядившимся «в золотые ткани», связано благосостояние крестьянина, и отсюда то почти святое, благоговейное, исполненное умиления чувство, с которым поэт смотрит на землю-кормилицу, на нивы со «спелым колосом», на степь – на эту арену святого труда простого человека. Он не может не сочувствовать радостям и горю работника, прилепившегося к земле… Таковы его стихотворения «Урожай», «Ну, тащися, сивка» и многие другие. Поэта радовали и «широкая степь», и полные колосья на трудовой мужицкой ниве, и «крестьянская пирушка». Зрелище ленивого, запустившего свое дело работника печалило его.

Мы, конечно, не можем здесь указывать на все лучшие произведения Кольцова: это значило бы испестрить цитатами целые десятки страниц. Но мы все-таки должны отметить самые характерные его песни, служащие выражением различных сторон его таланта. Мы уже привели ранее прекрасные описания степи у Кольцова (так же хорошо описаны у него лес и поле), а сейчас указали на его отношение к труду крестьянина, к горю и радостям труженика.

Русская беззаветная удаль как стремление вырваться во что бы то ни стало из тяжелых условий жизни, губящих могучие силы, и разгуляться на просторе «во всю душеньку», а вместе с нею и вера в родное «авось» прекрасно выражены в целом ряде пьес: в «Песне разбойника», в знаменитом «Хуторке», в «Песнях Лихача Кудрявича», «Удальце» и так далее.

В любовных песнях, имеющих частью значение автобиографическое, поэт возвышается до трогательного, хватающего за душу лиризма… Кому из читателей не нравились эти строки из стихотворения «Не шуми ты, рожь»:

Сладко было мне
Глядеть в очи ей,
В очи, полные
Полюбовных дум…
И те ясные
Очи стухнули,
Спит могильным сном
Душа-девица!
Тяжелей горы,
Темней полночи
Легла на сердце
Дума черная!

А вот строки из песни «Не весна тогда»:

Вьюги зимние,
Вьюги шумные
Напевали нам
Песни чудные,
Наводили сны,
Сны волшебные,
Уносили в край
Заколдованный…

Так же прекрасны стихотворения «Последний поцелуй» и «Разлука». Печальная доля женщины – удел того общества, где вырос поэт, – с замечательною силой выражена в глубоких по чувству жалобах:

Ах, зачем меня
Силой выдали
За немилова,
Мужа старого!

А драма печального положения людей, богатых силами души и талантом, но обреченных стихийною судьбою томиться в нелюбимых условиях жизни, – драма собственной жизни поэта! – с какой силой и грустной прелестью выражена она в целом ряде высоко-прекрасных песен: «Горькая доля», «Путь», «Дума сокола», «Светит солнышко», «Много есть у меня» и других! Какою силою поэтического таланта веет, например, от нижеприведенных строф:

Соловьем залетным
Юность пролетела,
Волной в непогоду
Радость прошумела!

(«Горькая доля»)

По летам и кудрям
Не старик еще я:
Много дум в голове,
Много в сердце огня!

(«Путь»)

Иль у сокола
Крылья связаны?
Иль пути ему
Все заказаны?

(«Дума сокола»)

И каким грустным аккордом звучит заключительный куплет песни «Много есть у меня», сначала широкой и размашистой:

Но я знаю, на что
Трав волшебных ищу;
Но я знаю, о чем
Сам с собою грущу…

Но мы не можем выписать здесь всех кольцовских шедевров и отсылаем читателя к его известной книжечке.

Мы повторяем, что только благодаря врожденному сильному таланту, благодаря глубокому влиянию народной жизни и природы, глубокому знанию этой жизни и любовному проникновению во все подробности народного быта можно было написать такие прекрасные песни, какие мы находим у Кольцова. При всех своих внутренних достоинствах они до того гармоничны, что сами просятся на музыку, чем и объясняется то обстоятельство, что они были излюбленным материалом для многих русских композиторов. Список музыкальных пьес, написанных на слова Кольцова, – список, вероятно, не совсем полный – мы приводим здесь, в дополнение к очерку.

Мы уже указывали, что пребывание Кольцова у друзей, в Петербурге и Москве, где кипели философские споры и дебатировались глубокие вопросы «о тайнах неба и земли», не прошло бесследно для его поэтической деятельности. Под влиянием идей, воспринятых там, в кружках литераторов, но не вполне, может быть, осознанных и разработанных поэтом, написано большинство так называемых «дум» его. Эти стихотворения представляют большею частью раздумья сильного, но не изощренного образованием ума, для которого закрыты многие расширяющие духовный горизонт сферы знания… В думах поэт старается разрешить величайшие проблемы жизни мира и духа или, лучше сказать, не разрешить, а поставить только вопросы об этих вековечных тайнах. Думы, конечно, далеко не имеют того значения, как песни. Они менее удачны и по форме, но, тем не менее, и среди них попадаются прекрасные вещи. В особенности хороши те пьесы из этого отдела или те части этих дум, в которых поэт обращается от мучающих его сомнений о природе и жизни к сладкой вере и надежде. «Тяжелы мне думы – сладостна молитва!» – восклицает он.

В известной молитве «Спаситель, Спаситель, чиста моя вера!» прекрасно выражена печаль духа о неведомом грядущем, о «темной могиле», о том, чем заменится «глубокое чувство остывшего сердца».

Следует также отметить в отделе дум прекрасное стихотворение «Могила». Интересно также и стихотворение «Поэт», поражающее глубиною и образностью мыслей, правда, недостаточно обстоятельно разработанных.

Но, говоря об увлечении Кольцова в эту пору «высокими материями», мы все-таки должны сказать, что сильный и трезвый ум поэта предостерег его от туманных мистических бредней, которые часто становятся уделом менее сильных духом людей, отдающихся области глубоких вопросов о «началах начал». Эти свойства ума Кольцова ясно выражены в его известной пьесе, посвященной кн. Вяземскому: «Не время ль нам оставить».

В заключение мы должны сказать о роли, которую поэзия Кольцова играла в том плодотворном стремлении нашей интеллигенции к изучению народа и к народности в литературе, которое, оформившись в тридцатых – сороковых годах, выразилось особенно сильно в последнее время. Эта роль Кольцова, творчество которого представляет богатый вклад в сокровищницу знаний о народе, кажется, мало отмечается литературными историками. А между тем эта роль немаловажна. Уже сами произведения поэта дают, как сказано выше, богатый материал для ознакомления с характером и жизнью народа. А светлые образы пахаря и жницы, этих кормильцев и поильцев земли русской, вырастающие из каждой строчки кольцовских песен, служили правдивым ответом на те представления о народе как о «холопе» и стаде баранов, которые были так свойственны крепостному времени… Но эти простые люди, герои песен Кольцова, не были такими низкими существами: у них был целый мир своих дум, забот, радостей и печалей, стремлений и надежд, – и весь этот мир ясно смотрит со страниц книжечки поэта-прасола… Такие произведения, рисуя поэтическими, прочувствованными, но вместе с тем и правдивыми красками народный мир, считавшийся по недоразумению вместилищем только одной грубости и животности, в общем должны иметь громадное значение в пробуждении интереса к нему и желания поближе с ним познакомиться. Песни Кольцова в форме романсов проникали в самые богатые и значительные салоны и познакомили их завсегдатаев со светлым миром крестьянства, изображаемым поэтом.

Что касается прогресса нашего поэтического языка – влияние Кольцова здесь тоже не осталось бесследным: он обогатил его, узаконив в нем многие новые простонародные обороты и простую русскую речь… Впервые открытая им для поэзии и воспетая жизнь народная не могла не найти впоследствии и других певцов «народной радости и горя», на которых в известной степени влиял своими песнями поэт-прасол. Из таких певцов можно указать, например, на Некрасова и Никитина.

И если б Кольцов, крупный, истинно народный поэт (после всего сказанного мы имеем право назвать его этим достойным именем), мог теперь встать из могилы, то он убедился бы, что не всуе жил и страдал на земле… Бедный прасол, представитель – по рождению и обстановке, но не по уму и стремлениям – «темного царства», тщетно рвавшийся к закрытой для него области знания и умерший с тоскою о недостигнутом идеале, он вводит обширный круг читателей в светлое царство своей благородной поэзии; он открывает нам закрытую до того для поэтического изображения область души народной, – души этих вечных тружеников, обделенных светом знания, но в тяжелой борьбе с невзгодами все-таки не утративших человеческого образа… Он заставляет нас любить нашего пахаря, сочувствовать ему и печалиться его печалями… И звуки кольцовских песен, величавых и широких, как родные степи и поля, и трогательно печальных, как стон пахаря в этих степях и полях, не исчезнут бесследно из памяти читателей…