Любовь под боевым огнем

– Очень нужно давать этой глупой девчонке подобные нелепые обещания. Соглашайся или ты поедешь с нами!

Княжна согласилась.

Антип попытался было возразить против поездки в разыгравшуюся непогоду, но уступил настояниям Можайского – большого знатока в управлении рулем и веслами. Парус убрали.

В четыре весла лодка пошла ходко и только по временам вздрагивала от ударов неправильной волны.

Остальное гурьевское общество отправилось к Половецкой засеке. Княжна Ирина и мистер Холлидей – верхом, причем они вскоре понеслись крупным галопом. Князь правил шарабаном. Всегда уравновешенный и спокойный, он на этот раз волновался, нервничал и даже оскорблял свою любимую лошадь взмахами бича.

III

Под названием Половецкой засеки слыл в Поволжье курган, насыпанный в незапамятные времена многими тысячами человеческих рук. Возвышаясь на равнине, он был виден на десятки верст в окружности. Ученые гробокопатели ощипывали его со всех сторон и добытыми из него коробами всякой ржавчины наполняли целые музеи. В монографиях о нем не было недостатка, но все они оканчивались добросовестным приглашением «относиться к сказанному осторожно». Окрестное население, также тиранившее курган в надежде добыть из него что-нибудь поценнее ученой ржавчины, натыкалось на одни костяки. Наконец ученый мир Петербурга решил окончить смуту о Половецкой засеке и срыть ее до подошвы, о чем и просил князя Гурьева. Заслуженное имя последнего в ученом гробокопательстве ручалось за успех дела.

На вершине засеки красовался теперь шатер, вокруг которого было людно и картинно до того, что Узелков пустил тотчас же по приезде в ход все свои познание в фотографии.

После краткой вступительной речи князь вручил заступ Ирине, и она первая приступила к вскрытию вековой тайны.

Мистер Холлидей поинтересовался узнать мнение князя о происхождении Половецкой засеки.

– Мы стоим теперь на пути, по которому шли в Европу азиатские полчища, – объяснял Артамон Никитич. – Новгородский летописец говорит, что «шли языци незнаемы, их же добре никто же не весть, кто суть и отколе изыдоша и которого племени, а зовут я татары, а инии глаголют таурмени, а друзие печенези…». Те ли шли или другие орды, но здесь каждый шаг безграничной степи покрыт костями наших предков. Кости эти предохранили Европу от участи обратиться в монгольское стойбище. Здесь шли печенеги, а за ними половцы. Две орды не помирились в дележе чужой земли и вот на этой равнине между ними произошла кровавая встреча. Печенеги потерпели поражение. Впоследствии, впрочем, монголы разгромили и половцев, и только небольшая часть их, спасшись от погрома, нашла приют в Венгрии, за Карпатами, и я убежден, что мадьяр Арминий Уомбери, обзывающий Россию татарщиной, принадлежит к потомкам Половецкой орды.

– Да, сэр, вы правы. Своей грудью вы защитили часть Европы, но не Британию! Азиатским ордам она была и тогда недоступна.

– Монголы отлично слопали бы и вашу Британию, – заявил Узелков, входя в шатер и вытирая пот, катившийся с него ручьем. – Поили же они своих коней в Адриатическом море!

– Что значит слопать? – переспросил мистер Холлидей. – Мне это слово неизвестно.

– Слопать – значит проглотить. Par exemple: Британия слопала Индию. Выражение довольно вульгарное, но оно мне нравится.

– А вы, поручик, тоже стремитесь в Индию… как и все ваши товарищи по оружию, да?

– О, я не скрываю, что побывать на берегах священного Ганга – это моя мечта.

Но прежде чем Узелкову побывать у священного Ганга, его вызвали к раскопкам, где наткнулись на какую-то интересную вещицу, оказавшуюся по осмотру князя редким экземпляром рыцарского забрала с арабскими воинственными надписями. Пока странная форма этого доспеха поглощала внимание всего общества, мистер Холлидей успел обменяться с княжной теплее чем дружеским взглядом.

Можайский подъехал к кургану только поздно вечером, когда любознательная публика обратилась уже восвояси.

– На полдороге благодаря налетевшему шквалу мы едва выгребли, – ответил он на вопрос князя, интересовавшегося причиной его позднего приезда. – При этом, несмотря на явную опасность, княжна проявила удивительное присутствие духа.

– Это приниженность перед безобразием стихии, а вовсе не присутствие духа, – заметил князь. – Вообще, Борис Сергеевич, я недоволен Марфой.

– А ты, дядя Боря, не обедал? – вмешался Узелков. – Пища, как говорит мой денщик, имеется для тебя в полном достатке.

Начинало темнеть. Артель рабочих, выделив из себя караульных, отправилась с песнями в деревню. Шарабан и верховые лошади были наготове.

– А я, дядя, останусь здесь в качестве охранителя половецких сокровищ, – заявил Узелков. – Притом же в такую благодатную ночь приятно побывать наедине со своими грезами, с душой, открытой только небу и звездам. Слышишь ли, каким языком говорят иногда поручики?

– Где же твоя штаб-квартира?

– На верхушке кургана, в шатре. По долгу службы я не боюсь нечистой силы, поэтому половецкие заклинания мне не страшны.

– Возьми меня к себе в товарищи. Ночь в степи над потревоженной усыпальницей… Это так оригинально!

– Милый, радость моя и восхищение! – встормошился поручик. – Верховой, скачи в усадьбу и доставь сюда подушки, одеяла… и ящик с сигарами…

Ночь была заманчиво-прекрасна, поэтому желание Можайского остаться в степи никого не удивило. Вскоре общество разделилось: мистер Холлидей и княжна Ирина ускакали вперед и скрылись по направлению к усадьбе во мгле степных сумерек.

В караул для охраны начатых раскопок от хищничества напросились охочие по кладоискательству старики. В числе их нашлись и такие, что могли на глаз отличить подлинную «кладовую запись» от мошеннической, сфабрикованной городским пропойцей. Нашлись и кумовья, и сваты тех решительных храбрецов, которые сами лично вступали в борьбу с нечистью, охраняющей входы в подземелья, засыпанные ордынским золотом. Распоясавшись после ужина, старики завели круговую беседу, но прежде пощупали на всякий случай, в сохранности ли за пазухами тельные кресты.

Узелков и Можайский, сидя у шатра на вершине кургана, нисколько не заботились о половецких духах. Ночь в степи приглашала их к самоуглублению и даже к беседе с горним миром, оттуда с беспредельных высот разливался магический свет, и такой ласковый, отрадный, что человеку нельзя было не подняться на ступеньку выше обычных радостей и печалей. Узелков нарушил это сумерничанье.

– Дядя, поделись со мной своим горем, – приступил он безжалостно к Борису Сергеевичу. – Со времени приезда в Гурьевку ты неузнаваем, а сегодня ты на себя не похож, ты убит!

– Да, сегодня разрушились все мои надежды, – решился Можайский на признание. – Марфа мне отказала!..

Последовало томительное молчание.

– Я не хотел огорчать Артамона Никитича подробностями…

Томительное молчание повторилось.

– На реке мы с трудом выгребали против волнения. Антип поминутно – и кашлем, и взглядом, и толчками – давал мне понять, что мы затеяли опасное дело. Свои предостережения он дополнил наконец вопросом: «Не броситься ли на луговую сторону?» Но опасность меня не смущала, напротив, убедившись, что Марфа ни разу не взглянула на меня, я просил у Бога грозной волны, и только для того, чтобы Марфа вспомнила о моем присутствии, хотя бы перед страхом смерти. Грозная волна наконец взгромоздилась и бросилась на нас с губительной силой, но увы! Лицо Марфы осталось по-прежнему бестрепетным. «Не выгребем!» – заявил наконец Антип. Я очнулся. Действительно, мы шли на непреодолимую опасность. Впрочем, спасение было еще в нашей власти – следовало податься вправо, перерезать два-три гребня и выброситься на отмель.

На минуту Можайский примолк.

– Хороший старик этот Антип Бесчувственный. Нам не приходилось сговариваться, через пять минут мы были у берега. Антип оставил нас вдвоем, а сам побежал выкрикнуть монастырскую лодку. Княжна не проронила ни одного слова. Она выглядела фаталисткой и совершенно забыла о моем существовании. «Чем я ненавистен вам? – спросил я наконец с довольно грубою решимостью. – Вы разлюбили меня и не хотите высказаться». – «Разве я вас любила? – прошептала она. – Впрочем, вероятно, это была любовь, но теперь я познала другую, более чистую и возвышенную. Я бросаю мир, простите меня, если можете…» Наконец Антипу удалось выкрикнуть монастырскую лодку, на которую он и перенес Марфу…

– Всему причиной ее мать! – воскликнул Узелков, выслушав признание дяди. – Ей нужно, чтобы и другие молились об отпущении ее грехов. Эгоистка! Пользуясь беззаветной любовью этой бесплотной силы, она тянет ее за собой под черную мантию…

– Не будем никого обвинять, мой друг, – прервал его Можайский. – Ничья вина не должна служить облегчением нашей личной боли. Теперь ты ни о чем меня больше не спрашивай.

Узелков вышел из шатра, чтобы обойти дозором Половецкую засеку, а Можайский уставился в одну из изумрудных звездочек и утонул мечтами в ее беспредельной выси.

IV

Раскопки Половецкой засеки шли успешно. Духи-хранители, ослабевшие, по сказаниям стариков, от долговременной службы, выдали без сопротивления тысячи костяков и массу ржавчины. Наконечники стрел и копий перепутывались с какими-то запястьями и налобниками, несомненно, украшавшими половецких дев. Вместе с большим круглым щитом нашли медальон и подобие браслета. Редкий череп не носил признаков пробоин, нанесенных тяжелыми кистенями.

– Здесь произошла народная битва, какими были и все ордынские сечи! – решил князь Артамон Никитич, пребывавший целыми днями у засеки. Он облюбовывал каждую вещицу, которую Узелков подносил ему не без гордости и торжества. – В могильниках редко такое смешение, какое мы здесь встретили. Очевидно, пострадала не одна боевая рать, но и народ, подвигавшийся под ее прикрытием. Здесь девичьи украшения перепутались с шестоперами и наголовьями великанов. В этом медальоне, несомненно разрубленном страшным ударом кончара, хранились реликвии… и, может быть, тогдашний поручик Узелков сложил из-за них свои кости.

– Что касается теперешнего поручика Узелкова, то он предпочитает сложить свои кости на вершине Гималайского хребта. А propos, князь, почему мистер Холлидей ни разу не побывал у нашего дела?

– Право, не знаю, – отвечал князь, не отрываясь от своих драгоценностей. – Он ожидает причисления к одному из своих посольств в Азии.

– Чем скорее, тем лучше.

Наконец курган был срыт до подошвы, от него остались только россыпи да излишки костяков.

– Конец работам! – провозгласил князь. – Идите, духи половецкие, и скажите покойникам, что мы честно обошлись с их останками.