Графиня Козель

– Тем лучше, тем лучше, – воскликнул, вскочив с места, князь Людвиг. – Вы будете свободны.

Тешен бросила на него выразительный взгляд, молодой человек вспыхнул, наступило молчание. Она протянула ему руку, он схватил ее и стал с жаром целовать. Тут из соседней комнаты, хлопая в ладоши и язвительно смеясь, вошла маленькая женщина, немного похожая на княгиню, хотя далеко не такая привлекательная.

Возраст ее определить было трудно: ей могло быть и немного более двадцати, и все тридцать. Видно, молодостью и свежестью она никогда не отличалась, но и не старилась. Лицо ее было из тех, что кажутся старыми в юности, а в старости молодыми. Ее серые глазки, злые, пронзительные, так и шныряли повсюду, с губ не сходила ехидная ухмылка, все в ней говорило, что она несносная интриганка и неугомонная сплетница. Ее пестрый туалет был тщательно обдуман, чтобы подчеркнуть то, что у нее было красиво: стройную, перетянутую в талии, фигурку, маленькую ножку и гибкий стан. Она резво завертелась на каблучках и захлопала в ладоши, когда смущенный князь Вюртемберг оторвал губы от руки Тешен.

– Bravi! Bravissimi![8 - Браво! Брависсимо! (ит.)] Я вам не помешаю, – громко воскликнула баронесса Глазенапп, – nous sommes en famille[9 - Мы среди своих (фр.).], не смущайтесь. Сестрица вовремя обеспечила себе ретирад военным прикрытием, ведь… ведь… кажется, приближается минута, когда ей придется ретироваться и покинуть двор! Хороший военачальник всегда обеспечивает себе путь к отступлению.

Эта маленькая бойкая женщина, которую терпеть не могли при дворе, сеявшая сплетни, чтобы всех перессорить, была дочерью литовского стольника, родной сестрой Любомирской и женой (в то время) барона Глазенаппа, впрочем, брак этот был скорее фикцией, так как она была в связи со знаменитым Шуленбургом. При дворе Августа II обычно интересовались не тем, кто муж, а кто возлюбленный.

– А мы с тобой давно не виделись, дорогая сестрица, – затараторила она, – в трудную минуту я всегда рядом. Тешен, ты слышала, наверно, – продолжала она, злорадно посмеиваясь, – привезли жену Гойма. Я ее видела однажды в Дрездене, еще до приезда короля, и тогда еще предсказала, что она, как Елена Троянская, принесет кому-нибудь несчастье. Она прекрасна, как ангел, брюнетка, что для таких, как ты, блондинок, очень опасно; находчива, остроумна, злая… гордая и держится, как королева! Вашему царству пришел конец! – Она громко засмеялась. – Но тебе страшно везет на княжеские титулы, – не умолкала баронесса, не давая никому вставить слово. – Мне вот с трудом удалось поймать захудалого поморского барона, а у тебя был Любомирский, теперь ты Тешен и готовишь себе про запас Вюртембергского.

Молодой человек стоял красный и злой. Тешен опустила глаза, но тихонько сквозь зубы прошептала:

– Могу заполучить и четвертого, если захочу.

– Я даже могу шепнуть тебе на ушко его имя, – прервала ее баронесса. Вскочив, она подбежала к сестре и, приложив трубочкой руки к губам, сказала ей на ухо:

– Князь Александр Собеский, не правда ли? Но тот не женится, а Людвичек готов, постарайся удержать его.

Княгиня Тешен с негодованием отвернулась от сестры, а та вертелась по комнате, бегая от зеркала к зеркалу и исподтишка наблюдая за Тешен и князем.

– Если у тебя хватит ума, – сказала баронесса, – ты можешь еще выйти победительницей. Жена Гойма – женщина недалекая, она оттолкнет от себя короля. Ее красота, быть может, прельстит его, но своим высокомерием она отпугнет его. После нее ты опять покажешься ему милой и доброй. Ничего не попишешь! Королям надо прощать их прихоти. У них и забот больше, чем у простых смертных, и привилегий должно быть больше. Досадно только, – болтала она, не умолкая, – что ты уже у всех на языке; графиня Рейс и уважаемая Гюльхен уже поклоняются новому божеству, Фюрстенберг и даже Вицтум, зять Гойма, не прочь приставить ему золотые рога. Бедный Гойм! Если жена бросит его, я, право, кабы не некоторые обстоятельства, вышла бы за него, чтобы облегчить ему утрату. Но этот старый развратник вряд ли кого-либо захочет.

Тут князь Людвиг прервал нескончаемую болтовню баронессы и попрощался с Урсулой. Та ответила ему пожатием руки, не ускользнувшим от зорких глаз баронессы, которая кивнула князю издали.

Оставшись одни, сестры немного помолчали.

– Не надо все воспринимать так трагически, – заговорила баронесса, пожимая плечами, – это можно было предвидеть давно. Королю наскучила блондинка. У тебя есть титул, Хойерсверд, миллионы, бриллианты, дворец Бейхлинга, сын твой обеспечен, ты еще красива и достаточно молода, и князь Людвиг готов на тебе жениться. Признаюсь, я бы еще поменялась с тобой, отдав в придачу Шуленбурга.

– Я любила его, – прервала сестру Тешен, обливаясь слезами.

– О! Все в прошлом! – возразила ей баронесса Глазенапп. – Вы любили друг друга, по крайней мере, с полгода, и за это время он тебе изменил тайком раз десять, а ты ему сколько? Ты ведь ему изменяла, ручаюсь!

– Сестра! – воскликнула с возмущением Тешен.

– Ну хорошо, ни разу! А как же ты умудрилась, так беззаветно любя короля, держать про запас Вюртемберга? Ведь вот теперь, когда он тебе понадобился, – он к твоим услугам, пожалуйста! Признаюсь, хотя меня считают злой и лицемерной, я бы так не сумела. И Шуленбурга я завела после того лишь, как чуть ли не до драки рассорилась с Глазенаппом. Мне и впрямь не везет, все меня терпеть не могут, впрочем, я всем плачу тем же, даже с лихвой.

Она резко рассмеялась.

– Послушай, Урсула, – сказала она, немного погодя, – короли имеют обыкновение при расставании требовать обратно подаренные бриллианты. Будь благоразумна, спрячь свои драгоценности в безопасном месте.

Она посмотрела на сестру; та, казалось, не слушала ее.

– Ты будешь сегодня на балу? – спросила баронесса.

Слово «бал» вывело Тешен из оцепенения.

– На балу… да! – ответила она в раздумье. – Надо пойти на бал! Я буду вся в черном, в трауре, без всяких украшений, в простом платье, это всех ошеломит; только скажи, Тереня, траур будет мне к лицу?

Глазенапп рассмеялась:

– Безусловно, траур всем к лицу, но только если ты думаешь этим умилить Августа и растрогать придворных, то ошибаешься. Это их скорей рассмешит. Они трагедий не любят. Увидят тебя в трауре, скажут, что тебе пора в могилу, и с легким сердцем похоронят.

– Будь что будет! Пойду в трауре, – повторила Тешен, – встану перед ним, как призрак.

– А так как жена Гойма будет румяной, веселой, свежей, ты и исчезнешь, как призрак, никем не замеченная. Поверь мне. Прошлого не вернуть.

Баронесса посмотрела на часы:

– О! Как поздно! Итак, до бала! Я тоже приду туда, но как зритель, чтобы рукоплескать актерам. Будь здорова!

V

Дамы входили в сопровождении мужей или родственников. По необыкновенной роскоши нарядов никак нельзя было предположить, что, связанная с Саксонией, Польша разорена войной, что казна вконец опустела. На короле был наряд, весь усыпанный бриллиантами, с огромными алмазными пуговицами, эфес шпаги тоже был усеян алмазами, даже пряжки на башмаках сверкали алмазной росой. Величавый, сияющий, помолодевший, Август выглядел скорее торжествующим победителем, чем побежденным, который вынужден бороться за корону с жестоким врагом.

Туалеты дам тоже сверкали обилием драгоценностей, хотя большинство из них были так красивы, что в украшениях не нуждались. Наконец появилась королева в весьма скромном наряде. Август учтиво поспешил ей навстречу, зазвучали фанфары. Главных действующих лиц еще не было.

Государь уже хмурил чело и бросал на Фюрстенберга взгляды, не предвещавшие ничего хорошего, когда у входных дверей, несмотря на присутствие королевских особ, послышался вдруг приглушенный шум. Люди расступились, все взгляды обратились к дверям. Фюрстенберг зашептал:

– Идут!

И вот в дверях показалось пожелтелое, мрачное лицо графа Гойма, он вел под руку жену.

Никогда, пожалуй, при этом дворе, привыкшем видеть красавиц, не появлялось столь ослепительной женщины.

Графиня Гойм шла среди знатных дам с царственным величием, не ведая страха, спокойная, горделивая и такая обворожительная, что из уст присутствующих вырвался дружный возглас удивления. Король не сводил с нее глаз, но взгляды их не встретились. Полагалось представить Анну королеве, и она направилась к ней в сопровождении мужа, ничуть, казалось, не пораженная ни блеском двора, ни Аполлоновой внешностью короля, стоявшего в эффектной позе, чтобы произвести на даму самое выгодное впечатление. Лицо его подергивалось от нетерпения.

Гойм вел жену с видом преступника, приговоренного к казни. Враги и акцизные чиновники упивались страданием, которое явно отражалось на его лице, искаженном болезненной гримасой. Королева милостиво взглянула на Анну и приветливо улыбнулась ей, но улыбка была печальной. Королева, казалось, скорбела об участи, ожидавшей эту красавицу, даже вздох вырвался у нее из груди. Как только первые формальности были закончены, музыка заиграла полонез, и король с королевой открыли бал.

Княгини Тешен еще не было. Остальные дамы были в полном сборе, даже госпожа Гюльхен, эта Эгерия[10 - Эгерия – согласно древнеримской легенде, советчица короля Нума Помпилия.] Августа, пренебрегла болезнью, чтобы удовлетворить свое любопытство.

Не успел окончиться первый танец, как шум у дверей возвестил еще о чем-то необычайном, зрители расступились, король обернулся, – на пороге стояла, как бы колеблясь, войти ли, княгиня Тешен.

Она была в глубоком трауре.

Увидев ее, раздраженный Август пошел ей навстречу.

– Княгиня, – спросил он насмешливо, – почему вы в таком неподобающем костюме на балу? Вы потеряли сегодня кого-нибудь из близких?

– Вас, ваше величество, – ответила тихо Урсула, – и не сегодня.

Взгляды любопытных, обращенные было на княгиню, снова устремились на Анну. Дамы вынуждены были единодушно признать, что графиня Гойм затмила всех блеском своей царственной красоты. Ее черные очи метали, правда, молнии и грозно сверкали, но рядом с ними все другие глаза меркли, как звезды перед солнцем.

Август, казалось, упивался видом этой пленительной женщины. Когда графиня Вицтум отозвала Анну в сторону, король подошел к Гойму и, дружески похлопав его по плечу, подозвал жестом Фюрстенберга.

– Дорогой граф, – сказал он, – ты выиграл тысячу дукатов, Фюрстенберг завтра уплатит их тебе. Поздравляю с выигрышем и с такой женой. Она, несомненно, самая красивая из дам нашего двора. Vox populi[11 - Глас народа (лат.).], конечно, поддержит мое решение. Ты счастливейший из смертных, Гойм!

Но, глядя на Гойма, смиренно, с поникшей головой принимавшего поздравление, трудно было предположить, что он – счастливейший из смертных. У него был скорее вид человека униженного, подавленного, несущего наказание за свою вину, человека, который хотел бы зарычать от боли, да не смеет. Фюрстенберг смиренно поклонился, глядя с усмешкой на короля.