Кровавый знак. Золотой Ясенько

– Пойдем, – сказал он, – мне больше нечего тебе показывать; часовню я оставил как лучший деликатес, напоследок. Мне кажется, что она должна тебе понравиться, – добавил он, – ты мог бы её отреставрировать за небольшую цену. Ты благочестивый, это доставило бы тебе удовольствие и храм. У тебя нет тут ни родственников, ни семьи, приобрел бы сразу семейный склеп и род праха предков, которые бы тебя приняли. Всегда это приятно – не одному лежать, а в добром товариществе. Есть пару Фирлеев и Фирлеевин, да и моих Грифов немало. Ну как? Не соблазнился?

Эта несвоевременная шутка сделала еще более грустным Репешку, который выбравшись назад через плетень из часовни, стоял озадаченный, не зная, что ответить. Посмотрел себе под ноги… Каштелянич взялся за бока.

– Покупаешь, или нет? – спросил он.

– Уважаемый пане, – наконец осмелился промолвить Репешко, – благородное панское сердце и ум ваш…

– Не болтай, прошу, не для меня это берётся, – прервал Иво, – к делу.

– Вы легко понимаете, – говорил далее Репешко, – что кто приобретает и платит, тому должно быть нужно то, что покупает, а мне это на что? Я человек бедный, покорный, маленький… Такой роскоши, чтобы костёлы основывать и строить, позволить себе не могу. Притом, приобретение Студенницы, которую мне очень дорого приказали оплатить, высушило кошелёк до дня – имею и должки.

– Не лги, не лги, имеешь капиталы, – сказал каштелянич.

– А если бы и имел, мой Боже, – с раскаянием сказал Репешко, – то должен так их использовать, чтобы что-то приносили, а что я могу из этого сделать, чтобы хоть грош получить?

– Ошибаешься, уважаемый спекулянт, ошибаешься, ты мог бы заработать на этом; я не заработаю, но ты…

– А это как? – спросил Репешко.

– Разве не видишь, что рабштынские владение, как остров, лежат посреди земель новых покупателей, что они вынуждены их купить, потому что им мешают, делают дыру в их имениях? Если бы я хотел им продать, гроша не дадут, потому что знают, что я рано или поздно должен буду от них избавиться, – но нечто иное с тобой. Ты можешь выдержать. Лишь бы не Спыткам, перепродашь, как захочешь.

Пан Никодим пожал плечами.

– С тобой дело трудное, – воскликнул Иво, – но охота в лесах, пока я здесь, обеспечена, не правда ли?

Репешко поклонился и достал часы, желая уже откланяться, каштелянич его удержал.

– Скажи мне, – сказал он потихоньку, – ты видел Спыткову?

Репешко удивленно посмотрел на него.

– Проходящую только.

– Опиши мне её. Как выглядела? Улыбающееся было лицо? Не была смущена? Ты не заметил на её лице никакой тучки? Я любопытен, о, так любопытен.

Гость не знал, как отвечать; начал очень подробное и сухое описание одежды, физиономии, черт лица. Каштелян его жадно слушал, но из этой повести должен был, пожалуй, сам угадывать действительность, потому что смутившийся Репешко нёс несуразицу.

– Она шла с сыном? Не правда ли? – спросил он. – Она вела его за руку… нежно?

– Этого я не заметил, – ответил Репешко, – только явно к мужу спешила, бежала живо, немного сонная. Лицо, полное важности и чуть суровое, немного даже грустное.

– Грустное или только растерянное? – спросил Иво. – Как тебе кажется?

– По правде сказать, я не сумел определить, не зная особы.

– Ты говоришь, что свадьбы не видел?

– Так кажется.

– Ты будешь ещё в Мелштынцах? – спросил через некоторое время каштелянич.

– Ну да, должен из-за того луга, но мне что-то кажется, что уже в замок, к пану, не пустят, и, наверное, только к Дзегеловскому отошлют.

– Однако, если ты там будешь… слушай, тогда расскажешь мне, что видел.

Репешко поклонился; каштелянич был для него всё более непонятным, но с каждой минутой пробуждал в нём больше опасения.

Спустились они так, разговаривая, вниз.

Бричка стояла неподалеку.

Пан Никодим начал прощаться, словно об этом объекте продажи совсем уже забыл; вовсе его не задерживая, тот кивнул только головой, и не спеша пошёл к себе домой.

Избавившись от него, наш несчастный скиталец вздохнул легче, залез в бричку, дал по шее задремавшему слуге и велел поспешить домой. Однако ему суждено было в этот день сталкиваться с одними неожиданностями. Не доехав до усадьбы, в дороге он нагнал возвращающегося пешком с прогулки старину ксендза пробоща Земца. Он шёл домой, а, заметив своего обычного партнера по игре в мариаш, начал махать ему рукой и давать знаки, чтобы вышел к нему. Хоть прилично уставший, Репешко вышел из брички и отослал её, уже думая пешком вернуться за разговором со старичком. Но тот пригласил его на ужин, а ужин для человека, который никогда его дома не ест, вещь милая и желанная. Ксендз Земец скучал, поэтому сразу сели за мариаш. Ксендз начал его расспрашивать, где был, что делал, кого видел. Пан Никодим не имел причин что-либо скрывать, а голова была полна особенными впечатлениями этого дня, поэтому начал со всевозможными подробностями пересказывать всё своё путешествие и приключения.

Пока шла речь о Мелштынцах, у ксендза Земеца была опущена голова, он молчал и не прерывал; но когда начал о встрече с каштеляничем, его точно что-то укололо, старец бросил карты, поднял глаза и, передёрнув плечами, нетерпеливо несколько раз пробормотал:

– Ну! Смотрите! Ну! Ещё не хватало… до сих пор не забыл.

Репешко сдал как можно более подробный отчёт о своём мучительном пребывании в Рабштынцах, полагая, что старичок, несмотря на это, цели приглашения хорошо понять не мог, и только тогда, когда дошёл в рассказе до последних вопросов, пробощ рассмеялся и воскликнул:

– Ну да! Это так, как в письме, где только post scriptum содержит существенный интерес.

– Я исповедался тебе, отец мой, – добавил пан Никодим, – теперь же вознагради мне это хоть несколькими словами, потому что я здесь как в пустыне. Людей не знаю, что со мной делается, не понимаю, и эта шальная голова Иво Жицкий… загадка для меня.

Ксендз задумался.

– Ей-Богу, – сказал он серьезно спустя минуту, – некоторые объяснения я вам должен уделить, только для того, чтобы в своем поведении было чем руководствоваться, но заклинаю вас, не рассказывайте!

– Отец благодетель! – воскликнул Репешко, складывая руки. – Вы еще не знаете меня, не верите мне, но я по природе молчаливый, добродушный, в чужие дела не суюсь, за своими слежу, Бога прославляю и Его бы обидеть не хотел.

Говоря это, он имел такую благочестивую физиономию, что ксендз, если бы имел зрение лучше, наверно, испугался бы её.

– Ну, ну, что касается Яксы, я вас проинформирую, – шепнул он, – но ещё раз замечу, что если невольно коснусь в разговоре Спытков (потому что это вещь неизбежная), пусть это идет как в могилу, как в воду.

– Но как в воду! Как в воду! – повторил, ударяя себя в грудь, гость, который насторожил уши и чуть на старичка весь не упал, так к нему наклонился, чтобы не потерять ни слова.

Ксендз Земец после короткого раздумья начал говорить:

– Есть тайны достойных семей, тяжело задетых судьбой, которые страдают по Божьему приговору. Каждый человек должен их уважать и даже не вникать в них, чтобы тех ран прикосновением не раздрожать. Но есть кары Провидения, возложенные на легкомысленных и нечестивых, которые должны быть публичными, чтобы пробуждали ужас и боязнь. Не нужно добавлять, что именно в этих двух случаях есть семьи Спытков и Яксов.

Что касается первых, то пусть покрывает тайна, почему они удалились от света и в уединении и достойно терпят свою долю. Зато история пана Якса Жицкого не является никакой тайной для людей и быть ею не должна. Отец его, каштелян… много уже на свете натворил. Был солдатом, но и необычайным авантюристом; состояние растратил, жену из монастыря похитил, невинных людей порубил и расстрелял немеренно, а единственного ребёнка так воспитал, что он опустился на то, чем вы его видели.

Семья некогда достойная, с великими и старыми заслугами в Речи Посполитой, чуть ли не княжеского происхождения – но в этой крови при великих качествах попадались также и большие эксцессы. Видно, плохого так было много, что превысилу меру добродетелей, и Бог их бичевать начал. Уже в XVI веке они были близки к упадку. Не помогло и родство с Фирлеями, и приобретённые ими богатства, и метание в разные стороны; с каждым поколением убывали имущество, значение, популярность, и сходили всё ниже, хотя без видимых причин упадка. Главная ветвь семьи в конце концов уже была представлена только одним каштеляном, а у того остался один сын Иво. Не экономили на образовании, а природа также на дары не поскупилась, но всё шло, можно сказать, как по маслу; юноша крепчал, хорошел, развивался и нигде ни с чем усидеть не мог. Отец умер, свобода нравилась, фантазия гнала, бросился за границу; но нигде места не нагрел, хотя везде легко завоёвывал славу. Там кого-то порубил, тут застрелил, в другом месте скандал устроил и нужно было выезжать. Ещё молодой, но хорошо вкусивший мира, он вернулся домой, думая, что ему, который приобрёл рыцарскую славу почти по всему миру, нужно только у себя показаться, чтобы перед ним все падали ниц. Он шумно выступил в Рабштынцах… поехал в столицу на сейм, затмевая могущественных роскошью; вернулся потом назад, желая приказывать здесь, а что стояло у него на дороге, дерзко сметая.

Но шалости и разгул Яксы не могли долго продолжаться, потому что при такой жизни Рабштынцы вскоре должны были попасть в чужие руки, а люди хорошо умеют считать.

Между тем в окрестностях попадает на глаза пану каштеляничу девушка, в которую он безумно влюбляется. Была это панна Бригита Збонцкая, из когда-то могущественной семьи, но обедневшей. Её отец имел одну небольшую деревню.