Оценить:
 Рейтинг: 0

Две королевы

Год написания книги
1884
Теги
<< 1 ... 3 4 5 6 7 8 9 10 11 ... 20 >>
На страницу:
7 из 20
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Когда с одной стороны его поступки оправдать было невозможно, однако в нём был какой-то стыд, что за них пытался платить громкими делами.

Он сыпал полной горстью для бедных, особенно там, где не только левая рука тянулась, но тысячи глаз с правой и левой стороны могли это видеть. Молодежи охотно помогал в учёбе, денег на это не жалея, для приятелей был щедрым, а чем громче мог что-то сделать, тем охотней делал.

Но так же, как он хвалился хорошим, так плохого не скрывал; его любовница из Собоцких Дзерговская и её семья почти проживали в епископском дворце. Изображение красивой дамы висело в покое на стене, а когда архиепископ отправлялся в дорогу, шла за ним карета той, которую публично звали женой архиепископа.

Она тоже не стеснялась быть любовницей Гамрата, а придавать ей смелости должно было то, что у королевы Боны в покоях также все видели её изображение итальянской кисти и старая пани говорила о любви архиепископа к ней, как о вещи достойной и узаконенной.

Духовенство это возмущало, потому что со времени Павла из Пжеманкова подобного скандала в краковской столице не видели. Легкомысленную жизнь вёл кардинал Ягеллончик, но его всё-таки заслоняли, чтобы это не бросалось в глаза. Гамрат ею чуть ли не хвалился, а называли это с ударением «итальянским обычаем».

Обычно, когда старая королева жила в Краковском замке, Гамрат постоянно был ей нужен. Обойтись без него не могла, должен был служить и для совета, и для исполнения, поэтому значительнейшую часть дня он проводил в Вавеле и возвращался поздно.

Но редкий день обходился потом без ночного застолья, потому что епископ и есть хорошо любил, и пить ещё лучше, а когда ел или пил, никогда один не садился за стол, окружая себя весёлым обществом, людьми, что бы могли его развлечь и добавить хорошего настроения. На этих славных гамратовых ужинах, которые в летние дни не раз продолжались до утра, брали на зубы всех, кто не принадлежал к лагерю королевы, а грубое слово и едкая шутка не были новостью.

Этим пиршествам хватало всего, что могло разбудить и поднять настроение: и шутов, и музыкантов, и льстецов-фаворитов; не хватало только умеренности и скромности.

Женщинам с пани Дзерговской вход также не был запрещён, хоть духовные лица у стола превосходили числом.

Но кто из них бывал у Мациевского, тот у Гамрата не оставался, и наоборот. Когда вынужденный профессор академии, какой-нибудь прелат занял место за столом, выходил перед окончанием пиршества, потому что, чем дольше оно длилось, тем больше был разгул.

А такова несчастная мощь власти, значения и всякой силы, что, хотя сам Гамрат в общественном законе был ничтожеством, ему всё больше кланялись могущественные люди, гостили достойные, все меньше там ожидаемые.

И люди самых громких имен, как Опалинские, как Кмита, не избегали архиепископа, потому что те, кто были на стороне королевы, должны были держаться с Гамратом. Особенно в последнее время, когда король всё очевидней начал стареть, а жена брала над ним всё больший перевес, Гамрат также рос и укреплялся. Ни до правительства, ни до уха короля нельзя было достучаться без него. Было недостаточно подарка, хоть королева себе за всё велела платить, поклон был необходим. А кто дольше им кланяться не хотел, тот потом должен был кланяться ниже.

В этот вечер в доме к возвращению епископа готовили ужин, и из открытых окон кухни прямо на двор долетал аромат заморских пряностей, без которых никакая панская кухня не обходилась. Были они по вкусу или нет, из-за одной своей цены их нужно было использовать, чтобы показать, что их хватит на то, чтобы имбирем, шафраном, мускатом, корицей были приправлены блюда.

Многочисленный двор довольно хаотично крутился во дворе с песнями на устах, побренькивая на цитрах, устраивая такие гонки, точно это был не двор ксендза и жилище духовного. Глаза также встречали больше вооружённой черни, чем капелланского облачения, которое многие сбрасывали или так перекраивали, что могло показаться светским.

По правде говоря, синоды строго предписывали и тонзуру, и сутану, и беспомощность, и отказ от зеркал, но сам пастырь наряжался и никого, кто был с ним в дружеских отношениях, за это не порицал.

Карета Гамрата ещё не прикатила из замка, когда Собоцкий, которого в то время сестра силой протежировала на должность воеводы, вместе с нею подъехал на алой карете с оловянными светильниками к главным дверям.

Вместе с нею (Дзерговской) прибыла другая её подруга и родственница, также Собоцкая. Двоюродный её брат, который их сопровождал, стоял на ступеньке кареты, держась за балясины, на которых покоилось покрытие… Мужчина был такой же красивый, как сестра, по милости которой он был под охраной Гамрата, но уже от возраста и жизни растолстевший, отяжелевший и на слишком румяном лице с отметинами от горячительных напитков. Одевался, однако, молодо, заботился о своей красоте и хотел ею еще хвастаться.

Выходящая из кареты Дзерговская, любовница Гамрата, вся в шелках, цепочках, драгоценностях, кружевах и золотых орнаментых, была женщиной старше тридцати лет, с красивой талией, хорошей фигурой, сильная, румяная и белая.

Лицо кокетливо улыбающееся, с сапфировыми глазами, говорило равно как и малиновые губы, что женщина любила весёлую жизнь. Она смеялась, высаживаясь, когда Собоцкий её вместе с подбегающим маршалком двора почти на руках вынесли из кареты.

Тут же за ней шла другая Собоцкая, тоже красивая, но не могла сравниться с сестрой. Меньше её, пухлая, полная, она отличалась только белым лицом и нарядом, сделанным из кусочков материи. Маршалек архиепископа объявил ей на пороге, что архиепископ до сих пор из замка не возвращался. – А! – воскликнула, смеясь, Дзерговская. – Если бы Бона не была старой и королевой, я бы ревновала. Два часа или три на всех часах… уже дома давно должен отдыхать.

Маршалек пожал плечами.

– Опоздание, – сказал он тихо и доверчиво, – это ещё ничего не значит. Известно, что наш архипастырь на своей голове и плечах столько поднимает, что ему справиться трудно. Ничего не делается без него. Хуже то, что уже два дня ходит ксендз-архиепископ удручённый, с какой-то заботой, которую ничто развеять не может. Я ещё таким его никогда не видел.

Пани Дзерговская нахмурилась.

– Но что с ним случилось? – воскликнула она. – Разве нам не нужно ничего знать?

Разговаривая так, они вошли в большую ярко освещённую залу, в которой был накрыт великолепный стол. В другом рядом стояла позолоченная посуда и такие же миски, с богато обшитыми полотенцами, приготовленными для мытья рук гостям перед ужином. Служба в углу готова была начать работу по первому знаку.

– Вы ничего не знаете? – спросила Дзерговская.

Маршалек покрутил усы и надул губы.

– Он от меня ничего не скрывает, – сказал он, – но в этот раз я не мог узнать, что с ним. Это тем более странно, что вчера, ложась спать, он был в лучшем настроении, смеялся, шутил… Потом он лёг, а утром встал бледный, вспотевший, уставший, на себя непохожий, так что я хотел послать к пану Струсю или другому лекарю, но он крикнул, что в нём не нуждается. Всё то время, когда одевался, он задумчиво вздыхал, что не входило в его привычку. Сегодня днём эта облачность ещё не прошла.

Дзерговская и Собоцкий поглядели друг на друга, спрашивая. Маршалек стоял, прислушиваясь, не услышит ли грохот кареты архиепископа, которую ожидал. Но тихо было вокруг, только со двора долетали смех, песни и говор.

В одидании прошло четверть часа, когда наконец вдали застучало, и маршалек вместе с Собоцким поспешил навстречу своему пану, а обе женщины одни остались в зале, только немного приближаясь к порогу. Факелы мелькнули у окон, архиепископ прибыл.

Через мгновение его красивая фигура появилась в дверях, но такая пасмурная, с выражением какой-то тревоги и сурового беспокойства на лице, что пани Дзерговская испугалась.

– Что с вами? – спросила она.

– Что со мной! – произнёс епископ, принуждая себя к улыбке. – А кто вам говорит, что со мной что-то случилось?

– Это по лицу видно.

– Лицо лжёт подчас, как и уста, – воскликнул Гамрат. – Уставший человек кажется озабоченным, изнурённый – грустным…

В те минуты, когда архиепископ входил в столовую залу через одни двери, через другие уже тиснулось туда из боковых комнат ожидающее его каждый день обычное общество. Духовные лица, наряженные так, точно не были ими, светские, одетые по-итальянские, по-гусарски, по-венгерски, по-немецки, два карла, шут, всё это вкатилось вместе.

Маршалек, который уже, должно быть, получил приказ, тут же начал приносить миски на стол, а Гамрат уже шёл к кувшинам, из которых слуги начали поливать руки водой. Затем и дамам, и другим гостям подставляли миски и подавали полотенце.

Весёлый говор разошёлся по освещенной и блестящей от серебра и венецианского стекла зале. Однако все, поглядывая на епископа, одинаково видели, что он был не таким, как обычно. Это плохое настроение обычно приписывали тому, что и старая королева, и Гамрат были побиты в деле брака молодого короля.

Женили его, помимо их воли, – обещались бури и тяжёлые битвы.

Когда Гамрат занял своё место, рядом с которым по обе стороны поместились Дзерговская и Собоцкая, а другие также заняли стулья согласно должности, запах полевки разошелся по комнате и в течение какого-то времени был слышен только лязг ложек и звон мисок, соприкасаемых с ними.

Архиепископ, едва коснувшись еды, бросил её, приказал налить себе вина, выпил, не мешкая, и сел, оперевшись на руку.

Привыкшие всегда видеть его на пирах возбужденным, призывающим к веселью, радостным, удивленные, толкали друг друга локтями.

– Что с ним?

На этот вопрос никто не мог ответить, потому что таким его никогда не видели, таким он никогда не бывал.

Дзерговская начала его тихо расспрашивать. Он глядел на неё сверху, хотел мягко улыбнуться, но только сделал гримасу и сказал:

– Плохо себя чувствую. Сам не знаю, что со мной. К меланхолии я не имел никогда склонности, ипохондриком меня никто не видел, скорее холериком иногда… Это пройдёт и постепенно сотрётся. Будьте в хорошем настроении, чтобы я ему радовался, когда собственного не имею.

– Вы так говорите, – ответила Дзерговская нежно, – хорошо это для других, не для меня, которая имеет счастье хорошо знать вас. Какая-то хандра вас донимает и, должно быть, невероятно тяжелая, когда стала так заметна.

Гамрат вздохнул, ничего не отвечая.

Поэтому и Дзерговская, Собоцкий и маршалек, и все те, которые были очень заинтересованы в том, чтобы видеть пана веселым, начали шептаться, крутиться, выдумывая разные способы.

Тогда вышел итальянский лютнист и, побренькивая на струнах, занял место под окном, начав петь старую песню, которую любил архиепископ, потому что напоминала ему молодые годы, проведенные в Риме при Целке. Гамрат поглядел на лютниста, его лицо облила какая-то тоска… и слушал песню.

<< 1 ... 3 4 5 6 7 8 9 10 11 ... 20 >>
На страницу:
7 из 20