Граф Брюль

– В маршалковской зале.

– Теперь ведь твое дежурство?

– Знаю, но ведь я не опоздал, – и он взглянул на часы, стоящие в углу.

– А я думал, что мне придется дежурить за тебя, – прибавил Мошинский, смеясь и переступая с ноги на ногу.

По лицу Брюля пробежало что-то вроде тени, но оно тотчас же прояснилось.

– Граф, – кротко сказал он, – вам, фаворитам короля, позволительно опоздать на час и на свои места поставить другого, но мне, бедному и выслуживающемуся, это было бы непростительно.

При этом он очень низко поклонился.

– Я не раз заменял других, меня же – никто.

– Ты хочешь сказать, что никто не в состоянии заменить тебя? – прервал Мошинский.

– Граф, к чему смеяться над бедным невеждой? Я еще учусь тому, что вы давным-давно постигли. – И он опять низко поклонился.

Мошинский подал ему руку.

– С вами, – сказал он, – опасно сражаться на словах, я предпочел бы на шпагах.

Брюль тихо и скромно отвечал:

– Я ни в чем не признаю себя выше вас.

– Ну, желаю всего хорошего, – сказал Мошинский. – Теперь наступает час вашего дежурства, до свидания. – Говоря это, он вышел из передней.

Брюль вздохнул свободнее. Тихо подошел он к окну и стал в него равнодушно смотреть на двор, вымощенный каменными плитами и имеющий вид громадной залы. Прямо перед окном, в которое он смотрел, сновало множество занятых и деятельных слуг и приближенных короля. Военные в роскошных латах и мундирах, камергеры в кафтанах, шитых золотом, камердинеры, лакеи и бесчисленное множество людей, составлявших двор короля, суетились и бегали. Несколько носилок стояло у лестницы, а носильщики, одетые в желтые платья, ожидали своих господ[4 - Довольно долго в Польше у знати существовал обычай ездить по городу не в экипажах, а в так называемых лектыках, то есть роскошных носилках, которые несли четыре, шесть или восемь носильщиков. Если же выезжали в экипаже, то впереди бежал обыкновенно один или несколько скороходов.]; далее несколько изящных экипажей и верховые лошади в немецкой или польской сбруе; тут же стояли гайдуки в ярко-красных костюмах и казаки. Все это представляло из себя живописную и пеструю картину.

Камергер вышел от короля.

– Что, депеши еще не пришли? – спросил он у Брюля.

– Нет еще.

– Как только принесут их, приходите с ними к королю. А Паули?..

– Он в маршалковской зале.

– Хорошо, пусть ждет. – Брюль поклонился.

Комната начинала пустеть, так как наступающее обеденное время заставляло всех спешить домой.

Долго смотрел Брюль нетерпеливо в окно и наконец увидал, как влетел во двор на измученной лошади почтальон, с рожком, висящим на шнурке, перекинутом через плечо, в огромных сапогах и с кожаной сумкой на груди.

Лишь только Брюль его заметил, как тотчас бросился по лестнице и, прежде чем прислуга успела взять от почтальона запечатанную кипу писем, он схватил их и, положив на серебряный поднос, стоящий наготове в передней, пошел к королю.

Август ходил по комнате с Гоимом. Увидав пажа, поднос и бумаги, он протянул руку и быстро сорвал печати. Приблизившись к столу, они с Гоимом начали просматривать принесенные письма.

Брюль стоял, ожидая приказаний.

– А-а! – воскликнул Август. – Скорее позовите Паули! – Брюль даже не пошевелился.

– Идите позовите мне Паули! – нетерпеливо повторил король. Паж поклонился и, выбежав, направился в кабинет.

Паули спал, точно мертвый; тогда Брюль вернулся к королю.

– А Паули? – спросил король, видя, что паж входит один.

– Ваше величество… – начал, заикаясь, Брюль, – советник Паули… советник Паули…

– Где он? Здесь?

– Здесь, ваше величество!

– Что же он не идет?

– Советник Паули, – прибавил паж, опуская глаза в землю, – находится в невменяемом состоянии.

– Если ты найдешь его умирающим, и даже тогда приведи его ко мне! – крикнул король. – Пусть прежде исполнит свою обязанность, а потом умирает, если хочет.

Брюль опять стремительно побежал в кабинет, посмотрел на спящего, улыбнулся и вернулся к королю. Гнев короля возрастал, глаза пылали и лицо побледнело, что было самым скверным признаком. Когда этот король-силач совершенно бледнел, тогда все окружающие его дрожали от страха[5 - Август II отличался необыкновенной силой, которая вошла в поговорку. Однажды в дороге у его лошади отвалилась подкова. Остановившись у кузницы, он велел кузнецу сделать новую. Но когда тот принес ее, то Август, взяв в руки, свободно переломил ее, то же случилось со второй и третьей и только четвертую он не мог сломать. Тогда он дал кузнецу талер, но тот, улыбнувшись, переломил его; король дал другой, третий, четвертый, но кузнец продолжал ломать и их и только тогда остановился, когда Август дал ему сразу несколько.].

Брюль, не говоря ни слова, остановился у дверей.

– Паули! – крикнул король, топая ногой.

– Советник Паули находится в…

– Пьян? – прервал король. – Противное животное! Не мог даже на несколько часов воздержаться от вина. Облить его водой! Сведите его к фонтану и дайте ему уксусу. Пусть доктор даст ему какое-нибудь лекарство и протрезвит его хоть на час, а потом пусть себе издыхает эта скотина!

При этом король сердито топал ногой.

Брюль опять выбежал и при помощи слуги пробовал разбудить Паули, но тот был неподвижен, как бревно: никакой врач, кроме времени, не был бы теперь в состоянии привести его в себя. Тогда Брюль тихо, медленно стал возвращаться назад, думая о чем-то; казалось, в нем происходила внутренняя борьба; он как будто бы колебался, боялся чего-то и что-то соображал. Остановившись у дверей, он некоторое время не решался войти и, только набожно вздохнув, нажал ручку двери.

Король стоял посреди комнаты в выжидательной позе с бумагами в руках, губы у него были сжаты, брови сдвинулись, образуя складку на лбу.

– Паули!

– Нет никакой возможности разбудить его.

– Черт бы его побрал! Но депеши, кто мне напишет депеши… слышишь?

– Ваше величество, – промолвил Брюль, согнувшись вдвое и сложив руки на груди, – ваше величество, велика, почти преступна моя дерзость, простите ее великодушно; я знаю, что это безумно с моей стороны, но любовь моя к вашему величеству и глубокое почтение… Одним словом, ваше величество… я попробую составить депешу.

– Ты? Молокосос!