Безымянная

Генерал ходил, гневаясь, в самом деле больше занятый и заинтересованный, нежели ожидала старостина, советовал выехать из этого дома, хотел иное нанять жилище и использовать посредничество Бетины, а за оправдание – здоровье ребёнка… Действительно, дело шло о том, чтобы обращённое на неё внимание оттянуть. Но старостина, не в состоянии сама выехать, не желала себе транслокации, чтобы всё дело, которое выпускать из рук не думала, его управление, не выскользнуло. Поэтому все планы были уничтожены, а генерал всё хуже порывался.

Совещание, спор, почти ссора продолжались довольно долго. Генерал был настойчивый, приказывающий, готовый на великие жертвы, Бетина, в конце концов смягчившаяся, обещала ему сделать, что только будет можно, чтобы ускорить развязку.

Но в этот день Хела не пришла.

Здоровье Юлки значительно ухудшилось, послали за врачом, а тот, прижатый, открыто заявил, что ребёнок, замкнутый в тесном углу, в гнилом воздухе выздороветь не может, что самым главным для неё средством было солнце, веселье… свобода… свежий воздух… здоровая еда.

Обе женщины выслушали этот приговор плача, мать почти с отчаянием, а Хела с тревогой, с упрёком совести, что она одна, жертвуя собой, могла бы этому помочь. Старостина ежедневно ей это повторяла.

По уходу врача долго господствовала глухая тишина, молчание, прерываемое вздохами, протянулось до ночи… Хела не сомкнула глаза в борьбе сама с собой, с сердцем, мыслями и совестью. Попеременно то привязанность к незнакомому Тадеушу… то долг по отношению к той, что её приютила и воспитала боролись. Она чувствовала себя временами порочной, униженной.

Без имени, без будущего, запертый и заброшенный ребёнок, могла ли она иначе отплатить опекунше, матери за её старание и любовь, как отказываясь от счастья ради неё?

Скрытыми слезами оплакав короткую надежду какого-нибудь сна счастья, убеждённая, что этот человек, о котором старостина каждый день ей говорила, сможет на ней жениться, наконец решила… пожертвовать собой ради Юлки, ради матери.

Весь план этой героической жертвы она составила в голове… и не уснув ни на минуту, разгорячённая, ждала только белого дня, чтобы пойти к старостине…

Она постановила не признаваться ей в принятом решении… но, если будет склоняемой, согласиться на всё, обеспечивая Ксаверовой и Юлке независимую судьбу.

Едва пробил час, когда она обычно ходила к старостине, Хела побежала, выкравшись… с глазами ещё раскрасневшимися от работы и слёз… и с кровоточащим сердцем…

XXXVII

Старостина была женщиной опытной, не спускала с неё глаз; она заметила набухшие веки… её грустное лицо… боль на лице… почти радовалась, чувствуя, что случай приходит ей на помощь и упорство Хелены сломается быстрее и легче, чем она сама могла бы. Она стала весьма чувствительной.

– Что с тобой, сердце моё? – спросила она с заботливостью подруги.

– А! Не спрашивайте, – отвечала Хелена, – все несчастья против нас сосредоточились… Наша Юлка всё больше слабеет, сохнет, вянет… мать тает в слезах, а тут никакого спасения… До Великой ночи так далеко, дни долгие, кто знает, выдержит ли ребёнок! Врач требует смену жильё, воздух, солнце… а в городе и солнца бесплатно иметь нельзя, и воздух нужно оплачивать! Чем же мы поможем, которым едва хватает, чтобы удовлетворить её первую нужду в голоде и холоде…

Она залилась слезами. Старостина кивала головой, а спустя минуту сказала:

– Почему же не хотите меня слушать! Бог знает, что у вас роиться в голове… а этот человек, которому вы так понравились, желает вам добра, он сделал бы для вас всё… почему же вы не более ласковы с ним?

– Дорогая пани, – отвечала грустно Хела, – как же тут себя победить! Не знаю, откуда ко мне это чувство пришло, не понимаю его, но с первого взгляда он пробудил во мне такую неприязнь, такой страх, могу даже сказать, такое отвращение… что его утаить не умею. Я бы лгать не смогла… это сверх силы.

– Что снова за странности! Человек нестарый, достойный… неизмерно богатый… Всё это происходит из тех грёз о том деревенском романе… который уже было время выбить себе из головы… это напрасно, тот не воротится, а этого господина потеряешь…

До сих пор не было как-то речи о происхождении, сиротстве Хелены, Бетина считала её племянницей, слыша, что Ксаверову она называет матерью, она не объясняла своего отношения к ней, любя действительно как родную мать. В эти минуты в первый раз Хела прибавила:

– Я имею больший долг к приёмной матери, чем, может, если бы была её собственным ребёнком.

– Как это! Приёмной? – спросила удивлённая Бетина. – Или же…

– Я сирота… дочь её сердца… ребёнок без имени, без отца и матери…

Изумлённая этим признанием старостина заинтересовалась с живым любопытством, расспрашивая Хелу, в надежде, что и это ей на что-нибудь может пригодиться… Допрашивала, поэтому, очень заботливо… Хелена не хотела ничего таить, рассказывала ей о себе почти всё, что знала… что слышала в доме, от матери… Плач прерывал это её повествование…

– Тем более тебе сейчас говорю, – воскликнула старостина, когда та окончила, – не имеешь причин колебаться… Знаешь, как на свете много значит семья, происхождение… ты не имеешь имени, не имеешь семьи… никто тебя не возьмёт, каждый отступит перед тобой, как перед загадкой, которая, может, когда-нибудь… Бог там знает, как развяжется! Нужно пользоваться тем, что этот человек полюбил тебя так безумно.

– Но вы мне говорили, что он не может жениться!

Бетина в душе усмехнулась детской наивности Хелены, незначительно пожала плечами.

– Моя дорогая, – прибавила она, – ты жила замкнуто, не зная ни людей, ни света, не понимаешь даже, как тебе поступить… Что же это значит, что жениться не может? Когда влюбится… будет должен. Я, что прошла через много несчастий, многому также научить тебя могу… Позволь ему приблизиться, не отпихивай… дай ему либо позволь догадываться о надежде… очаруй его до крайности… до безумия… и тогда будь уверена… женится.

Вся эта наука была непонятной для Хелены, для которой на свете одна только простая дорога существовала.

– Моя пани, – сказала она, подумав, – на это нужно бы, пожалуй, иное существо, нежели я, я не сумела бы, имея отвращение к человеку, что-то другое ему, чем это чувство, показать. Лгать, хотя бы мне пришлось умереть, не сумею – а! это… сверх силы… Я совсем не умею притворяться… и простите меня – но нахожу это недостойным себе.