Во времена Саксонцев

С ними и за ними по большей части на конях ехали сенаторы, воеводы, каштеляны, высшие урядники, каждый вёл с собой отряд побольше или поменьше. Денбский, епископ Куявский, тот, делом которого была, можно сказать, элекция, ехал с епископом Сандомирским, предшествуя коронному маршалку Любомирскому, который нёс в руке тот маршальский жезл, весь напичканный бриллиантами, уже заранее объявленный как драгоценность, приготовленный на королевские деньги.

Следом за Любомирским ехал элект и на него обращались глаза всех, изучая в нём будущее, которого он был тут представителем.

Август в этот день, по совету епископа, для завоевания себе сердец оделся по-польски. Под ним шёл конь снежной белизны, великой крови, норовистость которого укрощала сильная рука короля. Саксонский курфюрст был ещё во всём блеске юношеской красоты. Его покрывало облачение из парчи, подбитое горностаями, наброшенное на голубой жупан, который светился огромными бриллиантовыми пуговицами. Ими также были увешаны и обшиты шляпа, сабля, ремень, седло, удила и упряжь коня, на которой бриллианты блестели попеременно с большими рубинами. Над ним балдахин из алого бархата несли шесть советников города, а стражу вокруг представляли трабанты в жёлтых швейцарских цветах.

За королём ехал епископ Пашевский и многочисленное польское духовенство, капитулы, каноники прелаты, далее урядник двора курфюрста, неотступный Пфлюг, генерал граф Траутмансдорф, конюший В. фон Телау, полковник трабантов и личная королевская гвардия, королевские кирасиры и т. п.

Саксонская пехота, расставленная с обеих сторон дороги, несла охрану вплоть до замка. Не оставили навьюченных верблюдов в Лобзове, потому что их вьюки, должно быть, содержали таинственные, сказочные сокровища, которые Август обещал рассыпать в Польше.

Всё это вместе взятое, хоть старались, чтобы занимало много места и тянулось длинным хвостом, могло ослепить роскошью, но тех, что помнили старые времена, поражало скупое участие родины… отсутствие многих семей и многих главных сановников. Те, которые до сих пор облика короля не видели, всматривались в него, желая из него пророчить будущее.

Могло оно показаться лучезарным, так как этот день был днём триумфа, а его послушное лицо сохраняло веру в себя, спокойную, важную, величественную. Мягкая улыбка, как бы полная доброты, нисходила с губ и притягивала сердца.

Многие помнили великолепную фигуру Собеского и невольно навязывалось сравнение. Более молодой Август не имел на себе величия героя Вены, но элегантностью и кокетливым обаянием его обгонял.

Эта чарующая мягкая улыбка, которая в нём подкупала, никому не выдалась тем, чем была в действительности, – надетым украшением на этот день, манящая, под которой было напрасно искать сердца. В простоте своей всегда склонные к принятию с доброй верой того, что говорило их сердцу, поляки шептали: «Добрым будет… щедрый… мягость из его глаз смотрит, а при великой силе может ли быть более желанным?»

Таким образом, все радовались…

На рынке с горстью великополян стоял вовсе ничем не выделяющийся стольник Горский. И он прибыл сюда, чтобы что-нибудь предсказать из аспекта електа, как выражался… Выбрали ему такое место, чтобы удобно и свободно мог лицезреть Августа. Уставил также на него глаза с такой силой, что на себя обратил королевский взгляд… Этот взгляд, должно быть, поразил проезжающего электа, смело и упорно он влезал как бы в глубины его души.

Горский, отталкиваемый острым взглядом Августа, не отступил перед ним. Два этих изучающих взгляда боролись друг с другом, и гневные глаза короля с некоторым нетерпением отвернулись в сторону.

«Он плут и комедиант!» – отозвалось в душе стольника, который отпихнул эту навязчивую мысль.

Незаметно, словно нагрешил этим, он ударил себя в грудь и шепнул: «Прости меня, Господи! Грешно, может, осуждаю то, чего не знаю. Parce domine».

– Ну что, пане стольник? – раздался сбоку голос сопровождающего его Моравского.

Горский обернулся к нему с грустным выражением лица. Казалось, Моравский требовал приговора для этого короля, которого первый раз видел.