Семко

– Слишком рано?? Кому как! – воскликнул юноша, показывая гордость. – Мне уже сейчас нужна жёнка, а дальше не выдержу.

Староста ничего не отвечал.

Агрессивный парень уже знал, что ничего из него не вытянет.

– Завтра утром вы уедете? – спросил он.

– Я должен, – ответил Бартош. – Вы в курсе, что у нас буря. Я должен стеречь свои замки от Домарата, от Вежбеты, от Грималы из Олесницы и от всех, много их там. Нужно зорко бдить и собирать людей, откуда можно.

– Будь я на месте Семко, – воскликнул Генрих, – дал бы вам сразу копейщиков, но под моими приказами только два худых викария, от которых нет толку, и хромой светницкий, скорый до миски. На войну мне не с кем идти.

Юноша вздохнул.

– Я зря вас разбудил, – договорил он, вставая со скамьи, – стало быть, счастливого вам пути и удачи в борьбе с Домаратом. Если бы вы забрали с собой Семко, я был бы очень рад.

Сказав это, молодой князь неохотно поклонился лежащему и вышел из спальни, напевая по дороге.

Уже была тёмная ночь. В комнате канцлера ещё горел свет, но там уже день кончился молитвой. Хозяин дома громко произносил молитвы, взяв в помошь странствующего клеху, который должен был отвечать ему в молитве. Потом, уже было не время при запертых воротах возвращаться в город, и ксендз велел постелить путнику у огня, чтобы тот лёг и проспал до утра.

Бобрек также не очень торопился возвращаться. Было время прислушаться в замке и оглядеться, а на утро следующего дня, когда во дворах началось движение, прежде чем позвонили на заутреню, он сполз с худой постельки и втихаря вышел из комнаты канцлера.

Проходя осторожно между людьми медленным шагом и бдительно настораживая уши, Бобрек дошёл до уже открытых ворот вместе с другими, которые шли к водопоям и колодцам. Он вышел на улицу, и когда почти рассвело, он оказался у ворот приятеля Пелча. Там калитка уже была открыта, бабы встали для утренней кудели и хозяйства, только красивая Анхен не показалась. Пелч также лежал в кровати, хоть не спал уже.

Когда скрипнула дверь первой комнаты, он крикнул, спрашивая, кто там, а, услышав голос Бобрка, набросив кожух, через мгновение вышел к нему.

– Вы нагнали на меня немалого страха, – сказал толстый медник. – Не дождавшись вашего возвращения ночью, у меня были плохие предчувствия.

– А что там со мной могло случиться? – усмехнулся бледный клеха. – Голый разбоя не боится.

– Ну вы скажете! – прибавил, вздыхая, хозяин. – Мы – немцы, и у того, кто с нами держится, нет уверенности в своей жизни и голове…

Медник не договорил, только тяжко вздохнул.

Бобрек презрительно усмехнулся. Они поглядели друг другу в глаза, ими договариваясь.

– Что делается в замке? – спросил с любопытством Пелч.

– Господь Бог вдохновил меня прибыть сюда в самую пору, – сказал, понижая голос и шепча, Бобрек. – Новостей много и очень важные. Нужно немедленно спешить с ними. Дайте мне чёлн и верных перевозчиков в Торунь, лягу на дно, меня прикроют сетями. Я должен спешить! – повторил Бобрек. – Срочно! Срочно!

– Что же вас так торопит? Говорите? – подходя с любопытством, спросил хозяин. – По мне мурашки бегают! – Король Луи умер! – ответил Бобрек. – Поляки не хотят Люксембургского, тащят к себе Семко. Кто знает? Он готов поддаться искушению. Об этом в Торуни ещё, наверное, не знают. Вчера примчался Бартош из Одоланова. Они долго пробыли на двух тайных беседах. Наверняка у него корона перед глазами светится, готов разрешить им забрать себя. Нашим господам есть что делать. Они должны поддерживать Сигизмунда, потому что это их человек, но теперь и Семко могут воспользоваться. Во все глаза нужно зорко смотреть. Когда в Польше закипит, им это всегда хорошо. Часть земли оторвут… Семко будет жаден до деньги, даст задаток у границы какой-нибудь тряпкой…

Бобрек рассмеялся, потирая руки. Пелч с уважением, рассудительностью, с глубокой верой и волнением слушал клеху, уму которого доверял.

– Бегом! Что есть духу! – говорил далее клеха. – Пока день ещё не очень светлый, идём на берег.

– Пойдём! Найду знакомых рыбаков, что вас в Торунь отвезут. Нужно, чтобы нас не видели… меня с вами.

Говоря это, Пелч, сам налив в горшочек вина, поставил на огонь, отрезал хлеб и пошёл в альков одеться. Бобрек тоже крутился, даже забыв о прекрасной Анхен, которая заплетала напротив косы. После морозного утра он заранее надел свою найденную епанчу и погрел у камина ноги.

В мгновение ока всё приготовили, клеха выпил полевку, обжигаясь ею, взял в руку хлеб, а хозяин надел шапку, и уже пошёл с ним на берег реки. Только по дороге он должен был зайти в несколько халуп, из которых ему удалось вызвать двоих человек. Для маскировки осторожный Бобрек, покрыв епанчой сутану, взял в руки вершу, и так вместе с Пелчем между пустыми садами направились к Висле.

Там нашлась прикреплённая к колышку лодка, в которую клеха сразу запрыгнул и, укутавшись, лёг на дно. Покуда не отплыли от берега, Пелч стоял, не отходя и следя. Рыбаки, не мешкая, взялись за вёсла и шесты, и, не прошептали и нескольких молитв, как уже были на середине реки.

Даже для прощания с медником клеха не поднял головы; кто бы издалека глядел на этот чёлн, на котором торчали верши и двое рулевых, никогда бы не догадался, что на дне его лежал человек, который тем временем собирал в голове и упорядачивал то, что вчера слышал, видел, выследил и о чём догадался.

Доплыв вскоре до середины реки, рыбаки перестали грести и только управляли. Без помощи весёл лодка живо продвигалась дальше, так что замок и город исчезли с их глаз. Казалось, что Бобрек спит.

IV

Как широки были в те времена земли польской короны, но, возможно, угла в ней, полностью спокойного найти было трудно. Где не было войны, там боязнь её и неуверенность о будущем отравляли жизнь.

А продолжалось это состояние не с сегодняшнего дня, не со смерти короля Людвика начались эти беспокойства и волнения. Продолжались они практически всё его царствование, а теперь, когда даже далёкого короля не стало, когда навязанный муж будущей королевы Марии Сигизмунд Люксембургский, только юноша, хотел захватить власть над Польшей, убеждения и мнения разделились, имеет ли он право? Следовало ли его принять? Или не принимать?

Краковские паны уже внешне на него согласились, хотя и там он не всем был по вкусу. В Великопольше кипело! Сначала ему кланялись, гордый парень отвечал на это угрозами и таким презрением к бедной шляхте, какими её и Луи чествовал.

Домарат из Перчна надоедал там деспотичными угрозами. Сразу при первом появлении шляхта бросилась прость и умолять, чтобы забрали его из Познани. Но именно Домарат, этот великий угнетатель, вместе с архиепископом Бодзантой принимал там Сигизмунда, заботился о нём, подсказывал, что должен был говорить и на какую ногу ступать. Таким образом, это он посоветовал пану тот террор, который сам использовал против дисциплинированной, бедной, невзрачной шляхты, но большого сердца.

Тех, кто пришёл с просьбой, строго выпроводили: «Вы должны его слушать и молчать».

А так как великополяне уже при Людвике напились достаточно стыда и кидали их, не слушая их и приказывая повиноваться, шляхетские сердца под старыми кожухами забились всё сильнее.

– Не дадимся!

Приказали им слушать Домарата; все, как один, от него отступили и с ним осталась только кучка Грималитов.

Шляхта съехалась второй раз, требуя прогнать Домара-та. Сигизмунд рассердился ещё пуще, угрожая темницей и смертью. Уже не было речи о повиновении, все разбежались… Из конца в конец Великопольши гремело:

– Мы не хотим ни Сигизмунда, ни Домарата! Прочь немца!

Когда люди подхватят один крик, это заразительно. Из Великопольши пошёл он в Краков, и там люди начали думать: «Для чего нам этот молокосос? Будет сидеть в Венгрии, как Луи, а нас сдаст губернаторам. Этого у нас уже было достаточно!»

Другой ветер дул из Вингрии от королевы-матери, в Кракове пели иначе. Говорили, что умерший король этого хотел, и так назначил, чтобы одна дочка была королевой венгерской, другая – польской. Таким образом, они могли получить одну девушку, воспитать её на королеву и выдать замуж как им было по сердцу.

Краковские паны, которые стояли ближе к этой будущей королеве, сказали себе: «Всё-таки, когда мы будем её за кого-нибудь выдавать замуж, а с нею вместе мы даём сильное королевство, они должны быть благодарны сватам. Каждому из них что-нибудь обломится: кому кусок земли, кому деньги из казны. Те, что приведут будущего пана, получат от него первые главные должности, будут стоять рядом с ним, с ним править».

У Сигизмунда, который уже наполовину был королём, дело осложнялось.

Представители Малой и Великой Польши созвали в Радомске съезд. Выбрали день Св. Екатерины. Там краковяне и Великопольша должны были общими голосами посовещаться и решить, что делать дальше. Там первый раз раздались голоса не за Марию, а за вторую дочку королевы, Ядвигу. «Пусть пани Елизавета отдаст нам молодую барышню, нашу кровь, у нас есть Семко Пяст, соединим их, будут нами править». Едва произнесли имя Семко, великополяне стали декламировать в его пользу.

«Семко! Семко!» – повторяли из ненависти к Сигизмунду больше, может, чем из любви к нему. Но и он был им приятен, потому что из всех Пястов только мазуры остались польскими, другие онемечились. Гораздо меньше мазур нравился великополянам, потому что очень мало имел для них образованности, блеска и величия; и боялись суровости Зеймовитовой крови. Домарат и Бодзанта, которые тоже были на съезде в Радомске и уже в кафедральном соборе сажали Сигизмунда на трон, испугались.

– Мы присягали Сигизмунду, – стали они кричать, – мы не можем думать ни о каком другом пане. Он наш король и должен им быть.

Их не слушали, повторяли:

– Одной из дочек Луи, как обещали и поклялись, мы дадим трон, но мы ей выберем мужа, который бы у нас жил и управлял нами.

В конце концов на это всем пришлось согласиться: и малополянам, и великополянам. Много ругались, много спорили, остановились на том, чтобы снова созвать великий сейм в Вислице в день Св. Николая.