Затерянный мир

– Нечего туалеты засирать было, – и пнул подвернувшегося под ногу юного дембеля Костю Семенко. Тот напустил лужу и долго плакал от боли и переполнявших его чувств.

Вообщем сочувствия Пшеничный ни у кого не добился и ушел спать с обеспокоенным сердцем.

Прошло три дня, здоровье Максима Петровича улучшилось и он вышел лично проверить исполняемость своих указаний. На лестничной клетке он увидал табличку «Ильич».

– Кто таков? – поинтересовался он у сопровождающего его персону Овсянникова. Тот пожал плечами:

– Да так, живет тут один…

– Владимир или Леонид?

– Кажись, Вовка, он тут с одной Имядоевой проживает нерасписанный, приемыша имеют Джамилю, сучье семя…

– Мугу…– сказал Ялов и пошел на выход, бросив через плечо,– табличку убрать. Самодеятельность развели…

А Ильич меж тем пил горькую уже 20 дней и был невменяем, потому ни о каких событиях не знал вовсе.

На улице Ялов нежданно-негаданно столкнулся с Пасенковым, который был только что с электрички, а потому глаза его пылали ненавистью и желанием отомстить.

– Ага! – он с угрозой выставил палец в направлении благородного яловского лица,– вот ты где, паразит! Ну здравствуй, здравствуй! … Мордастый!

Ялов попятился.

– Демократию тут развл субчик! – Пасенков потряс перед лицом Максима Петровича собранными по пути табличками: «Клестов нет», которые в изобилии развешивались на деревьях. – Но помни! Запад нам поможет! И ближний восток тоже!

Ялов стал приходить в себя.

– Как ты тут очутился?

– Кверху каком! – огрызнулся Ярослав Иванович,– думали все? Посадили меня суки, а сами в кремлевском буфете икру жрали! Ничего мне все известно, и про то как ты с прибалтами разговоры про Украину вел тоже!

С этими словами Пасенков двинул по благородному лицу Ялова грязным кулаком. Тот рухнул на ступени. Появившийся в дверях подъезда Рожок быстренько забежал на два пролета вверх.

Появились барыги из альтернативного «Авангарду перестройки» «Демократического блока» во главе с Якорем.

– Привет, Ярик! Выпустили уже? А это че за хмырь?

– Ялов,– бросил зло Пасенков,– я его сейчас мочить буду, гада!

– Тихо, спокойствие,– влез Жоржик,– не надо мочить, мы суд над ним устроим народный!– и внимательно осмотрев поднимающееся на ноги бывшее величество удивленно произнес,– Так вот ты какой товарищ Ялов!

На том и порешили. Вечером устроили суд. Опять в клубе собрались. Снова карлик билеты проверял. Приговорили Ялова к высылке за черту Триполья на полгода, за превышение полномочий. Артель «Авангард» разогнали и к великому неудовольствию Мишани вернули семьям. Мнение семей при этом спросить забыли. Овсянникову отключили на месяц воду и свет, и он попросился жить к Пшеничному, тот пустил, за деньги.

Карлику дали пять пинков за то, что он измазал шоколадом протоколы заседания. И вроде бы конец этой глупой истории, вот только портрет Горбачева со стенки снимать не стали, и на казармах остался плакат «Боевой авангард перестройки». А Ялов вернулся через полгода и ему джаже как-то рады были все. Живет теперь в Триполье, а чего квартир пустых много, живи не хочу. Опять же коммуналку можно не платить. В карты по вечерам с барыгами режется. Те его Орикой кличут, потому что на Пасенкова похож, такая же морда надутая, депутатская. Вобщем, хороший он человечина Ялов.

ОЧЕРЕДЬ

– За чем стоим мужики?– спросил Володя Якорь, подходя к магазину «Промтовары», в компании Васьки Маргулиса у конца длинной очереди.

– Знамо дело за куревом,– отвечал конец очереди в лице Петра Ивановича Рожка, немолодого учителя рисования.

– Дожились!– почему-то весело отреагировал Васька,– Сигарэты! От жизнь.

– И чего конкретно дают?– поинтересовался Володя, играя бицепсами.

– «Ватру»,– завистливо глянув на бицепсы, отвечал Рожок.– По пачке на двоих. – Он поглубже надвинул помятую шляпу.

– Не густо,– констатировал Якорь,– И давно дают?

– Та, еще через пару часов только привезут…

Тут Якорь вдруг опомнился:

– Ты ж не куришь, Рожок!

– Э-э-э…– замялся педагог,– я ж не себе беру!

– Понятно, жена попросила. Ну-ну,– сказал Якорь и добавил.– короче мы за тобой, так и знай. Мы скоро,– он щелкнул подтяжками и приобняв Маргулиса утопал, дыша перегаром.

– Алкаши,– процедил сквозь зубы Петр Иванович и незаметно сплюнул.

Спустя какое-то время к Петру Ивановичу, бывшему в очереди 216-м, подошли Байзель со своим воспитанником Костей Семенко. Костя орал, но бывший работник Архива Смерти уверенно тянул его за собой, изредка поддавая под зад левой рукой.

– Не срами ты меня, Семенко,– приговаривал наставник, занимая очередь за Петром Ивановичем,– сейчас сигарет купим и домой пойдем.

– Не ну Байзель! Ну я нэ куру! Я не желаю в очереди стоять, как дебил.

– Ну, я же куру! – в тон ему отвечал опекун,– тем более нам на двоих целую пачку дадут, понял?

– Ну я же нэ куру! – продолжал тупить Костя, изредка добавляя плаксиво,– Я продрог!

«И я», – добавил про себя Рожок, пританцовывая на месте.

– О! Ламбада! – глядя на петькины танцы, сказал вернувшийся Якорь и блеснул золотыми зубами.

– Туточки, мы, Ахинора, и станем. Насмерть!

Конечно же, Володя вернулся не один, а со многими своими домочадцами в количестве десяти человек. Оказавшиеся сзади немедленно подняли крик, а туповатый, но мстительный гражданин Багдасаров, видя такое дело, быстренько куда-то убежал, а вернувшись, пропихнул в очередь одновременно жену, тещу, тещину сестру и семерых детей призывного возраста и пятерых дошкольного.

Крики усилились, но мрачные семейства расселись на деревянных ящиках и повозмущавшись народ По-обыкновению утих.

Привезли товар. Два ящика. Очередь недовольно загудела и придвинулась к окошку, за которым испуганно пряталась Варька-продавщица, а стоявший последним дед Шенделяпин в сердцах заматерился и зашагал домой.

Петр Иванович повернулся к Байзелю и сказал, указывая на охающего Костю:

– Зря вы ребенка мучаете, все равно ему сигарет не дадут, по причине несовершеннолетия.

– Молчи придурок,– тихо сказал Байзель Рожку в самое ухо, но Костя уже услыхал и тут, же подхватил радостную для себя новость.

– Не ну Байзель! Ну, я пойду домой! Холосо? Я несовершенный же?

– Стой смирно. Же. – Мрачно ответил наставник.

– Ну я же несовершенный? Правда?

– Правда, но все равно стой!

– Ихы-хыы! – сразу заплакал Костя и сделал попытку спастись бегством, но увяз в грязи и был больно Байзелем замордован, после чего привязан ремнем к дереву и оставлен напроизвол до поры.

– Стой и жди, скотина,– объявил опекун, и припугнул для верности,– а то собаку приведу!

– Ихы-хыы,– отвечал Семенко, повиснув на ремнях с видом узника Освенцима.

– Зачем малыша мучаете, мужчина! – заголосила какая-то тетка с мешком, стоящая сразу в пяти местах.

– Рот закрой,– огрызнулся Байзель, и закурил,– Спекулянтка!

– Я спекулянтка?! – завопила та,– Сукин ты сын! Вот ты кто!

– Спекулянтка! – снова сказал Байзель, и тетка кинулась на него, размахивая мешком.

Завязалась потасовка, в которой приняли участие номера с 79-го по 296-й включительно.

Но тут кто-то крикнул:

– Открыли! – и потасовка мгновенно прекратилась, вернее перестроилась, и участие в ней теперь принимали номера с первого по примерно двухсотый.

Окошко разбили сразу головой ветерана Овсянникова стоящего нулевым, типа без очереди. Стоящий шестым гражданин Пшеничный хотел пройти третим, но был жестоко избит стоящими вторым и четвертым барыгами Жоржем и Тритоном. Тут же Якорь попытался пролезть к друзьям за компанию, пропихивая детей, но очередь надавила и 23-х летний Андрейка весом сто пять килограмм завопил:

– Мама!

– Козел! – заорала в ответ могучая Ахинора Степановна и врезала сыночку по шапке,– Хватай сигареты и отваливай, а то сейчас батьку вытолкают, без курева останемся!

– В очередь сукины дети! В очередь! – сострил кто-то и моментально исчез в мешанине голов и рук.

Народный депутат Пасенков, помогая открывать продавщице коробки, незаметно набивал карманы сигаретами, хмуря густые брежневские брови. Карлик забрался на руки Сяну и истошно орал:

– Пустите с ребенком!

Кто-то, выпихивая Сяна, заявил:

– Ребенки не курют! – но был обсмеян толпой, а карлик, совершив подвиг, перешел на руки Вонилину, заплатившему Сяну за прокат родственника, и снова храбро пошел на штурм заветного окошечка. На третий раз, правда, кто-то, наконец, рассмотрел у «ребенка» седую бороду и карлика жестоко вываляли в грязи.

Когда он, всхлипывая, выбрался из очереди, то увидел привязанного к дереву Костю, о котором Байзель увлеченный дракой давно забыл. Семенко сидел под деревом и мрачно напевал:

Две звезды,

Две светлых совести!..

– Нету у них совести, у сволочей! – пробурчал карлик осматривая оторванный рукав,– А ты чего привязанный?

– Меня Байзель привязал,– пожаловался Семенко, стуча зубами от холода и ненависти,– ччтоббы я дддомой не ушел. А онн нна мнне спппеккккулировать будет.

– Он че у тебя, спекулянт? – округлил глаза карлик.– Ни фига себе!

– Конечно! – гордо заявил Костя и добавил доверительно,– А я продрог! Развяжи меня, а я тебе рубль дам!

– Давай! – обрадовался карлик и развязал Семенко. Тот сунул карлику грязную измятую бумажку, на которой синим химическим карандашом было написано: «Один карбованэць», после чего убежал приговаривая:

– Не догонишь! Не догонишь!

Карлик разозлился и видя, что обманщика не поймать привязал к дереву за хлястик пальто Петра Ивановича, оказавшегося неподалеку. Тот дернулся, хлястик лопнул, а карлик с успокоенными нервами снова ринулся в очередь.

– Осталось тридцать пачек! – возвестил Пасенков и спрятал тридцать первую в нагрудный карман.

– Пустите инвалида! – вопил откормленный кабаняка Маргулис, захлебываясь хохотом и размахивал красной книжицей «Юный инспектор движения». Но уже не пускали никого. Десятая пачка досталась Байзелю пополам с тещей Багдасарова. Они повалились в грязь, и разорванные сигареты забелели на истоптанной земле. Сверху на них свалилось тело бомжа Кукловода, забравшего последние полпачки. Разбитое окошко захлопнулось.

Некурящий Петр Иванович, которому не досталось ничего, осматривал свои раны. Семейства подсчитывали трофеи. Пасенков уходил с черного хода, а Костя грелся дома под четырьмя одеялами с ужасом ожидая прихода Байзеля.

ПО СТАЛИНСКИМ МЕСТАМ

Привез Якорь кресло. От самой станции на себе тащил, хоть и здоровый мужик, а умаялся изрядно, как рабыня Изаура. Поставил под подъездом, уселся в него, потеет, отдыхает. Старинное кресло, кожаное, сразу видно, что непростое, местами потертое, местами заштопанное, но еще крепкое. Сидит Володя, удобно ему, блаженствует.

Тут Багдасаров, спекулянт местный, мимо чешет, потом обливается. Пузо выставил, бизнесмен! Увидел Якоря вместе с креслом, остановился и спрашивает с акцентом:

– Зачем сыдыш здэс?

В другой какой день, Вова послал бы его куда подальше, но не сегодня. Улыбнулся во все свои тридцать два металлических и отвечает:

– А хочешь и ты присядь, только денежку заплати за прокат и сиди, – ногу за ногу закинул, и сигаретку закурил лихо. А рожа прямо розовая от удовольствия.

– Хешь! – Багдасаров губешку свою азербайджанскую закусил, думает. Покусал, подумал и говорит:

– Моя дома посидит, бесплатно. Зачем мне твой паганый табурэтка! А?

– Не хочешь, как хочешь, – задумчиво огонек сигаретки рассматривая Володя отвечает,– а вот товарищ Сталин Иосиф Виссарионович, сидел на этой «табурэтке» и говорил: « Вах, карашо!»

– Кто сидел карашо? – переспрашивает Багдасаров, а глазенки жиром заплывшие прямо округляются на глазах.

– Сталин, говорю! Ты че оглох там у себя в ларьке, мамед?

– Брэшешь!

– Зачем? – Якорь ловко пепел на землю стряхивает,– прямо из Москвы, один хороший человек подогнал, вот тут видишь, и автограф сталинский имеется.

Пригляделся Багдасаров, а на спинке и впрямь нацарапано ножичком: «Зиновьев сука!»

Ну, куда деваться, бедному бизнесмену? Сунул Якорю червончик и уселся. Ручки кресла своими ручищами волосатыми поглаживает и улыбается вовсю.

– Вот так сыдэл, да? – спрашивает.

– Да, именно! – Якорь отвечает,– только ручки пальцами не жирнил.

Испугался Багдасаров, перестал ручки теребить. Спокойно сидит, почти не дышит.

А тут и Абазар появился, грузиняка местный. Как всегда в кепке аэродром, под Мимино, с усищами и почему-то с палкой копченой колбасы под мышкой. Увидел Багдасарова в кресле, а Якоря на травке неподалеку, удивился. Нос свой полуметровый почесал, колбасу под другую руку переложил и интересуется у Вовы:

– Биджо дарагой, пачему на травэ сыдыш? Пачему Багдасар как султан?

Ну, Якорь ему быстренько политику партии объяснил, Абазар как завелся с полоборота:

– Я хачу тут сыдет! Я Сталина знаешь, как уважаю? Мой дэдушка Сталину друг бил, он на одной улица с ним жил, по девкам ходил, понял? Вставай мамэд, хватит жопа протират!

Багдасаров отвечает:

– Э! Я дэнги платил, понял, да? Дэсят рублэй дал!

У Абазара под кепкой, прямо молнии из глаз забили:

– Какой дэсят рублэй, Володя! Двадцать рублэй даю! – и деньги Якорю тычет.

Усадил Володя грузина в сталинское кресло, Багдасаров неохотно место уступил и очередь занял, тем более, что стал народ подходить, интересоваться. Уже и Одноглазый тут как тут, обивку кожаную щупает. Даже Пасенков подгреб, бывший депутат в туфляках своих модных, лаковых. Крутился, крутился, а жаба-то жмэ! Давит жабунька-то! Но решился все-таки с Якорем заговорить:

– Кресло точно, сталинское? Или врет народ?

– Народ, Ярик, никогда не врет! – под одобрительное гудение народа, Якорь отвечает и червончиками в кармане шелестит.

– Старинное значит? – допытывается Пасенков, шевеля густыми брежневскими бровями.

– Ясен пень!

– Прими тогда за посидение, старинные монеты! – говорит Ярик и сует хозяину кресла две старинные облигации за 36-й год,– Лаврентий Палыч Берия по ним холодильник выиграл!

– Холодильник? – спрашивает Володя и щурится с усмешечкой.

– «Днепр»! – Пасенков кивает.

– Ну и ты попытайся! – сует назад облигации экс-депутату в нагрудный карман пиджака Якорь.

Обиделся Ярослав Иванович, надулся, и почесал в своих лаковых туфлях куда-то. За горизонт наверное, на прощание бросив:

– Пройдет когда-то ваше времечко!

А в кресло Ильич уже уселся, алкоголик. Довольный, лысинка на солнышке блестит, спрашивает Володю:

– А у тебя, случайно, ленинского кресла нет?

– Пока нет,– с достоинством Якорь отвечает.

– Достань,– советует Ильич,– то, на котором он «Аппассионату» слушает! Как на картине.

– Постараюсь,– говорит Якорь и с одной стороны, как бы зевает, а с другой стороны, как бы что-то про себя просчитывает.

Тут Имедоева Ильичева сожительница подошла, с дочерью своей от первого брака Джамилей. Та с ходу Ильичу на коленки прыг, тот аж захрустел вместе с креслом, здоровая же кобыла! Якорь за сердце схватился: «Уберите ее!» – кричит, а Имедоева старшая ручки на животике сложила и отвечает степенно:

– Джамиля доченька, слезь с дяденьки, а то креслице сломается и другой дяденька обидится. А нашему дяденьке, пора бы и домой идти, да и работу себе подыскать тоже не помешало. Бы!

Заржали все, а Одноглазый говорит:

– Давай Ильич, забирай своих квочек татарских, и вали отсюда! Время вышло, а ты Вовка за девку отдельную плату бери, нечего ей забесплатно сидеть!

– А она не в кресле сидела,– отвечает Имедоева старшая спокойно, а у дяди на коленках, а это детские места считаются!

– У нее уже детских мест не осталось! – орет Одноглазый, и хохочет до слез,– у ней одна сиська, как моих десять весит! Нашла ребенка!

Джамиля в слезы, нервная такая, а Имедоева степенно ее так за руку с коленок Ильичевых стягивает и говорит:

– Пойдем отсюда доченька, дядя Одноглазый, а еще слово скажет, так совсем слепенький станет! – и мстительно так Одноглазого носком туфли по щиколотке, как звезданет! И ушли татарки под одобрительный шепот жильцов. А Одноглазый злобу затаил, но это уже другая история будет.

Тут карлик к креслу подскочил, тоже, подлец, захотел жопаньку свою потешить. Уселся в наглую, карандашик в рот бородатый засунул, типа, смотрите люди – Сталин трубку курит! И понес чушь всякую:

– Здраствуйтэ товарищи! Гаварыт саветское информбюро! Пэрэдаем пэсни народов Сэвэра! Па заявкэ таварыща Сяна из Армэнии! – ну всякое такое прочее. И тут он вдруг глаза выпучил и дуростями своими поперхнулся. И куда-то вдаль взглядом вперился.

Все оглядываться стали и тоже обомлели, потому что в лучах заходящего солнца, со стороны пустыря к креслу уверенной походкой приближался усатый мужчина в фуражке и френче военного образца без знаков различий. В одной полусогнутой руке он держал дымящуюся трубку, а вторую держал за спиной. Шел он медленно и уверенно, и по мере его приближения стихли шутки и смех стих. И только дед Шенделяпин вдруг перекрестился и рухнул на колени6

– Отец родной, пощади!

– Смирно! – тут же заорал Абазар и вытянувшись отдал честь, приложив руку к кепке, а колбасу спрятав под мышку.

Якорь озадаченно рассматривал приближающегося человека и подумывал, о том, как бы исчезнуть незаметно, однако, как только он сделал шажок в сторону, паскудник Пицык из 16-й квартиры ткнул пальцем ему в спину и запищал:

– Это он, он!

Сталин медленно подошел к Якорю и негромко спросил:

– Фамилия?

– Якорь! – подсказал Пицык, протирая рукавом освободившееся кресло,– вот-с присаживайтесь, Иосиф Виссарионович, как новое!

– Спэкулянт? – поинтересовался вождь народов.

– Так точно! Барыга! – отрапортовал Пицык, грозя Якорю свободной рукой. Вокруг все как воды во рты понабирали.

Сталин уселся в кресло и обратился к народу:

– Товарищи, я прэдлагаю расстрэлять гражданина Якоря! А дэньги отправить голодающим дэтям!

– Урра! – заорали жильцы и стали аплодировать.

– Спасибо товарищу Сталину за нашу счастливую юность! – крикнул Пицык.

– Пожалуйста! – пожал плечами вождь и вытащив из кармана Якоря пачку червонцев аккуратно переложил их в карман френча. После усмехнулся в усы и пошел в ту же сторону откуда и появился. На пустырь.

И тут что-то в его походке, Якорю не понравилось. А не понравились лаковые запыленные туфли. И тогда с криком:

– Сапоги! Сталин в сапогах ходил! – он на глазах удивленных жильцов бросился за вождем. Догнав его, он грубо развернул «лучшего друга советских физкультурников» к себе и вцепился тому в усы. Усы отделились от лица, и на Якоря из-под густых черных бровей строго взглянуло лицо экс-депутата Ярослава Ивановича Пасенкова.

– Но помни! – сказал «вождь»,– жить стало лучше, жить стало веселей!

Он ловко вывернулся из Володиных объятий, сделал Якорю подсечку и бросился бежать через пустырь. Якорь поднялся и бросился следом. А карлик вскочил в кресло с ногами, засвистел и заорал, размахивая румынской своею кепкой:

– Гоняй, гоняй на аппетит!

ПОДСАДКА

Работал Шульц подсадкой. В цирке, не на заводе, на заводе пусть дураки работают, а Шульц вам не дурак, он актер, в душе. В массовых сценах тоже любил сниматься, если удавалось к киношникам пристать. Так что на жизнь худо-бедно хватало, на хлеб, да на чай. На лекарства не оставалось, правда, потому и говорили на Шульца соседи: «Псих ненормальный!» А что психи нормальные бывают? Нет. То-то.

Это еще после того, как он с лошади упал. Кино правда было не ковбойское, нет, и не про революцию. Про маньяков кинуха была. И кто только такие фильмы снимает? Убивать надо таких снимальщиков. Ну так вот, один маньяк, или даже два, точно не помню, может их и с полдесятка было, напали на детишек в парке культуры. Да не просто, а среди белого дня. А те вроде как на качелях катались. Ну чего еще в парке-то делать? Киношникам, значит, детишки понадобились. А какой же родитель дите свое под маньяка подставит, хоть бы и в кино, понарошке? Нет, есть конечно там всякие родители извращенцы, но не массово же. Есть и такие, что скажут детям, идите, мол, снимайтесь, не жалко. А есть еще и такие, что сами своих детей маньякам продают за валюту, или другое какое богатство, или за границу на органы. Убивать надо таких родителей без жалости.

Но на момент съемок не оказалось поблизости таких родителей, вот и пришлось Шульца и других недомерков срочно под детей маскировать и в массовку привлекать. Человек сорок набрали. Карлик тоже хотел записаться в детсад этот подманьячный, но в последний момент передумал, а Шульц согласился, одним из первых. Чепчик ему выдали беленький, штанишки перелатанные. Посадили на лошадь карусельную, сидит ждет нападения. Долго сидит. Надоело. Спрашивает у дядьки какого-то киношного:

– А откуда маньяки побегут?

А тот хохочет ему в глаза и брешет нагло:

– Не знаю!

Сам-то знает конечно, не может быть чтобы не знал, режиссер-то ему, наверняка, падлюка сказал: «Не говори никому, если вдруг кто из «детишек» заинтересуется. Они ж любознательные. А эффект не тот будет». Так и получилось, как знал, режиссер, опытный, гад. Детишки спросили, а им фигу под нос: «Не знаем», и все. А с другой стороны, ну сказали бы им, и что? Они бы подготовились морально, и испуг настоящий изобразить не получилось бы. А киношникам же это самый смак, когда испуг настоящий, да еще и крупным планом.

Короче, сидит Шульц на лошадке своей, по сторонам башкой своей в чепце вертит, от скуки. А маньяков все нет. Тут дед какой-то старинный карусель как включит! Причем резко так, наверное ему тоже киношники что-то пообещали. Может сказали, что на пленку снимут, как он карусель включает. Он и поверил, морду скривил, как на партбилете, и врубил родимую на полную катушку. Фиг, его засняли, конечно, камеры вообще не работали в тот момент, да и кому он нужен со своими болячками. Ну, а Шульц момент старта пропустил и с лошадки загрохотал головой об землю. Не он один кстати. Многие с карусели посыпались в момент старта, как горох. Вот и думай, кто виноват. Так и заработал себе травму Шульц на всю жизнь.

Потом пошел в цирк подсадкой работать. А чего бы и не поработать? Работенка не пыльная, сиди себе целый день, циркачей задрипанных смотри бесплатно, клоунов там всяких, зверей опять же. С фокусником так вообще приятно работать было. Подойдет бывало к Шульцу посреди представления, извольте, мол, колоду карт вынуть из заднего кармана, или я сам выну, если вам затруднительно. И вынимал! Зрители ахали, охали, а он вынимал. Шульцу не жалко, тем более, что еще и деньги давали. Красота!

Да не совсем, фокусник тот педерастом оказался, и однажды за кулисами начал Шульца к педерастии склонять, чуть ли не при всех. Досклонялся до того, что сбежал Шульц из цирка, как ошпаренный. И куда? Конечно назад в массовку.

А там новое кино придумали, про репрессии сталинские. Так себе кинишко, ничего особенного. По сюжету ихнему должны были Шульца вместе с другими гражданами в машины загружать и везти, толи в Сибирь, толи просто за город расстреливать. Коротенькая сценка минуты на две. Погрузились, сели, поехали. Все!

Пригоняют машин десять крытых, даром, что в 36-м таких и подавно не было.

– Плевать! – режиссер сказал,– ночь, темень, кто их рассматривать будет!

Распределили людей по машинам, загрузили. Поехали. Сидит Шульц в темноте на лавке, думает:

«Чего-то едем долго!»

И вправду едут и едут. Минут сорок ехали, или час. Остановились, наконец. Выгрузили всех в какую-то пещеру и заперли. Тут только и догадались массовики, что кончилось кино. Не кино это было, это палачи от медицины людей похищали под видом репрессий сталинских, чтоб потом их расчленять и на органы продавать по частям за деньги немерянные. Почти неделю в тайной пещере продержали массовиков, потом только уже их омоновцы с автоматами у людоедов отбили. Можно сказать, повезло, сами знаете, как милиция у нас работает.

Распустили всех по домам, кто выжил и даже денег не потребовали за освобождение. Правда, кое-какие органы у Шульца с тех пор неважно стали работать, и с массовками он на время тоже подвязал. Сидит теперь один как сыч в своей комнате, денег поназанимал у кого мог и пропивает их по-тихоньку. Стресс, значит, выгоняет таким образом. На что человек живет совсем непонятно, может золото с прежних времен осталось, или алмазы… На днях правда мужик к нему какой-то заходил, в каскадеры звал. Теперь Шульц не просто так сидит, он предложение обдумывет. Такая вот судьбина у человека.

ПОЗА ТИГРА

Лечил как-то Рожок ангину в позе тигра. Стал на колени, руки за спину, язык вывалил и давай хрипеть. Это значит, рычит он так. Все по новейшей технологии, по телевизору высмотрел в передаче про медицину современную. Короче, все не как у людей.