Нынче всё наоборот
– Пожалуй. Почему ты так думаешь?
– Потому что он не побоялся медведя.
Но тут уже с Леной стали спорить другие ребята. Одно дело – медведь, а другое – вооружённые фашисты.
Кто-то сказал, что Дубровский Троекурова не побоялся: выгнал его, а у Троекурова было много слуг. С Троекуровым все боялись связываться, а Дубровский не испугался. Наконец вспомнили, что сто пятьдесят солдат штурмовали укрепления Дубровского. А он, раненый, был впереди.
– А ещё влюбился в Марью Кирилловну, – басом сказал Дутов. – И ещё он…
Но Дутову говорить не дали: речь шла о мужестве, любовь тут ни при чём.
Постепенно выяснилось, что Дубровский был смелый и решительный человек. Теперь это стало совершенно ясно по его поступкам.
Все были согласны – Дубровский не согнётся перед фашистами и вообще перед кем угодно.
– А Шабашкин? – спросил Владимир Иванович.
– У-у-у… – завыл класс.
Этот гад Шабашкин стал бы, конечно, полицейским или старостой.
– Почему? – спросил Владимир Иванович.
С Шабашкиным расправились в две минуты. Каждому ясно, что человек, который кланяется богатому и издевается над бедными, – человек трусливый и подлый.
Владимир Иванович больше молчал. Говорили ребята. Только Костя, которому говорить было нечего, время от времени кричал: «Верно!» – или: «Неверно!» Зато кричал он громче всех – Костя боялся сидеть тихо.
Потом фашисты ушли из Кистенёвки, и там стало спокойно. Потише стало и в классе. Но ненадолго.
– В реке тонет человек, – сказал Владимир Иванович. – Подумаем, кто как поступит.
Через несколько минут выяснилось:
Дубровский поплывёт спасать.
Троекуров пошлёт слугу.
Кузнец Архип бросится в воду во всей одежде (если тонет не Шабашкин).
Шабашкин подождёт, пока человек утонет, и составит протокол.
Марья Кирилловна разнервничается и заплачет.
И каждый раз Владимир Иванович спрашивал: «Почему?» И ребята старались доказать почему. Это было очень интересно – доказать. И это было не так уж трудно для тех, кто заранее прочитал повесть. Только для Кости время тянулось медленно. Он уже чуть не охрип, вставляя свои «правильно» и «неправильно». А как он старался! Он ужом вертелся на парте, вскакивал, садился, прикладывал руку к сердцу и даже погрозил кулаком Дутову, когда тот сказал про Марью Кирилловну. Но кажется, он немного перестарался. Забывшись, он грохнул кулаком по крышке в тот момент, когда случайно в классе было тихо.
– Неправильно! – рявкнул Костя.
– Что неправильно? – спросил Владимир Иванович.
Костя ошалело заморгал глазами. Он и сам не знал, что неправильно.
– Так что же неправильно, Костя? – повторил Владимир Иванович.
Костя мучительно соображал. Он даже запыхтел, как Дутов. На секунду ему стало противно. Но только на секунду. Нужно было выкручиваться.
– Неправильно… вот это… что Дутов говорил!
– Про Марью Кирилловну?
– Ага! – обрадовался Костя. – Про Марью Кирилловну. Верно неправильно, Владимир Иванович?
– Ну, это ведь мы давно выяснили, – сказал Владимир Иванович. – А сейчас что неправильно?
– Сейчас?
– Да, сейчас. – В глазах Владимира Ивановича запрыгали весёлые огоньки.
– Сейчас… А вот… – Костя напрягся, ожидая подсказки.
Но класс молчал. Все ждали, что скажет Костя. Ведь это же Костя! Никому и в голову не пришло, что ему нужно подсказывать.
– Вот это… – И тут Костя вспомнил: – Они хотели его погубить! – воскликнул он.
– Кого погубить?
– А Дубровского! – радостно сказал Костя. – Он сам кричал: «Вы меня губите!»
– Ну и что же?
– Вот и неправильно, что его хотели погубить.
Владимир Иванович улыбнулся. Косте стало нехорошо.
– Кто же хотел его погубить?
– А там… на странице сто восемьдесят три.
Ребята ещё ничего не поняли. По классу пронёсся шелест страниц. Все искали страницу 183. Там действительно было написано: «Вы меня погубите! – закричал Дубровский».
– Так кто же хотел его погубить? – спросил Владимир Иванович. – Эти слова он говорит Марье Кирилловне.
– Вот она и хотела.
Ребята засмеялись. Но не от восторга. Смеялись над Костей; он чувствовал это.
– Но сейчас мы говорили об Андрее Гавриловиче, – сказал Владимир Иванович.
Владимир Иванович по-прежнему улыбался. Голос у него был ровный. Казалось, он просто не понимает, что Костя не подготовился.
«Притворяется», – подумал Костя. Но отступать было некуда.
– Андрей Гаврилович тоже хотел его погубить!
Ребята захохотали.
– Эх, Костя, – сказал Владимир Иванович. – А ведь Андрей Гаврилович – отец Дубровского.
Костя насупился и сердито взглянул на Владимира Ивановича.
– Я не читал про Дубровского.
– Не успел?
– Не успел.
– Чем же ты был занят?
– А я не был занят.
– Не был занят и не успел. Непонятно.
Ребята снова задвигались, на лицах появились улыбки. Они знали Костю. А Костя знал, что в этот момент весь класс смотрит на него и ждёт, что он скажет. И всё же Костя задумался. Владимир Иванович – это не Владик и не Зинаида. Он разговаривает, как будто приятель. Только от таких приятелей будешь два дня в затылке чесать. Нет, лучше не связываться.
– Владимир Иванович, я не выучил, – сказал Костя. – Я же честно признался. Поставьте мне двойку – и всё.
– Да мне двойки не жалко, – весело сказал Владимир Иванович, – мне тебя жалко, что ты Пушкина не читаешь.
Костя почувствовал, как Невидимка толкнул его в бок маленьким своим кулачком. «Смотри-ка, тебя жалеют», – шепнул он.
И Костя, подчиняясь Невидимке, послушно открыл рот.
– Почему это меня жалко? – сказал он. – А может, Дубровского вовсе не было. Может, его выдумали. Я, например, никакого Дубровского не видел.
– Ну конечно, – согласился Владимир Иванович. – Индийского океана тоже нет.
– Почему это нет? Он около Индии!
– А ты его видел?
– Не видел.
– Значит, нет Индийского океана, – вздохнул Владимир Иванович. – Раз ты не видел – нет, и всё. И Австралии нет. И Африки.
Ребята засмеялись. А Невидимка уже барабанил кулаками в Костину спину и зудел: «Смелее, смелее!»
– Вы про географию не спрашивайте, – сказал Костя. – Сейчас литература.
– Но ведь литературы ты не знаешь. Как же я с тобой буду разговаривать о литературе?
– А я, может, вообще литературу не люблю. Мне не нравится литература. Вот! – выпалил Костя и втянул голову в плечи.
Костя стоял и ждал казни. Сейчас Владимир Иванович скажет: «Вон из класса». Костя даже вышел из-за парты и стал рядом, чтобы удобнее было идти к двери.
– Так, – сказал Владимир Иванович. – Ты не любишь литературу…
«Смелее, Костя! – шепнул Невидимка. – Всё равно выгонит».
– Не люблю, – твёрдо сказал Костя и сделал один шаг к двери. – Я честно. Вы же сами говорили, что лучше неприятная правда, чем приятная ложь. Вот я и говорю правду.
Владимир Иванович, улыбаясь, смотрел на Костю. Знает Костя эти улыбочки. С такими улыбочками в два счёта за дверь вылетишь. И Костя уже совсем готов был вылететь. Он даже не очень боялся, даже как будто немножко хотел, чтобы его выгнали. Всё-таки – за правду.
Владимир Иванович взглянул на часы.
– Семь минут осталось, – сказал он. – Успеем. Давай, Костя, выкладывай, чего ты ещё не любишь.
Костя не удивился. Он вздохнул и снова встал за парту. Такое уж его, Костино, счастье: хочешь, чтобы выгнали, – не выгоняют, хочешь остаться – выгонят.
Костя опять вздохнул.
– Мне не нравится, когда врут, – сказал Костя.
Владимир Иванович кивнул. Мила Орлова хихикнула, хотя пока ничего смешного не было.
– Ещё мне не нравится смех без причины. Это признак дурачины, – сказал Костя, покосившись на Милу.
Теперь засмеялись несколько человек сразу. Костя приободрился.
– Мне не нравится, если я чего-нибудь не люблю. А если люблю – пожалуйста, сколько угодно. Вот ботанику я не люблю – там цветочки всякие. Что я, буду цветочки нюхать? Или, может, духи?.. Я духи вообще терпеть не могу. А рисование ещё, например, хуже духов. Рисуют всякие домики или кроликов. А если я хочу лошадь нарисовать или спутник, а не кролика? Может, я сегодня кролика не могу нарисовать, у меня настроение такое. Завтра нарисую, пожалуйста, а сегодня – лошадь. Конечно, я примерно говорю: пускай не лошадь, а корову или паровоз – это всё равно. А может, я совсем рисовать не люблю. Зачем тогда рисовать? Знаете, Владимир Иванович, картина такая есть, называется «Опять двойка»? Все говорят: хорошая, прекрасная. А если я хочу другую картину посмотреть, например «Опять пятёрка»? Есть такая картина?
– Нет такой картины, – сказал Владимир Иванович.
– Вот видите! – обрадовался Костя. – Сами говорите – нет. Зачем тогда мне рисование, если художники даже нарисовать не могут? Я ведь не художник.
– Не художник, – согласился Владимир Иванович. – Ну а что ты любишь?
– Папу, – сказал Костя.
Класс дружно захохотал. Наконец-то дождались. Костя любит папу! Смех да и только.
– И маму, – подсказал Алик.
– Бабушку, – добавил Дутов и захохотал басом.
– Ещё? – спросил Владимир Иванович, как будто не замечая шума.
Что-то обидное в смехе класса почудилось Косте. Папу-то он на самом деле любит. Над чем же тут смеяться? Костя обвёл класс сердитым взглядом.
– Ещё мороженое, – сказал он, внезапно обидевшись на Владимира Ивановича.
– Ещё?
– Северное сияние! – отчеканил Костя.
– И дедушку, – снова пробасил Дутов.
– А тебя я сейчас выставлю, Дутов, – сказал Владимир Иванович. – Мы говорим серьёзно. Ведь так, Костя?
– Так, – сердито отозвался Костя.
Дутов сразу же съёжился и проговорил неизвестно откуда взявшимся тонким голосом:
– Владимир Иванович, я больше не буду.
Учитель встал, прошёлся вдоль доски, выжидая, пока утихнут ребята.
– Честное слово… – опять заканючил Дутов.
– Я слышу, Дутов, – сказал Владимир Иванович. – Садись, Костя. Времени осталось мало. Я постараюсь ответить на твои вопросы. Если, конечно, ты говорил то, что думал.
Владимир Иванович взглянул на Костю очень внимательно. Косте внезапно показалось, что учитель волнуется. И почему-то Косте вдруг стало неловко – не за себя, а как будто за Владимира Ивановича, который вместо того, чтобы выгнать Костю из класса, собирался отвечать на нелепые вопросы про кроликов, лошадей или несуществующую картину «Опять пятёрка». Он не любил ботанику потому, что ему не нравилась Елизавета Максимовна. Он не любил рисовать – не хватало терпения. Но никто не заставлял его рисовать кроликов. Просто с кроликами получалось более складно. И картина «Опять двойка» ему нравилась. Просто «Опять пятёрка» – выходило смешнее и интереснее. И Костя уже жалел, что он влез в эту историю. А ещё он жалел, что не выучил литературу. Лучше было не выучить географию.
– Знаете, ребята, – сказал Владимир Иванович, – раньше у каждого человека был хвост. Правда, это были не совсем люди, они только собирались стать людьми. Тогда ещё не умели разговаривать. Даже ходили на четвереньках и только изредка вставали на задние ноги. Но вот постепенно эти будущие люди стали выпрямляться. Руки у них становились всё свободнее. И вот наконец кто-то из них взял в руки палку. Он повертел её и бросил, так как не знал, что с нею делать. Потом взял палку другой, третий, сотый… А сто первый, вместо того чтобы убежать от хищника, взял и огрел его палкой по голове. Это был уже почти совсем человек, потому что у него были настоящие руки. Затем в руках появились камни и первые топоры. И вот оказалось: чем больше работали руки, тем умнее становилась голова. А чем умнее становилась голова, тем больше работы находилось рукам. И однажды чьи-то руки сделали как будто ненужную и совсем бесполезную работу – рисунок. А голова по-прежнему не давала рукам покоя. Она изобрела книги: сначала каменные, потом рукописные, наконец – печатные. В книгах записывались забавные истории и научные открытия, описания путешествий и способы лечения болезней. Но главное – без книг люди быстро забыли бы, чему они научились за тысячи лет своего существования. Ведь нельзя всё помнить. Без книг не было бы ни кино, ни радио, ни даже мороженого, которое так любит Костя Шмель. Ведь рецепт изготовления мороженого забыть недолго, лет двести для этого вполне хватит. Тебе, Костя, не нравится делать то, что ты не любишь. Конечно, каждый чего-то не любит. Один не любит арифметику, и для него дважды два – восемь. Другой не любит ботанику и уверен, что арбузы растут на дереве. Третий не любит читать, и поэтому у него в запасе всего пятьдесят слов, из них тридцать ругательных… Конечно, можно жить и так. Но мне всегда кажется, что у такого человека под одеждой спрятан маленький хвостик. И каждый раз, когда он отшвыривает книгу, отказывается сходить в театр или музей, хвостик вырастает ещё немного. А ведь так можно дойти и до того, что в руках у такого человека сперва окажется палка, а потом он станет на четвереньки…
– Ой, Владимир Иванович, – не выдержала Мила Орловская. – Я видела один раз, как пьяные дрались! Я сразу на другую сторону перешла. Они как раз палками дрались…
Раздавшийся звонок помешал Миле досказать про пьяных. Она пошла досказывать в коридор. Костя остался в классе. Владимир Иванович, поглядывая на Костю, собирал со стола тетради.
– Владимир Иванович, вы мне лучше двойку поставьте, – мрачно сказал Костя.
– Уже поставил.
– Правда? – с надеждой спросил Костя.
– Правда. А ты чего радуешься?
– Не знаю, – вздохнул Костя. – У меня характер такой. Если меня прощают – мне всегда обидно.
– Хорошо, – сказал Владимир Иванович. – Я тебя прощать никогда не буду.
Дверь класса приоткрылась, и в щели показалась голова Дутова.
– Извините, Владимир Иванович, – умоляющим голосом произнесла голова. Владимир Иванович махнул рукой, и голова, сделав страшные глаза, исчезла.
– А про литературу я нарочно… – сказал повеселевший Костя. – Я сам не знаю, нравится она мне или нет. Я книжки люблю читать.
– Про шпионов, – уточнил Владимир Иванович.
– Откуда вы знаете?! Вам Милка Орловская сказала! – возмутился Костя.
– Нет, не Орловская. Ты лучше объясни, что это за северное сияние.
– А я и сам не знаю, – сказал Костя. – Мне папа писал, что оно очень красивое. А раз папе нравится, мне бы тоже понравилось. А раз я знаю, что понравилось бы, то это всё равно что уже нравится. Вот я и сказал. Верно, Владимир Иванович?
Учитель кивнул, и Костя вдруг подумал, что с Владимиром Ивановичем всё-таки дружить лучше, чем ссориться. И ещё Костя понял, что Владимир Иванович не рассердится, если его спросить о чём хочешь. А если можно спросить, то молчать будет кто угодно, только не Костя.
– Владимир Иванович, а правда, что есть планета, на которой люди сделаны из керосина?
– Возможно, – согласился Владимир Иванович.
– А из кефира люди бывают?
– Видишь ли… – Владимир Иванович задумался. – Как бы тебе объяснить?.. Допустим так: в лесу родилась ёлочка…
– Что? – Костя вытаращил глаза. – Какая ёлочка?
– Спасибо, я уже пообедал, – вежливо сказал Владимир Иванович и, подхватив папку, вышел из класса.
Костя немножко постоял с открытым ртом, потом выбежал в коридор. Владимир Иванович был уже далеко, почти у самой учительской, возле которой его поджидал Дутов, чтобы ещё раз извиниться.
Про лыжи
В воскресенье мне здорово хотелось спать. У меня всегда так: если не нужно, просыпаюсь хоть в пять часов, а если нужно – никак не встать. Зинаида разбудила меня в семь часов. Я сказал «сейчас», на минуточку закрыл глаза и сразу открыл. Но за это время прошло пятнадцать минут. Потом я ещё немного поспал сидя, когда надевал ботинки. Потом – в ванной. Я открыл кран, чтобы Зинаида думала, что я умываюсь, и поспал ещё минут десять.
– Какой ты счастливый! – сказала Зинаида. – Поедешь на лыжах. А мне нужно зубрить эту проклятую математику.
– Это ты счастливая, – сказал я. – Можешь спать сколько угодно.
– Не хочешь – не езди, тебя никто не заставляет.
– А ты не зубри, – ответил я. – Если она уж такая проклятая – тебя тоже никто не заставляет. А вообще, зубрить вредно. Нужно понимать. Ясно?
С Зинаидой мы поговорили ещё минут десять. Мы с ней по утрам всегда ругаемся.
Мама говорит, что это вместо утренней гимнастики. И правда, мне спать расхотелось.
Когда я зашёл к Борьке, они все сидели за столом и пили чай. Я сказал: «Здравствуйте». А Борькин отец посмотрел на меня и заулыбался.
– А за тобой милиция приходила, – сказал он.
– Откуда вы знаете?
– Да уж знаю. Чего же это ты безобразничаешь?
– Как безобразничаю?
– Да вот сосед жаловался. Смеёшься?
– А что, смеяться нельзя?
– А ты как думал! Сегодня ты смеёшься, а завтра, может быть, ещё петь будешь?
– Может быть, и петь буду.
– А потом тебе танцевать захочется?
– Захочется, – сказал я, – и буду танцевать. Хоть «Лебединое озеро» или там ещё танго какое-нибудь.
Они все засмеялись. Борька даже чаем подавился. А Борькина мать сказала:
– Костя, откуда у тебя язык такой? Ты даже когда правду говоришь, всегда как-то поперёк получается.
Я отвечаю:
– Тётя Вера, я всегда правду говорю. Вот им и не нравится.
– Кому это им?
– Всем людям.
– Здо́рово, – сказал Борькин отец. – Молодец. Вот за это, Костя, ты мне и нравишься. За правду. Для тебя нужно построить башню – высоченную. А ты будешь стоять наверху и говорить правду. Всем людям. Им, конечно, не понравится. Но ведь до тебя не достать. Поневоле придётся слушать. И постепенно все станут очень хорошими.
– А что же, врать нужно? – спросил я.
– Зачем врать? Только одних разговоров мало. Делать надо чего-нибудь.
– Чего делать?
– Руками делать. Головой. А не просто разговаривать. Тебе нравится, когда грязь на улице?
– Какая грязь?
– Ну, окурки, бумажки… Хлам всякий.
– Почему это мне окурки нравятся?
– Ясно – не нравятся. Но все же их бросают. Ходят и бросают. А ты, наверное, будешь ходить позади таких людей и говорить им правду: нехорошие вы, такие-сякие, зачем мусорите. А они мусорят. Но к утру улица всё же чистая.
– Подумаешь, – говорю я, – дворник подмёл – и всё.
– Верно. Так от чего же пользы больше – от метлы или от твоей правды?
Я говорю:
– Вы это не сравнивайте. И вообще мы на поезд опоздаем. Идём, Борька.
На Финляндский вокзал мы пришли за десять минут до отхода. У четвёртого вагона стояли Владимир Иванович и Лина Львовна.
– Давайте скорее полезайте, – сказал Владимир Иванович. – Сидячие места есть. Уже все наши собрались.
Я посмотрел табличку на вагоне. А там крупными буквами написано: детский. Я говорю:
– Я в детском не поеду. В другом поеду.
– Затолкают. Смотри, народу сколько.
– Пусть толкают.
– Ой, Костя, – сказала Лина Львовна, – там же все ребята едут. Не можешь ты без выдумки.
Я говорю:
– Лина Львовна, я с ребятами хоть до Владивостока поеду. Только не в детском.
– Ну и хорошо, – сказал Владимир Иванович. – Пусть потолкается. Ему полезно.
Вдруг Борька говорит:
– Я тоже с Костей поеду.
Владимир Иванович посмотрел на него и улыбнулся:
– Молодец, Таланов.
Мы залезли в соседний вагон. Мы стояли на площадке, и я уже думал, что больше никто поместиться не может. Но потом снаружи нажали, и влезли человек двадцать, все с лыжами. Потом ещё нажали, и опять влезли человек двадцать. У меня в кармане было два бутерброда с колбасой. Я прямо чувствовал, что они сплющились и стали тонкими, как блин. Я и сам, наверное, стал как блин, только мне не видно было. Но тут снова нажали, и снова влезли двадцать человек. Так до самого отхода всё нажимали и влезали, и я никак не мог понять, куда они помещаются.
Мы с Борькой всю дорогу молчали. Попробуйте разговаривать, если у вас кишки выдавливают. И я всё думал, почему это Борьку Владимир Иванович назвал «молодец», а меня нет. Мы же ехали в одном вагоне. В Кавголове мы вылезли.
Владимир Иванович привёл нас на большую гору. Эта гора, сказал Владимир Иванович, называется «Семейная». Тут могут кататься даже бабушки и дедушки. Я заглянул вниз. Ничего себе бабушки! Гора крутая, народу много. И все едут как попало.
Первым съехал Владимир Иванович. У него лыжи тяжёлые и толстые. Крепления железные. На каблуках большие пружины. На таких лыжах и я бы съехал. Владимир Иванович сказал, что они специально для гор – слаломные. А ехал он ничего, даже красиво – змейкой. Он остановился внизу и помахал палкой.
– Теперь вы давайте, ребята, – сказала Лина Львовна.
Я опять посмотрел вниз. Владимир Иванович был маленький, как букашка.
– Лина Львовна, – сказал я, – вы нам покажите пример. Потому что вы старшая пионервожатая. Вы, наверное, здорово катаетесь.
– Я? – Лина Львовна засмеялась. – Я? Здорово!
Лина Львовна оттолкнулась палками и поехала. Она проехала немножко и почему-то начала садиться. Она ехала всё быстрее и всё-таки садилась. Потом – трах! Будто бомба взорвалась. Снег полетел в разные стороны, а Лины Львовны нет. Мы думали, что она провалилась. Но она сразу встала. Оказывается, её снегом засыпало.
Тут же она поехала дальше и опять начала садиться. Мне даже смешно стало. Чего она садится? Стояла бы прямо. Наконец Лина Львовна спустилась к Владимиру Ивановичу.
Тогда поехал я.
Я здорово разогнался – даже шапка слетела. Но я стоял крепко и только на бугорках приседал. Не то что Лина Львовна! Вдруг сбоку кто-то как заорёт:
– Дорогу! Дорогу!
Я посмотрел и вижу: прямо на меня летит какой-то дядька. Летит как реактивный: ноги расставил, а на коленях у него шаровары трепыхаются от ветра. Кажется, будто у него ноги дрожат со страху.
Я кричу:
– Сворачивай! Сворачивай!
А он:
– Не могу!
А я вижу – прямо на меня летит. Сейчас пырнёт лыжами в бок. И вдруг у меня колени начали подгибаться. Я их выпрямить хочу, а они подгибаются. Сам не знаю почему. И я стал садиться – не нарочно, так само получилось. Садился, садился и – трах о снег! А он своими лыжами на мои наехал. Закачался, замахал руками, но устоял. Только ногу одну задрал вместе с лыжей. Помчался дальше, вылетел на бугор, опять задрал ногу и пропал.
Куда уж он с бугра делся – не знаю. Может, прямо в Москву помчался.
Подошли ко мне Владимир Иванович и Лина Львовна. А я лежу.
– Костя, что с тобой?
– Ничего, – отвечаю. – Тут сумасшедшие ездят. Видели, как я его чуть не сбил?
Лина Львовна сразу повеселела:
– По-моему, наоборот было.
Владимир Иванович помахал ребятам и закричал:
– Стойте, не спускайтесь.
Поднялись мы наверх. А ребята прямо стоять не могут от смеха, будто им страшно приятно, что меня чуть не убили.
– Пойдём на другую гору, – сказал Владимир Иванович. – А то здесь таких удальцов много: на лыжах – как корова на льду, а на самую крутую гору лезет. Сам разобьётся и других покалечит.
Владимир Иванович привёл нас на другую горку. Она была поменьше, и мы стали кататься кто как может. Владимир Иванович натыкал на склоне ветки и стал ездить между ними.
Мы с Борькой полезли на самый верх. И Вика полезла с нами. Она вообще всегда за Борькой бегает. А он к ней ходит уроки делать. Ко мне он редко ходит. А в классе все думают, что мы друзья. Мне, может, и на Борьку чихать. Только мне не нравится, что он к ней ходит.
Наверху стояли двое ребят. Они были совсем молодые, но с бородами. Они не катались, а просто стояли – палки под мышкой – и покуривали. Постоят, постоят – перейдут шага на три и опять стоят. Лыжи у них были как у Владимира Ивановича, с пружинами. Но между ветками они не ездили. Вообще не знаю, зачем они там стояли. Правда, они немного катались, но странно как-то. Выплюнет сигарету, съедет на два шага, шикнет лыжами по снегу и остановится. А потом вернётся назад и снова закуривает.
Один увидел Вику и говорит:
– Стильный ребёнок.
У Вики были брюки и синий свитер. Она покраснела и ничего не сказала. А Борька насупился. Тогда он опять говорит:
– Дети, не путайтесь под ногами, не мешайте мыслить.
Я говорю:
– Мы не мешаем.
Он посмотрел на меня и выплюнул сигарету.
– Не заставляйте меня снимать моё пенсне, – сказал он. – Я страшен в гневе.
Второй заулыбался и тоже выплюнул сигарету.
Вика потянула меня и шепнула:
– Идём, Костя, не связывайся.
Но я не хотел уходить. Мне было непонятно, что им нужно. Что это, их гора, что ли? И Борька тоже ничего не понимал. Вообще, они были какие-то, как лунатики, хоть и не пьяные.
