Подруги Высоцкого

После успешного и громкого дебюта отечественные издатели крайне настороженно относились к новым рукописям, предлагаемым Ахмадулиной. Ее второй сборник – «Озноб» – появился лишь спустя шесть лет после «Струны». Причем в «тамиздате», во франкфуртском эмигрантском издательстве «Посев». Она умудрялась ввязываться в самые разные рискованные затеи той поры. Публиковала свои стихи в самиздатовском журнале «Синтаксис», который издавал в подпольной московской типографии Александр Гинзбург. Направо и налево давала легкомысленные интервью охочим до «несогласных» западным журналистам. За своенравие приходилось расплачиваться вынужденным молчанием.

И тогда, вспоминала она, приходилось зарабатывать деньги своими концертами. По столицам не разрешали выступать, но откуда-то было известно, что в центре нельзя, а в Кишиневе, скажем, можно. Разрешали, чтобы знать, куда она все-таки делась и чем занимается… Когда выступала в Свердловске, в афише вообще значилось: «Поет Белла Ахмадулина». «Выхожу на сцену, начинаю читать стихи, – с нервным смехом рассказывала она друзьям, – и вдруг какой-то мужик из заднего ряда орет: «Слушай! А когда петь-то 6удешь?»

Белла любила повторять: в душе я – сенбернар, а на сцене – Сара Бернар, напоминая о своем втором «амплуа».

В самые тяжкие минуты выручали и переводы. Как чувствовала, выбирая в свое время тему дипломной работы. К тому же поучительны были примеры Бориса Пастернака и Анны Ахматовой.

Меня терзала жизнь, нужда,
Страх поутру, что всё сначала.
Но Грузия меня всегда
Звала и выручала, –

писала Белла. И признавалась: «Тбилиси… Некогда любила, как ни одно другое место на земле. И ни с одной речью не общалась так близко, как с грузинской. Переводила Галактиона и Тициана Табидзе, Симона Чиковани, Ираклия Абашидзе, Анну Каландадзе… Грузинский язык очень труден для славянской гортани, но он податлив к каламбурам, как русский, и мы с моими друзьями нередко шутили, используя вступающие в игру слова непохожих лексик…»

Грузия отвечала ей любовью. Критика Георгия Маргвелашвили, обожавшего поэзию Беллы, в литературных кругах Тбилиси друзья называли «БЕЛЛОгвардейцем».

Однако никогда, нигде и ни под каким предлогом она не отступала от своих принципиальных убеждений. Когда во время одного из застолий в честь русских поэтов, нагрянувших в Тбилиси на очередную «декаду», один из москвичей поднял кубок вина за великого сына грузинского народа товарища Сталина, Белла, сидевшая на другом конце очень длинного стола, сдернула туфельку и, прицелившись, метко влепила «специалисту по гражданской поэзии» Владимиру Фирсову точно в лоб. Правда, вслед за этим за столом вспыхнула маленькая гражданская война. Но быстро закончилась всеобщим братанием…

* * *

Преподнося в подарок Высоцкому свой стихотворный сборник «Уроки музыки», Ахмадулина написала: «Володе Высоцкому с просьбой располагать моей дружбой и приязнью. 1969 год».

Она когда-то пожаловалась ему: «У меня никогда не совпадало писать и выступать… Когда стою на сцене, то понимаю это. Но когда передо мной лист бумаги, я этого страшусь и не хочу… Выступаю с совершенной доверительностью к публике. Во внимательных и взыскательных слушателях узнаю пристальных и просвещенных читателей. Знаю, что люди нуждаются в ободрении, утешении, в человеческом слове. Да и сам голос – изъявление души… Я надеюсь, что в мои глаза можно смотреть, а главное – я смею поднять их на людей… Сейчас твердо знаю – дело поэта сидеть за столом. Правда, я могу думать и в очереди. Ведь в толчее близлежащего Новоарбатского гастронома я думаю о своем».

Высоцкий тоже думал о своем и в толчее Елисеевского, и в гаме шального таганского кабака «Кама», и в гулком салоне «Ила» во время рейса Москва – Одесса. Одно лишь разнило поэтов – он не мог подарить ей сборник своих стихов с дарственным посвящением. Компенсировать отсутствие зримых текстов приходилось такими же, как у Беллы, встречами со своими зрителями и слушателями, которых ему хотелось назвать читателями.

Высоцкий не называл свои выступления концертами – он говорил «встречи». И объяснял: «Я нарочно прошу зажечь свет в зрительном зале, чтобы видеть ваши глаза. Потому что поддержки нет оркестровой – есть только гитара, есть ваши глаза и есть то, что я вам хочу рассказать. Поэтому всегда хочется видеть глаза и чувствовать настроение… И в зависимости от этого настроения – я же ведь сам хозяин – я могу ее спеть быстрее, медленнее, придать другую окраску. Потом, это мои слова… Глядишь, какое-нибудь выкину, какое-нибудь вставлю. Чего хочу, то и делаю, верно? Это мои слова…»

Они как будто бы вели неслышный для других внутридушевный диалог. «Так мне в угоду вам легко взлететь на сцену! – писала Ахмадулина. – Не верьте мне, когда я это говорю».

Конечно, когда она выходила перед тысячной толпой, думалось, что даже от вспышки софита она дрогнет, пошатнется. Но вот она у микрофона…

И Высоцкий отзывается камертоном:

Я весь в свету, доступен всем глазам, —
Я приступил к привычной процедуре:
Я к микрофону встал, как к образам…
Нет-нет, сегодня точно – к амбразуре.

Так откуда у нее вдруг берется эта сила, эта власть? Зал уже охвачен чувством некой вселенской «невесомости», уже застыл в ее власти, покорившись ее поэтической силе.

Потом я вспомню, что была жива,
Зима была и падал снег, жара
Стесняла сердце, влюблена была –
В кого, во что?..

В людей. В мир. В свое Переделкино. В слово. В Бориса Пастернака, которого не предала, которого встретила однажды на тропинке и не посмела представиться. В Высоцкого, в которого верила.

Белла Ахмадулина утверждала, что связь со слушателями «образует очень драматическую взаимность. Мне доводилось видеть увлажненные глаза, и, конечно, тут дело, может быть, не во мне. Но я – случайный посредник между мной и той частью человечества, во всяком случае, его отечественной части, тот самый посредник, который может приходиться утешителем тех, кто чурается пошлости, кто изнемог от грубого юмора или от оскорбительного искажения русской грамматики. Наверное, во мне никогда не было честолюбия, я хоть и резвая, но, в общем, я застенчивая, все-таки даже на сцене стараюсь как-то держаться словно в стороне, словно в какой-то тени, хотя при свете ламп…»

– Дружили… – вздыхала Белла Ахатовна, вспоминая Высоцкого. – Вот на этих ступеньках он сидел, читая нам свои стихи и совершенно искренне горюя об их неиздании. Я очень старалась ему помочь, пробить туманное и непонятное сопротивление официальных лиц. Но что я могла?.. А как ждал Володя своей книги при жизни, как удивительно наивно, по-детски хотелось ему увидеть свое слово напечатанным…

Какой прекрасный поэтический поединок, творческая дуэль или турнир мог состояться в свое время между Беллой Ахмадулиной и Владимиром Высоцким в экспериментальном фильме братьев Элема и Германа Климовых «Спорт, спорт, спорт», в котором самым органическим образом вплетался философско-поэтический диалог о природе спорта.

Идея потенциальным «дуэлянтам» понравилась, и они сразу же согласились работать вместе. Однако Высоцкий затянул с выполнением заказа, и Белле пришлось выступать соло.

Но все-таки идея воссоединить на экране, казалось бы, несовместимый, а посему еще более заманчивый дуэт Высоцкого и Ахмадулиной витала и манила. Ее подхватила кинорежиссер Лариса Шепитько. Начиная свой новый фильм «Ты и я», она видела в роли главной героини только Беллу. А ее партнерами – Владимира Высоцкого и Юрия Визбора. Жаль, но в силу многих обстоятельств постановщику пришлось искать замену сначала Высоцкому, а потом последовал черед и Ахмадулиной.

Но за Беллу Лариса Шепитько держалась отчаянно. Текст героини фильма в ее исполнении звучал совершенно непривычно! «Она, – рассказывал Визбор, – называла меня Сашей, читая вслух свои места в диалогах. Мы репетировали с Беллой два месяца. Места для репетиций были самые разные – дом Ларисы, моя квартира, «Мосфильм» и даже поляна в Ситеневе, где на берегу водохранилища в палатках отдыхали мои друзья – альпинисты, автогонщики, воднолыжники. Да, в общем, это был роман, конечно, предчувствие счастья работы, время совместных чаепитий, цитирование мест из еще не сыгранных и не снятых мест сценария…»

Однако последовал категоричный запрет Госкино на участие в фильме «непрофессиональной актрисы». А так как приказ о запуске картины в производство был уже подписан, на поиски актрисы оставался всего один вечер. Выручила Алла Демидова. Но получился совсем другой фильм, который на экране не узнала даже режиссер-постановщик.

* * *

…Сколько раз Белла уже смотрела «Доброго человека из Сезуана»? Пять, шесть? Или все десять?.. Но сегодня спектакль был особенный – им театр знаменует свой 10-летний юбилей. И все волнуются, словно дебютанты. Даже многоопытный Любимов, даже Высоцкий, который вон как неловко дернулся в сцене свадьбы, заехав пиалой в глаз Водоносу-Золотухину.

А после спектакля был банкет в «верхнем буфете» и обязательный концерт-капустник. Высоцкий пел свой фантастический «Театрально-тюремный этюд на таганские темы»:

Пьем за того, кто превозмог и смог,
Нас в юбилей привел, как полководец.
За пахана! Мы с ним тянули срок –
Наш первый убедительный «червонец».

Потом были другие, тоже прекрасные тосты. У всех были счастливые лица, и каждый чувствовал себя дома.

Когда объявили перекур, случайной компанией пошли в гримерку Высоцкого. Болтали так, о пустяках. Потом Смехов с загадочным видом извлек из недр шкафа бутылку коньяку, а Золотухин стаканы. Самым естественным образом разговор переключился на литературные темы. Тем более что повод был: Золотухин как бы имел право высказываться на сей предмет профессионально – как-никак журнал «Юность» (!) уже явил миру молодого прозаика. После тостов в честь дебютанта Высоцкий протянул Белле свежий номер «Литературки».

– Это, надо понимать, на «закуску»? – улыбнулась она.

– Что-то вроде того. Как тебе шедевры эпистолярного жанра твоих коллег? «Конец литературного власовца»! Просто за душу берет: «…Мы никогда не слышали от Солженицына ни одного слова в осуждение преступной фашистской хунты в Чили, в осуждение наглеющего фашизма в других странах, но сколько черных слов находит он, чтобы принизить, оболгать нашу страну, являющуюся светом, надеждой человечества, чтобы забросать грязью ее славу, ее идеалы… Считаю правильным решение о выдворении Солженицына за пределы нашей Родины».

Подпись – «Степан Щипачев». Бел, это ведь он, кажется, бессмертные строки о пионерском галстуке изрек – «Как повяжешь галстук, береги его: он ведь с нашим знаменем цвета одного…»? Верно? Ты его знаешь?

– Знаю, – невесело кивнула Белла. – Он мне очень помог в свое время. Ему, не помню уж кто, передал мои ученические стишки. Степан Петрович прочел и стал названивать моим родителям, хотел со мной повидаться, поговорить. Они подобным были сражены, считая мои литературные занятия лишь шалостью. А тут сам Щипачев! При этом такие комплименты…

– Да он просто клинья под тебя подбивал, – усмехнулся Высоцкий. – Тоже мне первооткрыватель формулы любви, которая – «не вздохи на скамейке и не прогулки при луне»… Козел старый…

– Во-первых, не такой уж старый, ему еще пятидесяти не было. А во-вторых, я от молодой гордости своей, скованностью и неуклюжестью как могла уклонялась от этих встреч. Но, тем не менее, он все-таки нашел возможность увидеться, поговорить, а потом помог напечататься. Но теперь… Не знаю… Заставили, скорее всего. Знаешь, ведь есть разные методы…

Помолчала. Потом добавила:

– Я помню одного потрясающего человека, которого всю жизнь подвергали гонениям, обыскам и всему прочему. За что? Просто за собственный способ мышления! Но в нем не было ущербности изгоя. Когда я его спросила, а как его дети переживают все эти обыски, он мне ответил: «Дети-то привыкли, а вот собачка очень нервничает».

* * *

Дружба для нее, как и для Высоцкого, была наиглавнейшей ценностью. Культ дружбы Ахмадулина воспевала с неистовою страстью и силой. Ибо знала: «свирепей дружбы в мире нет любви».

У них были общие братья и сестры «по крови», по духу. И неприкаянный гениальный сценарист и поэт Геннадий Шпаликов, и великий мим Леонид Енгибаров, и бесконечно дорогой обоим все тот же Василий Шукшин, и редкостно талантливое киносемейство Климова-Шепитько, и неподражаемый Зиновий Гердт, фантастические Сергей Параджанов и Михаил Жванецкий…