Тьма в полдень

– А пистолет?

– Пистолет Мишка принесет. Смотри, потеряешь – голову оторву.

Он все-таки совершенно не понимал, зачем Кривошипу понадобилось взрывать этот никому не нужный ангар на опушке леса, у заброшенного луга, который когда-то должен был стать аэродромом. Никто даже не помнил, к каким точно временам относилась эта грандиозная затея Осоавиахима – создать в Энске лучший на Украине аэроклуб; пожалуй, это было где-то в самом начале тридцатых годов, а то и раньше – в эпоху, когда на спичечных коробках изображался биплан с кукишем вместо пропеллера и надписью: «Наш ответ Чемберлену». Был запланирован целый комплекс сооружений летного городка, но потом все почему-то заглохло, хотя и успели уже возвести грандиозный ангар – почти эллинг, годный по своим габаритам чуть ли не для приема дирижаблей. К ангару подвели водопровод и линию электропередачи от ближайшей подстанции, но дорогу через лес проложить забыли; и после того, как строительство было законсервировано, туда лет десять никто, кроме энской пацанвы, не заглядывал. Летом сорок первого в ангаре разместилась на короткое время какая-то наша часть, потом немецкий склад, но немцы скоро оттуда убрались, – видно, им не понравились ухабы и колдобины на просеке длиною почти в десять километров...

Теперь какому-то умнику понадобилось устроить здесь диверсию. Подумаешь, подвиг! Глушко сплюнул и, достав кисет, принялся на ощупь ладить самокрутку. Закурить он все-таки не решился и спрятал ее, готовую, за ухо.

В лесу было тихо, смолк ветер, давно спали птицы. Почему-то не было слышно даже комаров, хотя обычно их тут тьма-тьмущая – особенно в такую безветренную погоду. Володе Глушко тишина казалась угрожающей, он нервничал, хотя оснований для тревоги, в общем, не было. Просто он в первый раз шел на операцию. Не только он, конечно. За исключением подрывника Мишки, бывшего сапера, тоже, судя по всему, побывавшего в лагере, все в группе были из необстрелянных. Их боевое крещение сегодня ночью обещало быть мирным.

В какой-то степени он об этом даже жалел. Что за операция без стрельбы! Пистолет лежал у него за пазухой, теплый и тяжелый, словно притаившееся живое существо. При каждом движении он ощущал его кожей – скользкие плоскости отшлифованного металла, шероховатость пластмассовых накладок на рукоятке; ТТ был совершенно новенький. Володя подозревал, что Кривошип даже не удосужился из него пострелять – хотя бы просто так, для удовольствия.

Володя почти с сожалением предугадывал бескровный исход сегодняшней операции. Если бы она прошла по-настоящему, и если бы при этом ему удалось уложить хотя бы одного немца, то можно было рассчитывать на то, что в Кривошипе заговорит совесть и он отдаст пистолет ему, Володьке. Он представлял себе, как это должно произойти: он выложит ТТ на стол перед Кривошипом и скажет небрежно: «Вот, мол, возвращаю при свидетелях, вычищен, смазан – можешь проверить», а Кривошип ответит: «Да ладно, чего там, можешь оставить себе, раз уж ты к нему пристрелялся».

Как всякий юноша восемнадцати лет от роду, Володя Глушко страстно мечтал обзавестись хорошим пистолетом. Больше всего ему хотелось бы иметь ТТ или немецкий парабеллум – знаменитый Люгер-0/8, личное оружие танкистов и унтер-офицерского состава. Он, правда, великоват, но выглядит совершенно потрясающе. И не только выглядит! Длинный ствол, калибр девять миллиметров, с ума сойти. Мечта, а не пистолет. Наш ТТ выглядит более скромно, но тоже отличная машинка; и его легче скрыть под одеждой – немаловажное преимущество для подпольщика...

Разумеется, на худой конец сошел бы и старый добрый наган. Эти револьверы устарели, но в них что-то есть. Какой-то налет романтики, скажем так. В сорок втором году бить немцев из потертого нагана, повидавшего Перекоп и Царицын, – это даже здорово. Барабанные системы к тому же практически безотказны; человек бывалый, чья жизнь не раз уже висела на волоске, всегда предпочтет наиновейшему оружию старое, но вполне надежное. С каким восторгом глазели мальчишки накануне войны на токаревские десятизарядные полуавтоматы! А фронтовики избавляются от них при первой возможности, чтобы получить взамен старую трехлинейку...

Он сунул руку за пазуху, чтобы достать пистолет и еще раз почувствовать в руке его восхитительную тяжесть, ощутить, как удобно и плотно вписывается в ладонь линия рукоятки. И в эту секунду земля под ним явственно дрогнула, – раскатистый громовой удар взорвал тишину ночного леса, шарахнулось что-то в кустах, зашумели вверху, ошалело галдя, перепуганные спросонья грачи. Володя выскочил на середину просеки с пистолетом в руке, не сразу сообразив, что нужно делать теперь.

– Тьфу, ч-черт, – выругался он, опомнившись, спрятал пистолет и достал из кармана немецкий сигнальный фонарик. Нащупав кнопки шторок-светофильтров, он выдвинул зеленую и просигналил несколько раз, повернувшись лицом к опушке – туда, где еще минуту назад стоял этот пресловутый ангар. Некоторое время лесной мрак оставался таким же непроглядным (он уже начал беспокоиться, хорошо ли видны его сигналы), а потом, неожиданно близко, как показалось Володе, быстро замигали ответные вспышки – три красных и одна белая, как было условлено, три красных, одна белая. Володя облегченно перевел дыхание и оглянулся через плечо: зеленые сигналы других постов успокаивающе помаргивали вдоль просеки, путь отхода был свободен.

– Ну как там? – спросил он с нетерпением, когда кто-то из возвращающейся подрывной группы подошел поближе.

– Порядок, – отозвался тот. – Это ты, Вовка?

– Я, кто же еще. Мишка? Чего так долго, я уж думал: что случилось...

– Неудобно было крепить, – флегматично сказал сапер. – Сашко этот, голова садовая, потерял плоскогубцы, пальцами пришлось закручивать.

– Так карман же у меня дырявый, – отозвался из темноты виноватый голос.

– Голова у тебя дырявая, вот чего. Закурить есть, Вовка?

Володя вытащил из-за уха приготовленную самокрутку. Мишка закурил со щегольской беспечностью, не прикрывая огонька зажигалки, ослепительно вспыхнувшего в темноте. Потом окликнул своих подручных.

– Давай, ребята, пошли. До света бы вернуться, а то на Сенной можем попухнуть, там полицаи раньше всего заступают.

– Можно и не через Сенную, – сказал Володя. – Пройдем прямо через старый стадион, а после мимо «Заготзерна», там никаких постов. И сразу же разойдемся по одному.

– Тебе виднее, – согласился Мишка, – я в ваших местах тут не ориентируюсь. Давай только быстрее, спать охота – сил нет...

Они молча шли через тихий ночной лес. Володе почему-то не хотелось расспрашивать Мишку о подробностях взрыва, хотя техника подрывного дела очень интересовала его в последнее время и он обычно не упускал возможности поговорить на эту тему с бывшим сапером. Сейчас у него было странное чувство, словно только что проведенная операция в чем-то его обманула. Может быть, она оказалась слишком легкой. Может быть, слишком уж бессмысленной она выглядела. А может быть, слишком чем-то дорог был Володе этот самый, только что уничтоженный, ангар.

Энск в глазах каждого живущего в нем школьника всегда считался городом, обладающим рядом славных достопримечательностей. Тут были и парашютная вышка в парке, и обильные раками Комсомольские пруды, которые все называли по старинке Архиерейскими, и знаменитая Татарская балка за опытной станцией, где можно было, хорошенько порывшись в глинистых откосах, найти отличный, медово-прозрачный, крупный кристалл гипса, или ржавую обойму времен Котовского, или – если повезет – даже коряво обросший зелеными окислами наконечник скифской стрелы. Забытый ангар на опушке Казенного леса, хотя и не сулил никаких интересных находок, был местом не менее притягательным.

Ангар мог служить чем угодно: и отличным убежищем на случай непогоды, и спортзалом, и осажденной крепостью, предоставляющей обеим сторонам неисчерпаемые возможности проявлять свое воинское уменье. Он обладал волшебной способностью перевоплощения: Володя отлично помнил одну кровопролитную битву – это было, наверное, в пятом или в четвертом классе, – когда ангар, ставший неприступным замком, раздирал тучи острыми кровлями своих башен, когда из бойниц хлестала расплавленная смола и закованные в сталь арбалетчики осыпали тучами смертоносных стрел штурмовые лестницы, облепленные гроздьями осаждающих. Пашке Зимину, добровольно взявшему на себя роль коварного барона Фрон де Бёфа, здорово досталось в тот памятный день: сначала кирпич из осадной катапульты сломал ему нос и выбил три передних зуба, – украшенное коровьими рогами ведро с прорезями для глаз оказалось плохой защитой. А потом, говорят, и мать всыпала, когда хватилась ведра...

Для Володи Глушко ангар был памятен еще и тем, что едва ли не это фантастическое сооружение зародило в нем первую мечту об авиации. Иногда здесь не было ни зубчатых стен, ни заваленного трупами рва с подъемным мостом, а звон мечей не оглашал тишину лесной опушки, и тогда можно было просто посидеть и помечтать о будущем, глядя на исполинские ворота из гофрированного металла. Неожиданно травянистый луговой кочкарник натягивался тугим бетоном, ворота раздвигались, и из ангара выкатывали серебристую обтекаемую птицу его конструкции – самую высотную, самую быструю, самую маневренную в мире. Истребитель конструкции Глушко – «Иглу-1», скорость максимальная – тысяча километров в час, потолок – пятнадцать километров. Смешно, конечно, что в такое время жалеешь о старой детской мечте, но тем не менее это так. На груде развалин, оставшейся в эту ночь там, на опушке, уже никто не будет ни мечтать, ни играть в рыцарей...

Они благополучно добрались до первых окраинных домишек, когда рассвет уже высветил половину неба. Все казались бледными и усталыми в холодной полутьме раннего утра, и на пустом стадионе Володя поборолся на ходу с Сашком, чтобы подбодрить себя и других. Это помогло, стало немного веселее. У сгоревших в прошлом году складов «Заготзерна» все шестеро разошлись в разные стороны.

Он шел по пустой рассветной улице, поеживаясь от холодка и борясь с подступающим сном, представляя себе, как сейчас проберется через мокрый от росы земцевский сад и завалится спать в своем сарайчике, и как отлично выспится после ночного приключения, и как потом Николаева будет пытаться выведать, где это он протаскался до рассвета. Конечно, может быть, она даже и не заметит, когда он вернулся. Но если заметит, то расспросов не миновать. Ладно, как-нибудь отбрешемся. Да сказать просто: был, мол, у бабы, что за нескромное любопытство, черт побери! Может ведь мужчина иметь свою личную жизнь. Шокирована небось будет, пигалица. Нет, прежде всего – выспаться, выспаться. Тогда и угнетенное состояние пройдет, это просто от нервов, от усталости...

Широкая окраинная, почти деревенская улица сворачивала налево, в обход большого незастроенного участка – своего рода площади, где был когда-то рынок, потом его перенесли, а на площади стали сваливать мусор. Теперь это был холмистый пустырь, густо поросший лебедой, с протоптанной наискосок тропинкой, по которой можно было попасть в Ипатовский переулок, выходящий потом на Пушкинскую. Володя не сделал по тропинке и сотни шагов, как увидел впереди, на другом конце пустыря, идущего навстречу полицая.

Его первой реакцией было удивление. Судьба любит подшутить над человеком, это известно, но должен ведь быть какой-то предел этим шуткам! Просто что-то потрясающее – именно сейчас, здесь, в самое неурочное время столкнуться нос к носу с полицаем...

Эта мысль еще только формулировалась где-то в глубинах его мозгового вещества, а другие группы нейронов, возбужденные сигналом опасности, уже лихорадочно работали, подбирая, оценивая и отбрасывая за непригодностью новые и новые возможные варианты дальнейших действий. Впрочем, их вообще оказалось не так уж много, этих вариантов. Можно либо повернуть обратно – неторопливо, будто гуляешь или что-нибудь забыл дома, – или сразу броситься бежать (но бурьян здесь не так густ, это тебе не Казенный лес, а у полицая винтовка), или уж нужно идти смело вперед. На авось.

И он продолжал идти вперед. Мало ли что! Может, полицай не выспался и ему лень и на все начхать, и вообще что тут такого – ну, идет хлопец под утро к себе домой, что тут такого, все когда-то парубковали, война войной, а любовь любовью, ничего тут не сделаешь. Слишком хорошее встает утро, чтобы именно здесь, сейчас, случилось несчастье – по глупому совпадению, по неуместной шутке судьбы. Июльский рассвет, прохладная пыль тропинки под босыми ногами, роса на серебристых листьях лебеды. И идущий навстречу человек с винтовкой за плечами, в нелепом мундире какого-то опереточного цвета. Слишком несовместимо – этот утренний, замерший перед пробуждением огромный мир и...

Он продолжал идти вперед. Он протянул на ходу руку, и прохладная зелень обрызгала росою его ладонь, и он уже хорошо видел толстое, заспанное лицо полицая, – тот, верно, и в самом деле не выспался и от этого был не в духе, и его кислая мина явно говорила, что вот, мол, собачья служба: сулили золотые горы, дали ноль целых и ни хрена сотых, ходи теперь как цепной кобель и проверяй аусвайсы у всякого голодранца!

Он остановился, когда Володя был уже в полусотне шагов, сплюнул, громко отхаркавшись, и принялся закуривать.

– Здравия желаю, пан полицай! – весело сказал Володя, подходя. – Утро-то, а?

Полицай промычал что-то в ответ.

– За грибами, что ли, ходил? – поинтересовался он, отвернув полу мундира и пряча в карман сигареты.

– Никак нет, пан полицай, – бодро ответил Глушко, – были с приятелем у девчат...

Он хотел добавить еще что-нибудь, неважно что, первое, что придет в голову, лишь бы продолжить разговор в этом же ключе, и заметил, что полицай смотрит на его брюки, книзу от колен насквозь промокшие от лесной росы.

– У девчат – то дело доброе, – сказал полицай изменившимся вдруг тоном, из лениво-безразличного сделавшимся насмешливым и подозрительным, и Володя понял, что игра окончена. – А про комендантский час ты, шо ж, забыл?

– Забудешь про него, когда на каждом шагу напоминают! – сказал Володя. – У меня круглосуточный пропуск, я работаю аварийным монтером, на электростанции. Показать?

Он полез в карман, не дожидаясь ответа. Он не сводил глаз с полицейского и видел, что тот вдруг смертельно испугался, потому что понял, что бумажку так не достают и в кармане лежит нечто тяжелое, – испугался так, что даже забыл о висящей за спиною винтовке, а только попятился и хотел что-то сказать, и в этот момент проклятая подкладка наконец распуталась, вывернувшись наружу вместе с пистолетом.

– Тю, да ты шо, – сказал недоверчиво полицай и вдруг отскочил, разинув рот, словно готовясь во все горло звать на помощь, торопливо и неловко сдергивая с плеча винтовочный ремень. Но было уже поздно.

Вороненая тяжесть в Володиной руке дернулась и оглушительно взорвалась, полыхнув острым огнем и выплюнув вбок крутящуюся латунную гильзу. Человек в синем мундире еще падал, запрокидываясь на спину, еще шатался на подгибающихся ногах, схватившись за лицо растопыренными обеими руками, словно голова у него треснула, как макитра, и он пытался удержать вместе распадающиеся черепки, он еще падал, когда Володя стал стрелять в него, уже не помня себя. И раз за разом так же бесстрастно и безотказно, повинуясь нажиму его дергающегося указательного пальца, приходили в молниеносное, точно согласованное движение все хитроумно прилаженные одна к другой и тщательно смазанные детали сложного механизма, вгоняя в упавшее тело пулю за пулей. Потом расколотая выстрелами рассветная тишина еще плотнее сомкнулась над пустырем, лишь где-то недалеко сердито горланил спросонья потревоженный петух. Трясущейся рукой заталкивая пистолет в карман, Володя поднял голову и увидел, как ярко и нежно зажегся на вершине тополя первый луч солнца.

Она вернулась домой около двух часов, когда уже бледнели звезды на восточной стороне неба – там, куда она привыкла оборачиваться лицом, мысленно разговаривая с Сережей. Конечно, он мог быть на любом другом фронте, но ей казалось, что он сейчас непременно там – в излучине Дона, где-нибудь у Калача.

«Калатш, Шталинлрад, Вольга», – если бы не эти тосты, она бы сдержалась до конца, не устроила бы цирка на потеху всей этой пьяной сволочи. Она как-то совершенно не учла того, что казино расположено именно в том самом «Метрополе», где год назад они с Дядейсашей праздновали окончание школы. Сообрази она это вовремя, можно было бы что-нибудь придумать, да просто хотя бы сказать Венку, что это место связано для нее с некоторыми воспоминаниями и она идти туда не может, пусть придумает что-нибудь другое. А потом, когда подъехали к казино, отказываться было поздно. Назвались груздем, Татьяна Викторовна, извольте-ка полезать в кузов.

Но в общем все можно было бы стерпеть, если бы не тосты. Можно было бы стерпеть даже разговор с фон Венком, тем более что она ведь догадывалась, о чем он хочет с ней говорить. Из-за этого-то, во всяком случае, смешно было расстраиваться.

Сколько бы красивых слов ни говорил ей фон Венк о том, как они ценят ее принципиальность и как ее за это уважают, в его глазах, да и в глазах прочих немцев, она просто-напросто искательница приключений. Ну, разве что чуть поприличнее, чем эти – крашеные, с высокими соломенными прическами...

Поэтому нечего было удивляться такому разговору, и не на что было обижаться. Было сделано деловое предложение, она ответила вежливым отказом. И все! Фон Венк – очевидно, из вежливости – сказал, что не ждал от нее иного ответа и что этот делает ей честь. Потом они долго сидели молча перед своими рюмками с горько-сладким итальянским вермутом. Венк курил и рассеянно поглядывал по сторонам, а она следила за струйкой дыма от его сигареты и думала о том, что, оказывается, не только в книгах, а и в жизни бывают такие обстоятельства, когда желание умереть – или, точнее, нежелание жить – приходит совершенно естественно, без всякой рисовки. Просто ты вдруг начинаешь понимать, что жизнь совершенно не стоит тех трудностей, тех огромных усилий, которые приходится затрачивать для ее поддержания. Окна были наглухо закрыты маскировочными шторами, и в высоком зале «Метрополя» с его чудом уцелевшими зеркалами и золочеными купеческими капителями было очень жарко и душно. Они сидели за угловым столиком у окна, а рядом, за длинным составленным столом, большая компания самозабвенно орала какую-то песню, сцепившись локтями, раскачиваясь вправо и влево всей шеренгой и грохая в такт пивными кружками. Оконные стекла звенели протяжно и непрерывно, словно за шторой сидел огромный злой шмель: весь вечер по соседней Краснознаменной улице танки шли на Днепропетровское шоссе. Ей было невыносимо тяжко, и она надеялась на одно: что теперь, когда деловой разговор состоялся, зондерфюрер не станет затягивать это свидание и увезет ее отсюда. Но тот не спешил уходить.

Он выпил за ее здоровье, глядя на нее многозначительно. Таня ответила кивком, не прикоснувшись к своей рюмке.

– Фройляйн, – сказал фон Венк (они говорили по-немецки, он специально предупредил ее на этот счет), – фройляйн, я глубоко тронут вашим достойным ответом на мое недостойное предложение. Но трогать может и безрассудство, и некоторое, как бы это сказать, ребячество, не так ли? Почему бы нам не обсудить это всерьез, как взрослым людям?