Недобрый клоун

– Это расплата за шутку над Стасом.

Кирилл промолчал. Заговорил он только когда мы подходили к его дому.

– Собаку жалко.

– Жалко, – кивнул я.

– Ладно, давай, до завтра.

– Извинись за меня перед Стасом, пусть не злится.

– Не грузись, все с ним нормально будет.

Дома я вышел на маленький балкончик, прислушался к тишине. Никаких звуков, даже сверчки затихли, что само по себе уже наводит на мысли. Небо было звездным, я отыскал Большую Медведицу, увидел полосу Млечного Пути, потом две падающие звезды. Желание! Надо загадать желание, стучало в голове, а желаний не было. Странно, но сейчас мне ничего не хотелось, я просто смотрел в ночное небо, стараясь вообще ни о чем не думать.

Спустя время над лесом появилась огромная красная луна. Она поднималась все выше, и мне становилось неуютно. Красная луна походила на воспаленный звериный глаз. Глаз цыганской собаки, которая никак не могла умереть.

К чему бы это?..

Спустившись на кухню, я достал из холодильника банку клубничного варенья, взял несколько кусков белого хлеба и ложку. Обожаю есть по ночам, зверский аппетит просыпается. А бутеры с клубничным вареньем могу есть десятками. Маме это не нравится, говорит, хлеб с вареньем не еда. А по мне – самое то.

Вскоре (к тому времени я успел слопать три клубничных бутерброда), цокая когтями по полу, в кухню зашел Рон. И как обычно начал клянчить со стола.

– Рон, ты не будешь хлеб. Отойди.

Рон подал голос.

– Тихо ты! Место, Рон.

Ага, слишком многого я захотел, так он меня и послушал. Упертый, как баран.

– На-на, – я протянул Рону кусок хлеба, намазанный вареньем. – Убедись.

К моему удивлению, Рон проглотил этот кусок за милую душу. Проглотил и на меня уставился.

– Ещё хочешь?

Положив на пол половину бутерброда, я зевнул. После сытной сухомятки всегда тянет ко сну – это уже закон.

– Рон, пошли спать.

Вдвоем мы поднялись на второй этаж, я толкнул дверь спальни и Рон, опережая меня, с разбегу запрыгнул на кровать.

Рон – немецкая овчарка, ему два года и вымахал он до таких рекордных размеров, что когда мы возили его на выставку, Рона отстранили от участия за несоответствие стандарту породы.

Если Рон засыпает на моей кровати, то я, как правило, просыпаюсь на полу. Он буквально спихивает меня с законно места, и плевать ему на моё возмущение и недовольное бормотание. В такие моменты Рон смотрит на меня глазами наивного щенка и как бы спрашивает: «Разве тебе неудобно спать на полу, хозяин?». Мне приходится раздвигать узкое кресло и спать, точнее, досыпать на нем. А Рон ещё издевается, поглядывает краем глаза, как я ворочаюсь на кресле, и злорадствует, мол, ничего, не цаца, выспишься.

– Подвинься, – сказал я Рону.

Он зарычал.

– Слушай, не наглей.

Через полчаса я ощутил толчок в спину. Ещё через час Рон во сне саданул меня лапой по плечу.

На пол я свалился в половине четвертого.

***

События следующего дня долго будут меня преследовать, я вообще сомневаюсь, что когда-нибудь смогу их забыть. Все произошло настолько стремительно, внезапно и неожиданно, что я едва успел опомниться.

Мы с Ником и отцом решили прогуляться по сосновому бору. Никитка взял пачку чипсов, я надел бейсболку и мы пошли в лес. Ник бежал чуть впереди, мы с папой шли следом, тихо переговариваясь ни о чем. Я и не заметил, как мы вышли на опушку; Никитка остановился, перестал есть чипсы, начал с интересом рассматривать кибитки, цыган и еле передвигавшегося пса.

– Никит, пошли, – я потянул брата за руку.

Ник вывернулся.

– Сколько можно на них таращиться? Пошли!

– Пусть посмотрит, Слав. – Отец отвел меня в сторону, мы разговорились и, настолько увлеклись, что не заметили, как пес подошел к Никитке.

Неизвестно, что взбрело в голову больной собаке, но какой-то сдвиг в мозгу определенно произошел. Она зарычала, оскалила зубы и, дернувшись вперед, едва не вцепилась Нику в руку.

Услышав лай, и резко обернувшись, папа сориентировался мгновенно. В два счета он подскочил к Никитке и одним ударом ноги уложил псину на траву. Удар пришелся в область виска, пес замертво свалился на землю.

Никитка разревелся, я покрылся потом, несколько цыганок бежали в нашу сторону. Увидел я и старика, спешно вышагивающего к нам.

Отец начал ругаться с цыганками, говорил, что собака чуть не укусила ребенка, цыганки оправдывались, лопотали что-то в ответ, размахивали руками.

Я неотрывно смотрел на старого цыгана. Он подошел к собаке, сделал глубокий вдох и, опустившись на колени, забубнил. Старик гладил мертвую собаку, слегка раскачиваясь, мне показалось, он читает молитву или заклинание.

Молодая цыганка – она была очень красивой: зеленоглазой с маленькой родинкой над верхней губой, с заметным акцентом говорила отцу:

– Собака жила с нами двадцать шесть лет. Ты убил собаку! Шандору её подарил сын. На следующий день он погиб. Для Шандора собака была всем в жизни.

– О чем вы говорите, – возмущался отец. – Ещё пара секунд и псина покалечила бы моего ребенка.

Старый цыган – теперь я знал, его зовут Шандор – вскочил на ноги и с резвостью молодого парня приблизился к отцу. Его и без того уродливое лицо исказилось злобой: черные глаза пронзали насквозь, не знаю, что чувствовал папа, а я от взгляда старика был готов провалиться сквозь землю. Нагнувшись, цыган начал размахивать перед лицом отца руками, выкрикивая резкие, наверняка бранные слова.

– На ракир акадякэ, – обращалась к старику цыганка. – Мангала тэ йавэс манца.

– Инкэр тыри чиб палэ данда! – отмахивался от неё Шандор, продолжая орать на отца.

– Что он от меня хочет? Я его не понимаю.

– Уходите! Уходите отсюда, – цыганки пытались оттащить Шандора от моего отца.

Та, которая была очень красивой и имела родинку над верхней губой, заговорила с дедом столь же эмоционально, сопровождая свою торопливую речь интенсивной жестикуляцией. И вдруг старик зарычал, метнул испепеляющий взгляд в мою сторону, упал, начав биться лбом о землю и возводить к небу морщинистые руки.