Третьим будешь. Разговоры в Конюшне
ЮР Почти винтик.
АБ Винтик, извини меня, в машине, а я в потоке. Я никак не могу сказать, что сегодняшнее время у нас застойное. История идет – ты в ней барахтаешься наравне с другими. И вот понесло меня этим потоком: я то правой рукой подгребу, то левой, все время приходится работать, каждый день.
И вдруг наступил покой. Покой. А потом смотрю – удача за удачей. В том смысле, что что-то стало получаться. Например, после падения советской власти у меня не выходило ни одной книжки. Не вписался в рынок. Но и не гнался, не просил, еще гордыня. Тут стал раскидывать мозгами, что же не получается, продумал схему, и вот сейчас у меня выходит семь книжек. Не потому, что я светился – сами ко мне пришли. Пришли ровно те, которые нужны. Мне было важно, чтобы книги выходили здесь. Пусть не читают, пусть некогда, пусть еще живут с ложным политическим мифом, что я пишу слишком сложно или непонятно. Но пусть книга будет и пусть тот, кто захочет, сможет ее приобрести. И вдруг я стал смотреть, что все, что ни происходит, – все к лучшему. Кроме того, что происходит вне.
Кровь вообще очень неуместна в пейзаже. Я видел однажды… Я человек невоенный и крови видел мало. И я ехал в очень плохую погоду в Тольятти менять кузов, был гололед ужасный. Есть такой ветер боковой, который в степи навевает гололед. Страшная была дорога. И там какая-то машина разбилась, ветеринарный газик. И чистый снег. И вот на нем я увидел кровь. Это такая простая вещь: капли крови свежей на очень чистом, не тронутом нашими испарениями снегу.
И сейчас у нас красное и белое. Новый год – единственный не омраченный режимом коммунизма праздник… А потом большие разговоры о том, как мы не любим жить. У нас никто не может понять, что время – действительно сейчас. А почему не любим жить – потому что любить жить надо сейчас, не вчера и не завтра. Тогда очень многое начнет получаться, это не то, что довольствоваться малым.
ЮР Скажи, а возможно в таком пейзаже сохранить этот интерьер, о котором ты говорил?
АБ Возможно. За эти пять лет мы ничего не поняли пока что. Мы приобрели опыт. И если независимые интеллектуалы времен застоя чувствовали себя свободными людьми внутри несвободного режима, то сейчас, если они честные, они должны сказать, что не знают, что говорить людям. До этого им было не так трудно говорить, это требовало смелости, но это было легко, потому что сценарий вокруг был написан тоталитарной системой. Сейчас уже важно не то, кáк ты говоришь, а то, чтó ты говоришь, потому что у тебя нет врага. И я думаю – мое личное чувство, – что я перестал все понимать. Я не в растерянности, но не могу сказать людям ничего по поводу политических вопросов. Я стал таким же, как все. Я жду и надеюсь. Молюсь, когда мне кажется, что произойдет что-то страшное. На самом деле, у меня есть чувство необоснованное, что то, что случилось, – случилось навсегда. И поэтому уже такого поворота страшного назад быть не может. Его ни Бог, ни сама жизнь не допустят.
ЮР «Оглашенные» – что это за слово такое?
АБ Это люди, которые готовятся к крещению. Они уже приняли это решение, но еще не прошли все стадии подготовки, и они могут находиться в храме часть службы. «Оглашенные, изыдите» – меня эта граница тоже заинтересовала. Наши патриоты иногда бывают избыточными и тогда уже утверждают, что христианство – выдумка нерусская. О чем это свидетельствует? Мне кажется, что это нам подходит, мы в состоянии перехода.
ЮР Само состояние перехода – может, это и есть наше состояние постоянное?
АБ Мы отучились от ощущения времени. Мы стали относиться к нему как к пространству, а время как раз таки меренное. Мы вступаем в эпоху следующего генерального секретаря и знаем, что она на тридцать лет. Так мы вступали во всё: в гласность, в демократию, думая, что это все бесконечно. И каждый раз оказывалось, что мы пропустили время, что десять лет прошло, а это в любой жизни – жизнь.
ЮР Но параллельно с этим ожиданием существует жизнь, когда человек находится в процессе проживания. Не ждет.
АБ Вот это вот было бы благо. Надо перестать ждать, надо жить… Почему-то люди вспоминают все то, что раньше было, как счастье.
ЮР А что такое вообще счастье?
АБ Я знаю, что я несчастлив, когда я теряю реальность. Когда обретаю – я счастлив. Это оказалось по-буддистски, но я в свое время додумался сам, счастье – это здесь и сейчас. Всей частью. Вот я могу в этой самой точке быть несчастливым и быть в порядке. Если вдруг я забуду, что мы работаем, предамся мысли, которая покажется мне абсолютно новой, которая до этого меня не посещала, в этот момент я буду счастлив. Пока я исполняю хоть что-нибудь, я раб, я несчастлив. Я живу, когда я счастлив, то есть здесь и сейчас. Если в это время я думаю, что забыл закрыть дом, что там у меня есть заначка на виду, то все, я пойман. Что мне страдать-то? В конце концов, у меня сейчас ничего не болит, слава тебе, Господи.
Но тем не менее мне приходится всю ночь не спать и в голове собираться в дорогу. Кстати, это мучительное состояние, если учитывать, что я в нем провел без малого сорок лет. И – ни одного месяца на одном месте.
ЮР Андрюша, это чем объясняется? Непоседливостью, или неуживчивостью, или обстоятельствами жизни? Или приедаются пейзажи?
АБ Пейзаж – это то, что ты увидишь, а не то, к чему ты едешь.
Для пишущего человека писать – не совсем праведное дело. Есть что-то тут не то. И я думаю, качество письма во многом зависит от того, насколько ты это искупаешь и оправдываешь усилием внутренним. Не надо заблуждаться на предмет, что именно твое слово так уж необходимо людям, это будет странное заблуждение.
ЮР Какова роль зависти в творческом процессе?
АБ Мне казалось, что чего-то во мне нет. Ханжа ловится там, где он думает, что он не обладает тем, в чем людей укоряет. Когда человек говорит: «Я никогда не» – не верить ему можно сразу.
Вот я не люблю власть как таковую, но она такая часть нашей жизни, что нельзя отрицать ее наличие. И я очень боюсь обнаружить, что я не люблю власть, потому что я властный человек. Подозреваю, что я завидовал, и очень сильно. Но то, чему я завидовал, как-то принимал в восхищении. И потом выработал несколько принципов, которые мне помогали прожить не то чтобы безбедно, а без лишнего в жизни. Ну вот, например, как литературный критик я никогда никого не обругал. Во-первых, потому что я не литературный критик, во‐вторых, потому что мне скучно это делать. Зачем же я это читал, если мне это не нравилось? Я ничего не прочитал того, что мне не нравилось, просто я читаю с таким же трудом, как пишу, почти по слогам. Значит, какую книгу я должен читать, чтобы мочь ее по слогам кушать?.. Я старался и писать по слогам. Это для меня один процесс – чтения, писания.
Вот эта книга про биостанцию на Куршской косе, например, вся пропитана завистью. Я завидовал биологу, что он живет в таких условиях. Что он знать не знает Союза писателей, цензуры, занят своим делом, я мечтал всю жизнь об этом. Как выясняется впоследствии, он, наверное, завидовал мне. Мы оказались замечательной парой. Сейчас он издал дивную книжку «Непослушное дитя биосферы». Виктор Дольник13, крупнейший орнитолог, с ним-то мы и начали эту книгу.
Я всю жизнь пишу для кого-то. И чтобы не прослыть вором, я пишу только с восхищением. Восхищение – это уже познание. Я хочу расплатиться, значит, я должен написать. То есть из зависти у меня родилось множество вещей. А может, я всю жизнь Пушкину прозавидовал? Может, я завидовал слишком чему-то большому, тогда это уже тщеславие.
Мы не знаем языков. Да, конечно, виноват Сталин, железный занавес, но мы не знаем их, потому что мы боимся. А на самом деле русский язык – это вовсе не изолированный язык, он обучен латыни, французскому. Над этим постарались Ломоносов, Пушкин. Во всяком случае, язык обучается, а люди нет. Это игра, знание, красота, вовсе не сложные вещи, усложняют вещи только спекулянты.
Вообще, когда мы возводим памятники, мы отделываемся от того, чтобы познавать. Вот это нам нужно. И когда мы детям закладываем программы только принудительные, мы воспитываем из них и врагов собственного поколения, и врагов собственной жизни, несчастных людей. И обязательно мстительных.
ЮР Ты окружен друзьями, любим друзьями и дружил сам, и любил друзей…
АБ Ну, это было исповедание. Я вдруг подумал, что же я предпочитаю, вдруг увидел, как складывается партия, как складывается мафия. Я всю жизнь прожил с друзьями. Я старался их не то чтобы подавить, а, наоборот, их как-то возвысить, объединить. Очень любил сводничать, знакомить их друг с другом. И какое-то количество, в пределах десяти замечательных людей, просто были моей жизнью. Я жил при этих друзьях, при Мише Жванецком, Юзе Алешковском, Резо Габриадзе, я при них жил. И как-то Резо сказал, что мы самая беззащитная мафия… Конечно, это мафиозный принцип – фамилия, то есть образовать фамилию.
Кто мне нужен? Мне нужен человек, которому я могу доверять как самому себе. Который меня поймет сразу. Что нас утомляет? Скорость непонимания. Когда нас человек понимает с полуслова, это же комфорт, счастье, потому что он будет понимать тебя в эту же секунду, а не когда ты ему объяснишь.
Я ненавидел всю жизнь партии. Это два разных принципа: хороша ли мафия? Нет, не хороша. Хороша ли партия? Нет, не хороша, потому что призывает нас объединиться по идеологическому принципу, то есть там как бы соблюдается демократия. Нет же любви, нет дружбы, что же их всех связывает? Связывают идеи. Не нравится мне это объединение.
Дружба – это клуб. Я и писать-то начал из-за клуба, потому что я ничего не писал, я собирался заниматься альпинизмом, но у меня не было друзей. Я зашел в литературное объединение и увидел там своих людей. Я понял, что я не хочу от них уходить. Мне пришлось начать писать, чтобы остаться. Получается, я начал как профессионал. Я заработал себе не на хлеб, а на дружбу, поэтому меня очень волнуют перспективы нашего «Багажа»14. «Багаж» – это такая идея, где люди, которые друг друга любят, могут сотрудничать на принципе абсолютно разных дарований.
Что такое профессия «писатель»? Это самый непрофессиональный человек, который зачем-то задумался, зачем он, и вместе со всеми, проживающими жизнь, этот предмет изучает. И в результате получается «зачем он». Поэтому он обретает судьбу – потому что не вписывается в общий хор. Его это ломает, калечит. Мы потом рассматриваем, хвалим, очень ругаем тех, кто замучил, любим себя за то, что его так хвалим. Это все процесс общий, и мы любим за то, что они-то не разделили текст и судьбу…
А способность к выбору повергает в полное мучение. Выбирать-то не из чего и все почему-то на уровне колбасы, но выбор-то каждый день. Но все равно можно быть порядочным, честным, чистым и так далее. И эта объективность при ужасе – она была комфортом, не предоставляла выбора, а уж если ставила в позицию выбора, то там ты должен был быть либо героем, либо черт знает чем. Ужас. Настоящее испытание.
Елена Боннэр15: я живу формально «до и после», а внутренне все время вместе
Боннэр о Сахарове без науки и политики – тема нашего разговора с Еленой Боннэр, женой, другом и соратником великого гражданина Земли и выдающегося ученого. Они встретились, когда Андрею Дмитриевичу было пятьдесят лет, а Елене Георгиевне – сорок восемь. Два взрослых человека с прошлым и своими детьми от предыдущих браков полюбили друг друга на всю оставшуюся жизнь. У нас были дружеские отношения и взаимное доверие, которое вы почувствуете в разговоре.
ЮР Я вспомнил ситуацию, как мы с вами сидели на кухне и Андрей Дмитриевич сказал, что он последний раз читал лекцию…
ЕБ Когда был аспирантом.
ЮР Помню, вы стояли на кухне, я взял магнитофон, вставил кассету и сказал: поскольку я закончил институт физкультуры, расскажите мне про то, что вас сейчас интересует, и разговаривайте со мной как с идиотом, потому что, действительно, хоть институт физической культуры, но в физике ни бум-бум. И он эту студенческую лекцию напомнил.
ЕБ Он не один раз читал лекции студентам. Разница?
ЮР Разница большая. Но после этого сколько он не читал?
ЕБ Все остальные годы.
ЮР А мне он одному прочел. У меня было ощущение, что Андрей Дмитриевич читает мне эту лекцию на русском языке. Но ничего из этого я совершенно не понял. А почему он не читал лекции столько лет?
ЕБ Ну потому, что он сразу после аспирантуры попал в эту закрытую группу, потом его увезли в закрытый город16 на объект. Какие уж там студенты.
Но при этом, если говорить всерьез, он всю жизнь жалел, что прочел студентам только один курс. А если бы он прочел все курсы, которые складываются в науку, то он сам большему бы научился. И поэтому он даже в книге воспоминаний пишет, что это большое упущение в его собственном образовании.
ЮР Но ведь он мог начать читать лекции после того, как, скажем, он «легализовался»?
ЕБ Ну, легализовался он после объекта только в 87‐м году17. Начиная с 68‐го года его отстранили от секретных работ и вряд ли допустили бы до свободного общения со студентами. Ну что ты, с неба свалился? Не знаешь, в каком мире жил? Так что преподавать он не мог. А когда уже он мог бы прийти в студенческую аудиторию как лектор, некогда было даже газеты читать. С 87‐го года жизнь была безумно загружена.
А в Горьком лекции читать кому? Милиционерам, которые нас круглые сутки сопровождали, – вряд ли это их интересовало.
ЮР Он работал в Горьком?
ЕБ Работать работал. И говорил, что ему очень хорошо: вот моя жена идет в театр или кино одна, а мне не надо думать, что к ней кто-нибудь пристанет, потому что все ГБ работает на меня.
ЮР Елена Георгиевна, а как вам ГБ, скажем, помогало обслуживать машину, квартиру?
ЕБ Никак. Формально нашим охранникам в нашу квартиру не разрешалось входить, это они неформально влезали, когда нас нет, воровали рукописи, бумаги. А машина… ну, если проколоть пару колес сразу.
ЮР Насчет колес. Помню, вы рассказывали, что даже когда колеса, ими же проколотые, надо было менять и машина стояла рядом с гэбэшниками, они не помогали.
ЕБ Андрюша сам справлялся с тем, чтобы поменять колесо. А я не могла, я не могу поднять колесо, вот мне не хватает сил вставить его на шпильки, и я должна кого-нибудь попросить.
Был такой случай, что у меня прокол, я остановилась, стала голосовать, чтобы какой-нибудь грузовичок за пятерку мне это сделал. Тогда пятерка была хорошие деньги. А рядом со мной машина, которая за мной следит, и они мне не разрешают. Я говорю: ну хорошо, тогда я буду здесь ночевать, а вы тоже рядом со мной и машиной. Мне хорошо, у меня одеяло с собой было.
Они пошли, позвонили по своему машинному телефону. Потом сказали, что я могу остановить кого-нибудь, вот я остановила грузовик, и водитель сразу согласился мне поменять колесо. И когда он уже заканчивал это дело, поглядел на мужика, который стоял рядом, молодой, здоровый, а потом мне говорит: «Он что у тебя, больной, что ли?» Я говорю: «Он не мой, он комитетский». И он так сразу насторожился и, видимо, понял ситуацию.
ЮР Как относился к технике Андрей Дмитриевич? Он понимал, как нужно делать?
ЕБ Он относился к технике и с уважением, и с опаской, но вот говорят, когда он занимался своими изделиями, то у него хватало инженерной изобретательности. А в домашней технике он абсолютно ничего не понимал. И в машине тоже. Там, радиоприемник починить, еще что-то такое – это все моя работа была.
ЮР То, что он в машине мало понимал, это я сообразил. Как-то мы возвращались (вас не было) из Дома ученых, я сел за руль его машины и понял, что сцепление буксует, а он считал, что это нормально. На такой машине нельзя ездить. И, я помню, когда мы были в Армении, он подошел к вертолету и с некоторой опаской сказал, что никогда не летал на вертолете, и добавил: «Вот видите, Юра, винт, если я на нем повисну, он может сломаться. А если он начнет крутиться, то тогда у него достаточно прочности, чтобы нас поднять».
ЕБ Я помню это трагическое путешествие, это мы уже возвращаемся из Спитака. Андрей вообще любил летать. И ему вот доставляли просто эстетическое наслаждение всякие летательные аппараты.
Всегда на всех аэродромах он любовался разными типами самолетов. Вообще ему нравилась самая передовая техника. Ему всегда казалось, что в этом заложено будущее и что-то вообще красивое.
ЮР А как он относился к красоте, к искусству?
ЕБ Я сейчас скажу вещь, которая может обидеть нижегородцев и покажется странной для тех, кто Андрея Дмитриевича возводит в пророки, в особые люди. Мы прожили в Горьком без месяца семь лет, и Андрей ни разу не был в Горьковской галерее, которая очень хорошая, я была там несколько раз. И когда я ему говорила: «Ну давай пойдем», он говорил: «Я не люблю музеи».
А вместе с тем, когда мы были во Флоренции, несмотря на дикий дождь, торопливость и всё, главные оба музея Италии (я думаю, что они главные) – Галерею Уффици и палаццо Питти – он смотрел.
С Андреем Дмитриевичем очень многое странно. У него была довольно замкнутая жизнь. Вот, например, до того, как Андрей встретился со мной, то есть пока он работал на объекте, он был в Ленинграде один раз в жизни и всего один день – на каком-то совещании. Не видел Ленинграда москвич, интеллигент в XX веке, чудо? И первый раз был в Эрмитаже за всю свою долгую жизнь в 87‐м году. Он один раз в жизни был в Киеве, тоже на какой-то конференции. Вот какая-то такая ужасно ограниченная была жизнь географически даже.
ЮР Но все-таки мне кажется, что тяга к путешествию у него была. Он не имел возможности долго путешествовать.
ЕБ Наверное, была. Из всех наших путешествий, я думаю, самое большое впечатление на него произвела Япония. Не особенностью своей культуры, искусства, а техническим размахом. Больше всего в Японии его потрясла поездка на какой-то металлургический завод. Японские развязки, японские небоскребы – красота. Он все-таки очень технократ был. Но при этом он не был глух к искусству, абсолютно не был.
ЮР Познакомились вы когда?
ЕБ В 70‐м.
ЮР Как это произошло?
ЕБ Существует две версии. Я считаю, что мы познакомились в октябре 70‐го, на суде в Калуге18.
Андрей Дмитриевич считает, что мы познакомились раньше, только я его не заметила. У Валерия Чалидзе19 дома, летом 70‐го.
ЮР А я помню, когда я познакомился с Андреем Дмитриевичем. Это 70‐й год. Начало марта.
ЕБ Ты сфотографировал тогда его. И в 71‐м году Андрей Дмитриевич дал мне эту фотографию, не знаю почему. А я ее показала в Ленинграде своей подружке одной. Она посмотрела на нее, потом на меня, и сказала: «Девка, мужик хороший, но он, случайно, не алкаш?»
Вот такое впечатление от той фотографии было у непредвзятого и неподготовленного человека. Она не знала, кто это.
У меня была еще одна его фотография из твоих. Он дал ее одной из своих двоюродных сестер, а она мне после его смерти дала. Не та, о которой было сказано, что он алкаш. На этой он трезвенник. Что и было на самом деле.
ЮР Я хочу вспомнить эту съемку 70‐го года. Андрей Дмитриевич жил около Курчатовского института тогда. У него была такая маленькая собачонка… Она была очень назойливая.
ЕБ Да, называлась Малыш.
ЮР Все время она цепляла, кусала меня за ногу, и я ее под столом ногой время от времени отодвигал.
И когда она поняла, что я ее все время буду отодвигать, она переметнулась на Сахарова. Я стал следить, как он себя ведет. Он ни разу ее не отодвинул, он все время убирал ноги. Она мешала. Но он не хотел унижать ее достоинство.
Некоторые моменты и слова Сахарова врезались в память и представлялись мне важными для понимания его. После возвращения из ссылки мы в Тбилиси стояли на балконе над Курой. Он любовался видом и вдруг сказал: «Не думал, что я увижу эту красоту, мы ведь с Люсей нашли уже себе в Горьком место на кладбище».
ЕБ Да, было такое.
ЮР У вас не было ощущения, что вы вернетесь?
ЕБ Нет, мы считали, что мы не вернемся из Горького. Но одновременно ощущение, что рано или поздно страна будет другой, присутствовало тоже. Но просто исторический процесс не всегда бывает столь быстрым. Поэтому мы приглядели место на кладбище. Но как только мы приехали в Москву и через полгода умерла мама, Андрей стал совершенно официально хлопотать о том, чтобы место около ее могилы как-нибудь откупить, чтобы оно осталось за нами. И ему все отказывали в этом, и академия никак не помогла, и он обращался в Моссовет, там ему отказали. У меня вот все не хватает духу собраться с силами, чтобы мне копии этих его заявлений дали для архива. Найдут ли?
ЮР Может быть, и найдут. Вы давали интервью и сказали, что вам есть куда уехать, а народ понял так, что вы собираетесь вообще отъехать.
ЕБ Ближайшие минимум полтора года у меня не будет времени складывать чемоданы. Мы создаем музей – общественный центр истории правозащитного движения имени Сахарова.
ЮР Что значит – ближайшие полтора года?
ЕБ Откуда я знаю, что в нашей стране будет через полтора года. Ты никогда не задумывался, что будет, если в один прекрасный момент мы проголосуем все, как за Мавроди голосовали в Мытищах20, и нашей этой недоношенной и новорожденной демократии будет поставлена точка?
Может, тогда не нужен будет музей, и вообще мы все будем не нужны. Я не знаю, что будет. Но пока я чемодан не собираюсь складывать.
ЮР А были хоть какие-то идеи у Андрея Дмитриевича, что он может уехать, покинуть страну?
ЕБ Я уже не помню дату, но думаю, что в 83‐м году Андрей Дмитриевич получил от норвежского правительства приглашение переехать на постоянное жительство. И он в ответ написал, что он рассмотрел бы это приглашение, но он просит их заняться более насущной для него проблемой – разрешением поехать мне на лечение21.
ЮР А как он переносил одиночество?
ЕБ Одиночество он переносил хорошо, он плохо переносил людей. У меня такое впечатление (это не потому, что я особенная), что кроме моего общества, все остальное общество ему было утомительно.
Вообще иногда приходили гости, а он уходил и забывал. Бывали такие случаи, что он с кем-то разговаривает аж два часа, потом наконец этот человек уходит и перед этим мне говорит, что вот мы так хорошо с Андреем Дмитриевичем поговорили, он так внимательно слушал, а я потом Андрея спрашиваю, о чем речь была, а он: «Я не знаю, я спал». Очень гордился собой в этом плане.
ЮР Я видел, как он спал на семинаре.
ЕБ Это всегда так было, но все, что надо, он слушал.
Мне очень нравится эта фотография, она у меня есть. Андрюша такой открытый. У него очень менялось лицо…
ЮР Это правда.
ЕБ …В зависимости от того, с кем он разговаривал. И всегда, когда он входил домой. Совершенно другое лицо, оно как-то разглаживалось, совсем другим становилось.
Он очень любил, чтобы я была рядом. Умудрялся работать на кухне обычно всегда, пока я что-то там шурую.
ЮР Есть фотография, помните, когда пришли водопроводчики. Довольно смешная была ситуация, потому что они говорили, что не могут установить унитаз. И они стояли руки в боки и говорили: ну чего, мол, академик – и не можете отличить систему унитаза с прямым выпуском от косого выпуска. Я поговорил с водопроводчиками, это было одним из больших моих дипломатических достижений, через некоторое время они его приспособили, потом мы сидим на кухне, они входят: «Ну вот, Андрей Дмитриевич, мы сделали все, что позволяет система».
Так вот я хотел сказать, есть фотография, где он сидит и думает, пока они корректируют систему канализации. Причем сидит в такой характерной для себя позе. И одет так, как он и должен быть одет. В джинсах потертых, точно?
ЕБ Да.
ЮР Ковбойка.
ЕБ Обязательно.
ЮР Ваша красная кофта.
ЕБ Это его кофта. Он ее давно и с самого начала присвоил.
ЮР Ну все-таки ваша была кофта? И сверху еще, по-моему, синяя кофта.
ЕБ Да, две обязательно, и каждая не на каждую руку надета.
ЮР Да, одна на одну руку, другая на другую. Это было пренебрежение к одежде, да?
ЕБ Нет, это был способ получать от одежды максимум удобств.
ЮР Он вообще любил, наверное, свои старые вещи?
ЕБ Знаменитые братья Медведевы22, которые катили бочку на Андрея или на меня – я уж не знаю, кто из них, они оба одного стоят, – написали, что я нарочно одеваю Андрея в какое-то старье, и вот его фотографируют в нем, чтобы показать, какой он бедный. Но надеть на него что-либо новое – это же было подвигу подобно. Помнишь новое пальто?
Я про это пальто могу сказать очень много. Я его приглядела в Нью-Йорке на Мэдисон-авеню, в дорогом магазине, и продавец мне сказал: «Приведите вашего мужа». А я говорю: «Муж неподъемный, не приходит» – и так и купила это пальто, померив на себя.
ЮР Пальто я помню, но помню и историю с кофтой. Мы совместно с вами уговорили его сняться в новой кофте. Андрей Дмитриевич долго сопротивлялся, потом ушел и пришел в кофте. Я его снимал, снимал, снимал, потом, когда я закончил съемку, он говорит: «А вы знаете, Юра, а это ведь не та кофта». Вообще у него было замечательное чувство юмора, как мне кажется.
