В ожидании августа
– Саша, не обижай: вашей Татьяне Васильевне я доверил бы всех детей мира, не то, что своих вместе с внуками. Раз она столько лет жила с вами, с тобой, значит, приличных, настоящих людей подняла и вырастила. А недостатки сейчас можно у каждого найти. Брось в меня камень, если ты безгрешен…
– Есть один нюанс, о котором мне надо сказать вам, Константин Георгиевич. У нас нашёлся внебрачный сын деда, татарин по матери, который сто процентов – наш родственник, зовут его Бобо Константинович Доброволин. Поскольку мама у него умерла вскоре после родов, его усыновил директор школы одного сибирского селения, где дед Коля ещё холостяком был в командировке. Бобо давно знал, что он – сын Караванова, работал с ним бок о бок, но молчал, не хотел обижать Татьяну Васильевну, боялся, вдруг причинит своему отцу, с его инфарктным сердцем, новую боль. Короче, уже после смерти деда, он признался нам с отцом в родстве, сказал, чтобы привыкали, а если мы не примем его, он не обидится и фамилию менять не будет. Он ушёл с госслужбы в бизнес, все эти годы занимается транспортировкой нефти, газа, реконструкцией заводов, АЗС и тд., стал миллиардером. Вот откуда появился, в том числе, и фонд имени Караванова, где я работаю.
Генерал молчал, с кухни не выходили женщины, как будто они слышали наш разговор. Я решил сказать последнюю фразу:
– О его рождении мальчику рассказал директор школы, Константин Натанович Доброволин, старый уже человек, у которого работала мама Бобо. Этим именем она успела назвать малыша в честь их гостя – Караванова, опубликовавшего о школе очерк в центральной газете. Директор усыновил мальчика, в селе ничего не скроешь, сам потом умер в Израиле, куда Бобо, зная о настоящем отце, категорически отказался ехать.
– У меня принципиальное невосприятие нуворишей… Я не знаю даже, что и сказать. Твой-то отец признал его за брата? Значит, жизнь пойдёт в русле новых семейных отношений. Лишь бы вы были готовы к этому. А за деда твоего могу сказать одно: знай, Николай о мальчике, не ушёл бы в могилу с этим грехом. Вот тогда у вас точно был бы старший брат.
***
То ли информация о старинном товарище и его открывшейся тайне, а может, известие о появлении нашего родственника с мутными делами и такими же деньгами так повлияли на настроение генерала, что за ужином он плохо ел, почти не разговаривал, вернее, совсем не поддерживал разговор. От водки мы оба отказались и, сказав, что выведет погулять собак, старик подцепил на поводки Милку и щенка, вышел за калитку. Мы с Натой, не сговариваясь, тоже встали из-за стола, поблагодарили Наталью Савельевну, направились за дом, к двум дальним скамейкам, скрытым в кустах сирени, яркой, сочно-зелёной в лучах заходящего солнца. Я стал целовать девушку, едва мы успели присесть на тёплые доски. Она закрыла глаза, полностью отдалась мне. Что-то шептала, гладила мои волосы, иногда до меня доходили слова: "Я тебя полюбила, я никогда так не любила, скучаю по тебе…" Я даже не предполагал, что на широких досках скамейки можно так сильно, с таким ярким чувством, заниматься любовь…
Примерно через час к нам прибежала Милка, она обнюхивала свою любимую хозяйку, та смущалась, но солнце уже спряталось за лес, и я не мог разглядеть, был ли у неё румянец на щеках. Вскоре бабушка позвала собаку есть, мы успокоились: нас больше никто не мог разоблачить в наших любовных грехах. Я сказал, открыто, почти не напрягаясь:
– Нат, мы с дедом серьёзно говорили перед ужином. Я обещал ему, что не причиню тебе зла или обиды, а ему боли за тебя. Сказал также, что готов хоть завтра жениться на его внучке, если она, конечно, согласится выйти за меня замуж. Но есть традиции, устои, которые нельзя нарушать в своих отношениях влюблённым. Поэтому я хочу тебя официально спросить: "Ты выйдешь за меня замуж?"
– Ну, на-хал… – то ли смеялась, то ли всхлипывала Наталья, качая из стороны в сторону головой, – как тебе не стыдно издеваться над дедом?!
– Я на полном серьёзе спросил тебя: "Ты готова связать свою жизнь с моей?" Мы можем потом объявить о любых сроках нашей свадьбы, испытывать себя временем и пространством… Но сейчас я хочу чётко и ясно сказать: "Я люблю тебя. Очень, с самого нашего первого знакомства в общем вагоне поезда, когда ты, как Золушка, ползала возле корзины с котятами…"
Она закрыла мне рот ладошкой, тише шёпота сказала:
– Я люблю тебя. Готова всегда быть с тобой.
– Когда у тебя день рождения и сколько тебе лет? – вдруг спросил я.
– Первого сентября мне будет двадцать…
– Значит, ты – Дева, младше меня почти на пять лет, ха-ха-хаа… Какой я старый, по сравнению с тобой – просто дремучий старик, ха-ха-хаа, – я смеялся от души, заодно мне хотелось расшевелить Деву, насколько я помню, по знаку зодиака – стеснительную и скромную в своих проявлениях, – вот мы с тобой и перейдём рубикон: пусть тебе исполнится двадцать лет, ты придёшь на третий курс. А я буду тебе помогать, я же гуманитарий, с языками… – и, помолчав, вдруг добавил,– Нат, надо сильно, чтобы не огорчить бабушку и деда, предохраняться. Сегодня я уберёг нас, хотя мне было так хорошо с тобой, полное слияние… Ты согласна: мы абсолютно соответствуем друг другу!
– Да… У меня кружится голова, едва подумаю о тебе. Я знаю, это от любви… Но мне стыдно, я никогда, ни с кем ещё так не разговаривала. Ты постепенно заполняешь все мои клетки. Это, наверное, плохо? А вдруг ты меня разлюбишь? Я тогда умру…
Нашёл в сгустившихся сумерках её глаза, стал осторожно слизывать солёные слёзинки, думал: "Как же я люблю эту девочку! Она вдруг стала моей жизнью… Но это уже взрослое чувство. Это уже не Екатерина с моими подростковыми фантазиями. Эх, Катя-Катя, как же ты так рано ушла…" – я остановился, мне вдруг стало жарко, а потом начал потихоньку бить озноб. Быстро сказал:
– Темно уже, да и перед стариками неудобно… Пойдём, Ната, в дом?
Она внимательно посмотрела на меня, будто что-то увидела за моей спиной, встала со скамейки, прижалась крепко-крепко, сказала вдруг:
– Ты мой! Никому и никогда не отдам…
Обнявшись, мы пошли в дом.
***
К планировке старого дачного дома я никак не мог привыкнуть: на второй этаж вели две лестницы, справа и слева от веранды, обе упирались в две большущие комнаты, отделённые друг от друга глухой перегородкой. В одной расположилась Ната, во торой – дед с бабушкой: это для них была и спальня, и рабочий кабинет Константина Георгиевича с большущим письменным столом и плетёным креслом, закрытым пледом из цветных кусочков пастельных тонов коричневого и бежевого цветов. Окна, широкие, в полстены, выходили во двор, утром звуки улицы не долетали до них, солнце пробивалось сюда только после обеда. Стена дома – увита виноградной лозой, по низу – разросся ирис, вьюнок и ранние тюльпаны.
На тёплой веранде с кухней и шкафами для одежды стоял широкий диван, раздвижной стол на десять стульев, через коридорчик от кухни можно пройти в две комнаты, где обычно размещались сын генерала и невестка. С другой стороны веранды – двери в ванную комнату, туалет и кладовку, плюс – автономный выход в холодный гараж и пристройку с летним душем, которую уже сто лет собираются переделать в баню да всё руки не доходят: генерал уже стареет, а сын – надо честно признать, малопрактичный человек, сразу отрезал: "Не лучше ли нанять специалистов?" В давние времена, как рассказывала бабушка, на веранде собирались всем семейством, разговаривали, смотрели телевизор, Наталья Савельевна, по старой памяти офицерской жены, любила играть в карты, сейчас предпочтение отдаёт русскому лото. Но вот уже несколько лет дети приезжали сюда только на начало отпуска, потом улетали на море, забрав с собой дочку, возвращались, как правило, к дню рождения Наты и началу занятий в школе. Как только внучка поступила в институт, приезды детей, можно сказать, прекратились: "Закончились экспедиции за энцефалитом, начались переодевания в смокинги для симпозиумов и конференций, приёмов и фуршетов…" – горько шутил отставной генерал. И только внучка всегда с огромным удовольствием жила у них, но вот уже два лета, как в своё время у родителей Наты, пошли экспедиции за иконами, какие-то раскопки, бесконечные рюкзаки-штормовки-резиновые сапоги…
Играть роль любезного хозяина, расшаркиваться, развлекать гостя, занимая его разговорами, генерал не привык, сказал жене:
– Постели мне здесь, рано утром договорился с соседом сходить за грибами, слышал, пошли берёзовики и лисички, проведём разведку боем… Наверное, утром, не увидимся, Александр, желаю всех благ и до встреч. Вспоминай наш разговор, а я, со своей стороны, переговорю с моими женщинами… Тебе постелили в комнате внучки, это – по лестнице справа. Будильник можешь взять мой, я рано стал просыпаться: "Там царь Кащей над златом чахнет… Вот и чахну без сна. Ната, проводи гостя пока я не лёг".
Наташа посмотрела на бабушку, та промолчала, тогда она сказала, обращаясь ко мне, как к незнакомому гостю:
– Пройдёмте наверх, товарищ. Чистая зубная щётка – в ванной, в нижнем ящичке, пижамы нет, но ночи сейчас душные… Утром к кофе не опаздывайте, таков порядок пансиона.
Баба Наташа буквально прыснула, но дед сделал вид, что не понял издёвку внучки, по пятому разу стал просматривать правительственную газету, единственную, которую доставляли сюда по подписке. За остальной "прессой", как он признался мне, он ходил на станцию, где встречался со знакомыми пенсионерами, обменивался информацией в виде сплетен и анекдотов, иногда, по поручению хозяйки, покупал на импровизированном базарчике свежее молоко, сметану и сливки для единственной в день утренней чашки кофе.
Как только поднялись по лестнице, зашли на балкончик, отделяющий вход в комнату, мы буквально слились в поцелуе. Потом я прошептал:
– Сейчас мне как-то не по себе, зная, что этот добрый Кащей чахнет на первом этаже… Я люблю тебя, усну с одной мыслью: скоро ты снова будешь моей.
Глава – 16.
Поезд прибыл рано утром. За день до выезда Бобо Константиновича, меня, главбуха с документами по соглашению, юриста – делопроизводителя, помощника и Агриппины в город ушли своим ходом три машины: самого хозяина, службы безопасности вместе с четырьмя сотрудниками и грузового "Мерседеса" с подарками для детей приюта. Наша делегация, без сомнения, успевала к праздничной службе по случаю Ильина дня, которую обычно проводит сам митрополит Тихон в главном храме края. На привокзальной площади огородили место для стоянки машин делегации, к поезду пришли замгубернатора, пять-шесть человек из местных чиновников, чуть в сторонке стоял отец Евдоким, как всегда, желающий несколько отстраниться от мирской суеты.
После знакомства с рукопожатиями я подошёл к монаху, сказал:
– Ким, наша договорённость остаётся в силе?
– Только когда нет моих детей и патриаршего начальства, а это значит, когда мы с тобой остаёмся вдвоём… – монах улыбается, гладит седую бороду, – я всё ещё не верил, Саша, до конца. Господь тебе воздаст за сирот…
– Ладно, не славословь, отец Евдоким… Впереди – торжественное подписание бумаг у губернатора. Вот тогда и поздравим друг друга, и чарку поднимем, и закусим… А как дети, готовы к встрече?
– Умрёте от умиления: такой концерт придумали, от самых младших до восьмиклассников выступают детишки. Я и не знал, что столько талантов.
– Как староста, Василий Степаныч, можно его увидеть? Будет ли в приюте Марфуша? Мне обязательно надо поговорить с ней, обязательно, Ким…
– Опять тебя бывшая одноклассница беспокоит? Не смущайся, мне Марфа рассказала, мы советовались с ней, как быть. Да, она обещала придти с дочкой на встречу, так что увидитесь…
Подошла Агриппина, протянула монаху руку, сказала, заметно смущаясь:
– Меня Саша зовёт Грушей, вы тоже можете так называть. Я принадлежу к другой религии и, по-моему, уже не боюсь вас…
Отец Евдоким заговорил по-китайски, Агриппина вскинула брови, открыла от изумления рот да так и стояла несколько минут, ожидая окончания тирады монаха. Что-то ответила ему, он снова застрочил словами, стал улыбаться, но сдержанно, всё время держа ладони на груди. Потом повернулся ко мне, сказал:
– После семинарии я четыре года служил в православном приходе в Харбине, потом в Шанхае… Мне очень нравилось, но надо было, пока молод, подумать об академии, вернулся домой. А язык учил ещё в семинарии, знаю его не блестяще, но говорить могу…
– Отличный язык у вас, как будто и правда дома побывала, хотя у меня родители уже сто лет живут в Москве, – сказала Агриппина с улыбкой на лице.
– А ты боялась русских монахов, помнишь? – съёрничал я, – где размещаемся, не знаешь?
– Вас вдвоём с Бобо заберёт губернатор, увезёт за город, остальные в гостинице, номера одноместные, говорят, приличные.
– Груш, забронируй мне, по дружбе, номер в гостинице. За городом – делать нечего, столько встреч: надо церковного старосту в больнице навестить, встретиться с воспитанницей приюта – Марфушей по поводу её лечения, посмотреть приют до прихода начальства, у журналистов будут вопросы не только к отцу Евдокиму, значит, мне надо быть рядом с ним…
– Господи, ты кого агитируешь, себя или меня? Сделаю, конечно, тогда и машину тебе надо заказать, чтобы не был привязан к Бобо Константиновичу. А он-то знает, отпустит тебя от себя?
– Дело, прежде всего. А потом уже представительство и тд., и тп. Я соглашения не подписываю, он сам это решил делать, вот пусть и отдувается по полной программе.
Какой-то местный голосистый чиновник начал всех зазывать на посадку в машины, я подошёл к Бобо, сказал, что за город не поеду, навещу Василия Степановича, приеду в церковь на службу, буду на подписании соглашения и на концерте в детском приюте. Там же встречусь с прессой, расскажу о наших совместных планах.
– Где это ты так научился командовать, дорогой племянник? Я рад, что ты зришь прямо в корень… Соглашаюсь и одобряю ход твоих мыслей, – он улыбался, явно довольный моим поведением, – а вечером всё же приезжай в резиденцию, там приём для узкого круга делает губернатор. Машину и всё остальное – закажи на своё усмотрение, Агриппина работает с тобой, у меня есть помощник.
***
То, что меня не крестили при рождении, я знал точно, родители были атеистами, хотя баба Таня говорила, что моего отца тайно крестила её мама, когда она привозили к ней сына на лето. В районе Углича, среди красот волжского водохранилища и нескольких действующих старинных монастырей сам бог велел окрестить человека в православие. Так бабушка и сделала, никого не побоявшись: ни партийных бонз, ни советской власти, зная, что с работницы фабрики вряд ли спросят по всей строгости закона. Да и нет в Конституции таких слов о запрете религии: в красном углу дома, под копией Толгской иконы Божьей матери, подлинник которой хранится в монастыре рядом с Ярославлем, бабушка держала листочек со словами: "Гражданам СССР гарантируется свобода совести, то есть право исповедовать любую религию… (и далее по тексту)". Но надо честно сказать, мой отец никакого энтузиазма и ни в какие времена не проявлял к религии, хотя видел по телевидению, как, с так называемой перестройки, бывшие партийные руководители и нувориши отбивали земные поклоны, стоя на почётных местах в церквах.
Поэтому со мной никто не говорил за религию или агитировал против неё. Пока не случилась беда на реке. За дело взялась баба Таня, беспартийная соратница государственного деятеля, моего деда Коли. После его смерти она стала регулярно ходить в церковь, зная, что уже не подведёт своего супруга, а после моего выздоровления мы съездили в Углич, где её знакомые в монастыре окрестили меня вместе с десятком новорождённых малышей. "Отлично, – среагировал мой отец на известие бабы Тани, – чай, в православной России живём да и мы с мамой Саши – крещёные". На этом моё религиозное воспитание закончилось.
По дороге в церковь заехал к Василию Степановичу, но поговорить не удалось, у того был курс интенсивной терапии, а главврач заверил меня, что он вернёт "хорошего человека" к жизни. "Увидите, ещё повоюем вместе с ним за права трудового человека, – мы стояли за стеклянной дверью в предбаннике небольшого спортзала, смотрели, как двое молодых врачей массируют и гнут на прорезиненных матах малоподвижное тело церковного старосты, – деньги мы получили, спасибо, специалисты и всё прочее у нас есть, – добавил доктор, – приезжайте через полгода, не узнаете его…"
На ступеньках главного входа в церковь, покрытых мраморной плиткой шоколадного цвета, по сравнению с прошлым приездом не было ни одного нищего, что несколько удивило меня. Гигантские двери оставались полуприкрытыми, из них доносились сильные голоса церковного хора. "Ничего себе, – невольно подумал я, – не хуже, чем в столице поют, вот это размах у отца Тихона…" Незаметно зашёл в своеобразный предбанник, повернул направо и тут же упёрся в возвышение, огороженное толстым кумачовым канатом. За ним увидел Бобо Константиновича, рядом стоял высокий плотный мужчина в тёмном костюме, бордовом галстуке на светло-синей рубашке, на голове – копна седых волос, уложенная волнами. "Наверное, губернатор, – подумал я, обошёл возвышение, встал рядом с длинной скамейкой, на которой сидели пять-шесть древних старушек, – вот здесь и постоим: всех видно, всё слышно".
С другой стороны гостевого возвышения находилось свободное пространство, довольно больших размеров, метров двадцать, не меньше, на полу которого лежали с раскинутыми в стороны руками пять монашек-схимниц в чёрных рясах, разрисованных крестиками из белой краски. Рядом с ними на коленях стояли несколько женщин – прихожанок, которые молились, но делали это настолько неистово, что, похоже, ничего не видели и не слышали. "Видимо, особая категория верующих, так рьяно замаливающих свои грехи", – подумал я, но уточнить было не у кого, все оказались вовлечёнными в службу, которую совершал сегодня отец Тихон. Он был одет в яркий церковный наряд, выглядел моложаво, походка его была быстрой, кадилом размахивал энергично, голос бархатный, звонкий на концовках произносимых молитв. Создавалось впечатление, что священнику очень нравится совершать службу, он полон сил и вдохновения. Волей-неволей его энергией заряжались все присутствующие в огромном церковном пространстве: люди крестились, подпевали хору, повторяли за митрополитом слова молитв. Сам того не ожидая, я тоже почувствовал прилив сил, стал с интересом смотреть на проходившую службу.
Краем глаза невольно наблюдал за дядей: Бобо стоял с непроницаемым лицом. Я не знал – верующий он или нет и какую веру выбрал, по отцу или по матери. Но то, что он не крестился, как сосед – губернатор, это точно и не суетился, сцепленные руки держал на животе, головой не крутил, правда, раз, потом второй поправил галстук, видимо, душновато было в церкви. Вдруг к ним вплотную подошёл отец Тихон, осенил крестом руководителя края, тот приложился к руке митрополита. С Бобо священник не стал проделывать подобную процедуру. "Значит, точно, дядя – мусульманин, – решил я, – выбрал веру по маме. И правильно сделал: она дала ему жизнь, хотя и оставила сиротой…"
Затем службу продолжил помощник митрополита, довольно молодой священник в синей камилавке, так называл точно такой же головной убор отец Евдоким, но надевал он его лишь по случаю особых торжеств. Служитель у входа отстегнул опоясывающий возвышение канат, повёл за собой губернатора, Бобо и сопровождающих их лиц. Я по-быстрому пристроился к этой нешумливой процессии, понял, что идём в гости к воспитанникам приюта, в монастырь, расположенный у высоких стен церкви.
У дверей увидел отца Евдокима, на нём – чёрная шёлковая ряса, на голове – чёрный клобук с крыльями по бокам, на этом фоне особо впечатляла окладистая седая борода. Спросил монаха:
– К детям? На концерт?
– Сначала небольшая трапеза, потом встреча с детишками. У нас, Саша, всё готово, не волнуйся, сходи перекуси…
– А журналисты? Они-то где?
– Мы их только что угостили, как теперь говорят, ланчем, напоили медовухой, на улице многие, во внутреннем дворике, в тенёчке отдыхают, может, спят… – монах улыбался.
– Ну, хитрованы. Давай, Ким, так договоримся: я с хозяином согласую процедуру, может, до концерта и вручения подарков встретимся с прессой, а не после, как планировали, недолго, минут за двадцать объясню, что к чему, раздадим программу наших совместных действий на ближайший год…
– Хорошее предложение, чтобы потом они не болтались под ногами, а побольше снимали детишек и выставку поделок и сувениров.
***
Ну, что сказать: дети есть дети, взрослые не раз и не два смахивали слезу, доставали без стеснения платки, вытирали мокрые глаза. Концерт шёл около часа, потом отец Евдоким и я по очереди подписали совместное с фондом соглашение о сотрудничестве, несколько копий которого были отданы журналистам. Ни один ребёнок не остался без подарка: дорогие конструкторы вручили старшим ребятам, неподъёмные коробки "лего" – середнячкам, мягкие симпатичные игрушки – самым маленьким.
Большие начальники разговаривали с детьми, смотрели поделки на стендах и столах импровизированной выставки, а ко мне подошла Марфа, улыбающаяся, в лёгкой косынке, блузка не яркая, но нарядная, с оборочками, юбка – плиссе удлинённого варианта, до щиколоток, светло-кофейного цвета.
– Боже мой, какая ты сегодня нарядная! – не удержался я, – вот уж воистину говорят: всё к месту и всё – в тон…
– Ради тебя старалась, – снова улыбнулась она очаровательной улыбкой, – ты наш ангел-спаситель, храни тебя Господь, на долгие годы. Как ты занят вечером? Мы обязательно должны пройтись с тобой по набережной затона… Помнишь наш разговор? Я хочу ещё раз посмотреть на тебя…
– Думаю, вырвусь, хотя командир меня уже пригласил в загородный дом приёмов. Но я успею, машина со мной. Во сколько мне подъехать к дому?
– Зайти на чай не хочешь? С дочкой познакомлю, сюда собиралась со мной да вот простыла-перекупалась на реке…
– Давай, в другой раз, не буду обижать опозданием на приём новых товарищей из администрации и епархии. А то, что я ещё на день-два останусь, у меня нет сомнений: такое соглашение подписываем о сотрудничестве, мало не покажется.
– Хорошо. Подъезжай к дому в шесть тридцать, без опозданий, смотри…
– Как штык! Буду ждать прямо на набережной, – сказал я и легонько дотронулся до плеча девушки. Она посмотрела на меня пристальным изучающим взглядом. "Вот ещё незадача, – подумал про себя, – чем-то я ей не нравлюсь, как будто во мне что-то ненормальное, до сих пор…
Уехал в администрацию губернатора несколько раньше, чем Бобо и хозяин края, мне так хотелось позвонить Наталье, что я уже дёргался от нетерпения. На входе в типовую чиновничью многоэтажку меня, конечно, не пустила охрана, но офицер полиции, увидев мою новенькую "Ауди-8", нанятую в агентстве эскортов, сказал:
– Они щас подъедут! Команда на встречу уже дана, погуляйте маненько, можно до набережной спуститься… Нет, это далеко, можете не успеть вернуться, опять проблемы будут. Сидайте на скамейку, нюхайте цветы, – и заулыбался, показывая две золотые коронки, видимо, на выбитых передних зубах.
Набрал Наталью, телефон долго молчал, даже сигнал вызова не обозначался, потом вдруг сразу услышал её голос:
– Здравствуй… Ну, наконец-то, я просто извелась вся.
– Привет, любимая. Первую часть закончили, детишки всё обещанное получили. Поэтому могу, наконец, сказать, как я тебя люблю, как скучаю. Я просто с ума схожу, как хочу тебя увидеть…
– И я, и дед, и бабушка тоже скучаем по тебе. У тебя всё нормально? Они что-то тревогу чувствуют, просили набрать тебя, не дожидаясь звонка… А бабуля у нас – гадалка, карты ей что-то нехорошее сказали. Пожалуйста, будь осторожней…
– Чувствую, завтра до вечера выехать домой не смогу. Очень много дел с администрацией по новому соглашению. Это не связано со мной напрямую, я свою часть отработал полностью. Но командир меня не отпустит одного: очень озабочен преемственностью. Чтобы я познавал азы предпринимательства, основу семейного бизнеса… – понял, что злюсь. Почему? За мягкотелость, неумение постоять за себя? Да, не хотелось представать перед Натальей в таком виде. Но что можно объяснить в коротком разговоре, тем более, когда скучаешь, как сумасшедший. Начинаю оправдываться, – это надо делать. Мне даже нечего ему возразить. Или тогда надо всё рвать-бросать и уходить от него навсегда.
– Саша, не переживай. Ничего не надо объяснять, тем более, на расстоянии. Ты свою миссию выполнил, вот и молодец. Поздравляю! И жду, я буду ждать, сколько надо. Мы Березины – упорные…
– Хорошо, ты меня успокоила. Правда, честное слово, мне стало легче. Деду привет, бабулю, по старой памяти бабы Тани, поцелуй в щёку. Я люблю вас всех. И по отдельности, особенно тебя. Пока-пока, позвоню, но уже завтра утром…
Кавалькада из полутора десятков машин подъехала к администрации, я влился в толпу, прошёл в здание. В актовом зале стояли накрытые для фуршета столы, на двух спаренных, под бархатным зелёным сукном, лежали два толстых альбома с золотым тиснением. Проходя мимо, успел прочитать полное название края и наименование холдинга, внизу, по углам, инициалы и фамилии: Б.К.Добрволин и С.И.Михаликов. "Всё очень серьёзно, – подумал я, – и на весьма солидном уровне. Видимо, эти триста пятьдесят миллионов, куда вошёл и детский приют, только стартовый взнос… Но это меня уже не касается. После шампанского пожму руку Бобо и до приёма в загородной резиденции смоюсь к Марфуше.
