Твой след ещё виден…

– Вот это здание, сеньор.

Думаешь, что здание по авторитету должно быть огромно, с колоннами, фигурами… Звёзды оперы выстаивают по десять лет в очереди, чтобы спеть здесь. Смотришь на мэрию – громадное здание…

– Это мэрия, сеньор.

А театр, оказывается, сдержанное в обнаружении своих достоинств и заслуг, можно сказать невзыскательное, второстепенное помещение. И всё просто, как и в гостинице, в которую на ночь поселился Саша.

Как должно быть в Италии (к этому он привык позднее), обдурили с порога.

– Номер с душем? – спросил он, и постеснялся некорректного вопроса.

– Чертаменте! – убедили его. Но из душа вода лилась, как из бутылки, с бульканьем, с неохотой и нежеланием работать.

Наутро, с шикарного миланского железнодорожного вокзала, наследства Дуче, где просторные мраморные, прохладные полы, на которых восседали из-за неимения лавочек, пассажиры, Саша отбывал в Рим. Он взял из камеры хранения огромный чемодан, уселся в электричку и стал ждать отхода, предвкушая Колизей, холмы, фонтаны, белые – апаш-рубашки на загорелых итальянцах… Пусть ненадолго, пусть на день, но – Рим!

Через пять, и через двадцать минут электричка не трогалась. Рядом, мумиями тихо восковели японцы. Во всём вагоне «генерировали» только американцы и Саша. Он негодовал:

– У нас в Киселихе, на узкоколейке, паровоз и то по расписанию отправляется! – неожиданно, через полчаса после срока, дверь без объявлений захлопнулась, и поехали.

Опять вокзал. Газоны, деревья, лотки с арбузами, которые и на траве тоже. Молодёжь лежит на траве. Прекрасно! Пожалел, что он из России и не может сделать того же запросто. Фонтан Треви, прямо из стены, площадь, лестницы, студенты. Идёшь по какому-то переулку, опять – фонтан! И студенты весело купаются в фонтане, оштрафованные полицией. Но уже нужно ехать дальше. Позади, обеганный за день Рим, оставивший впечатление коренастого мужичка, раздатого вширь.

Уже вечер. Скоро уезжать. Термы Каракаллы, скверик, картонные коробки рядом с арбузами на траве, то ли бомжи, то ли студенты находятся в непринуждённом горизонтальном положении повсюду. Не выдержал, пристроился рядом, час лежал. Две симпатичные девчонки улыбнулись над головой:

– Вы не одолжите нам несколько сот лир, сэр?

Саша встал перед дамами, улыбнулся:

– Нет.

– Грацие.

И никто тебя не напрягает.

Только на вокзале обнаружил, что ни бумажника, ни документов в карманах нет.

Никогда не писал стихов, а тут прорвало:

«Я ушами хлопал, как крыльями,
Наблюдал италийские дали,
А паршивые, гордые римляне
Так конкретно меня обокрали».

Сейчас Александр заматерел. Он уже свободно изъяснялся по-итальянски, по необходимости учил ещё «немецкий». На фирмеонотвечалза компьютерные программы к термопластавтоматам, занимался и усовершенствованием программ по конструированию пресс-форм. Хотелось внедрять всё это в России, но на его родине нуждались в оборудовании всё меньше и меньше.

– О, мама миа! – удивлялся шеф фирмы, господин Марчелло, шлёпая себя по лысине и сравнивая графики поставок оборудования в советские времена и нынешние – в Россию. – Они собираются обновлять парк наших станков или так и будут работать на металлоломе!? Что они там приватизируют? Описанные основные средства?!

– Списанные, – поправил Саша своего шефа, который вполне сносно изъяснялся по-русски.

– Вы послали факс с нашими предложениями господину Кириллу? – шеф не мог запомнить сложной фамилии Кирилла Николаевича, а потому редко употреблял её в разговоре.

– Даже с Новым годом поздравил.

– Европа давно перешла на пластиковые трубы, линии по производству таких труб у Кирилла есть, их надо только, – шеф пощёлкал пальцами, – как это выразиться по-русски?

– Модернизировать, – подсказал Саша.

– Вот-вот. И поставить им пресс-формы для выпуска… – опять защёлкал пальцами.

– Соединительной арматуры, фитингов…

– Они этого не понимают?

Саша пожал плечами. Сам не мог понять, почему Кирилл не отвечал на предложения фирмы. А если бы ещё и пару станочков прикупил российский партнёр, тогда можно было бы развернуть новое производство! Точно бы всех турок с российского рынка вытеснили.

С каждым годом итальянской жизни в Саше уже глуше проявлялось ощущение физического и нравственного страдания за Россию. Как-то всё пассивнее он осознавал себя субъектом оставленной им страны, хотя некоторая смута возникала иногда в его сознании.

И сейчас, совершенно пропитавшееся влагой итальянское февральское утро, с зависшими в непрозрачном воздухе кипарисами, дальним молом и прибрежными постройками, располагало более к неспешному поливанию кофе, но никак не к рьяному переживанию за российский рынок. Хотя турки в России делали то, что безо всякого труда Сашины сограждане могли бы совершать сами.

Саша не жуировал здесь, в Италии. Он работал. Его математическая мысль чрезвычайно тщательным образом превращённая в компьютерные программы, заполняла не только сознание, но являлась убеждением, взглядом на жизнь, где уже переставали существовать не только «башни из слоновой кости», но и государства с их границами и экономическими свободами. Толерантность программ, международная востребованность, превращала их в своеобразный тотем, то есть в предмет некого культа, родоначальником которого Саша и являлся, испытывая при этом не только сознание ценности своих овеществлённых в продукт флюидов, но и уважение к себе нынешнему, впрочем – без излишней заносчивости и чрезмерной гордыни.

Даже внешне Саша изменился за последние годы. Из лопоухого, нескладного парнишки, приехавшего в чужую страну и скучавшего по деревенским родным озёрам, где он проводил лето, он превратился в юношу, лишённого ленивых жировых накоплений, все части тела которого, имели между собой правильное соотношение и даже логичность. Он любил фразу, но не фразёрствовал; мог рассмеяться, но не хохотал; мог взгрустнуть, но скрывал это. Несколько не вписывались в аскетичный портрет глаза, до сих пор удивлённо взирающие на мир, но, скрытые холодными стёклами очков, добавляли общей гармонии. Рассуждая абстрактно, его портрет вполне был теперь схож с хорошей цифровой видеокамерой: в меру строгой, оригинально несуразной, достаточно напичканной дорогой, воплощённой в математику, мыслью. Умные глаза-объективы фиксировали, впитывали, записывали в память. И в этом современном мире он не был одинок, а даже типичен.

– Что у нас по Египту? – голос господина Марчелло вернул Сашу от созерцания итальянского пейзажа за окном, в действительность.

Тема была сложной по воплощению, и в её орбиту включили почти всех ведущих менеджеров фирмы. Сейчас, на стадии завершения проекта, от Саши требовалось немногое. Но Каир – это «пунктик», который каждый раз заставлял Сашу вздрагивать, в раздумье поправлять очки, до боли вдавливая их в переносицу, и с грустью вспоминать. Уже несколько лет поездка в Египет не давала ему покоя, нарушая привычное комфортное существование.

* * *

Господин Марчелло взял с собой Сашу в командировку, в Египет, буквально через год его пребывания в Италии. Мог бы и не брать, но относился он к Саше по-отечески, смотрел иногда на него усталым, взглядом и произносил по-итальянски фразу: «Вы совсем другие…»

Шеф был много старше отца Саши, но его проблемы, конечно, ни в какое сравнение не шли с российскими заботами отца. Шеф капитализировал такие средства в свою фирму, что Сашиным родителям не снилось. Там, в России, за отца думало государство, предоставив работу преподавателя в ВУЗе, здесь – господин Марчелло решал для себя все вопросы существования сам.

«И зачем это ему? – удивлялся Саша планам шефа: открыть на африканском континенте филиал фирмы. – Кому всё оставит? Детей-то нет». Но постепенно и его захватывал азарт нового увлекательного сафари, где, скорее всего, он будет в числе обслуживающего персонала, но их «конюшня» должна быть в числе лидеров. Как стригунок перед первым стартом, Саша уже подрагивал телом и ерошил короткие, стриженые под бобрик волосы.

Кроме Италии, где он теперь жил, больше Саше за границей бывать не приходилось. Хотя теперь, когда совсем недавно развалили Союз – даже Украина с Абхазией стали «заграницей». Раза по два он побывал в обеих республиках. В основном же, на лето уезжали в деревню: где река и озёра; где куча-мала сверстников, которые все поголовно близкие и дальние родственники; где волюшка вольная; где рыбалка ранним, тихим до шёпота утром и рассказы деда у костра о прошлом житье-бытье. Туманы, – которые дед называл странным неправильным словом «заволочь», – есть и в Италии, но «ёжик в тумане» – всё же российский продукт, как гриб груздь или брусника в припорошенном первым снегом лесу, но никак не итальянские.

А Каир огорошил.

– Туман, – сказал Саша, глядя в иллюминатор самолёта на рдеющее к закату солнце и широко растворившийся в тумане город.

– Смог, – уточнил господин Марчелло.

Самолёт лёг на крыло, опрокинув панораму города и дав возможность видеть её, как бы выведенную на экран компьютера. Сразу, в небогатом различием цветов, спектре, обнаружилась иррациональная белым цветом поверхность, – проплешина в сером «?R-квадрате» иллюминатора, – внутри которой, математически строгим сторожевым отрядом наблюдались пирамиды. Саша, забыв снять очки, прильнул к иллюминатору, но самолёт уже выровнял курс, и всё исчезло.

Потом была гостиница, по-восточному излишне-любезный, слащаво-сентиментальный сервис, и спокойный сон за закупоренными наглухо окнами.

В Италии его каждое утро будили возгласы продавца зелени и фруктов. Здесь Сашу разбудили гортанные формулические призывы, извещаемые по несколько раз муэдзином. Саша поднялся, подошёл к окну, оглядел небольшую площадь, на другом конце диаметра которой располагалась мечеть. Оттуда, с одного из двух минаретов взывали к молитве. Усиленный динамиками голос метался между зданиями и, кажется, не мог оставить в лености любого, проповедующего чужую для Саши религию.