Твой след ещё виден…

– Что в лоб, что по лбу. Там «предлог», тут «предлог». Повод, чтобы отказать человеку в близости, в помощи Всевышнего.

Шакер совсем запутался, но попытался высказать своё.

– Здесь имеется в виду то, что человек довёл себя, своё желание до состояния гнева. И тогда он должен идти другой дорогой. Может быть, на время. Вот Платон говорит своему рабу: «Не будь я в гневе, право, я бы тебя выпорол», – и отходит в сторону.

– Нет, Шакер. Здесь другое. Скорее всего, имеются в виду те, кто под гневом Аллаха. Оставим вопрос: за что он возгневался? Но с первой же суры, заметь – «открывающей», на общую дорогу этих людей не пускают. Блокпосты уже установлены в самом начале пути и донесения или доносы, в штаб поступают.

Взгляд Шакера оставался внимательным. Если бы он был ханбалитом, которые отвергают даже возможность буквального или аллегорического толкования Корана, глаза его давно бы зажглись ненавистью. Но он: сын отца, строившего вместе с русскими Асуанскую плотину; получивший образование в Германии; изучавший древних греков, потому что они когда-то правили Египтом, – пытался из любой дискуссии вынести разумное, умножить знание, пределов которому нет. И ему казалось, что они с Александром родственные души.

– А как у вас? – спросил он Александра.

– Ты пойми, я не о вере сейчас говорю, поскольку не святой Апостол и не духовный пастырь. Не проповедую, а просто пытаюсь вникнуть, сравнить. У нас как? Да тоже не просто. Ветхий Завет, Новый Завет, тысячи страниц текста, варианты… У вас Коран и сто четырнадцать сур. Я сейчас о другом. По православию: «Ибо Ты Бог кающихся», – то есть каждый молящийся просит прощения, говорит о себе, а не делит людей на «наших» и «не наших». Платон понимает, что в гневе судить нельзя. В Псалтири тоже: «Господи! Не в ярости твоей обличай меня, и не во гневе Твоём наказывай меня». А у вас, как Павлики Морозовы.

– Кто это, Павлик?

– Тебе не понять. Мы сами-то до конца не разобрались. Будем считать – миф. И потом: вражда, ссора, зависть, гнев – в Писании определены, как «скверны и нечистоты духа»

– Ты хочешь обратить меня в свою веру?

– Ну, что ты. Мне самому до неё, как до Солнца. Объясни мне Шакер, что за люди сидят на рынке – в Каире видел – и натирают пемзой лоб? Зачем?

Шакер заелозил в кресле: – Каир огромный город. Тринадцать миллионов человек. Трудно всем найти работу. Многие торгуют. Им некогда выполнять все, предписанные Кораном обряды. Но ты же знаешь, что в основе раката и земные поклоны. И чем истовее человек молится, тем сильнее след от поклонов на его лбу.

– Мозоль, значит, натирают?

– Но у вас тоже… как это сказать?

– Лоб расшибают?

– Да. Отец говорил, что когда русские строили плотину, не было столько верующих. Как может страна за десять-пятнадцать лет перестройки поголовно поверить в Бога?

Шакер был прав.

Александр допил кофе, встал, подошёл к окну.

– Ну и пекло у вас. Как здесь работать? А, похоже, придётся. Шеф меня упорно сюда пихает. Ехал в Италию, попаду в Египет. Интернационал. Давай документацию смотреть. Смежники не подводят?

– Кто такие смежники?

– Это, Шакер, даже объяснить невозможно, если брать по русским меркам. Вот наша фирма – смежник одного предприятия в России. Мы им на все уступки готовы, а там – дурдом. Приватизация.

Александр стал вспоминать, как он впервые попал на завод к Кириллу Николаевичу.

* * *

Когда пришло сообщение по E-mail, что умерла бабушка, Саша сделал распечатку и положил перед господином Марчелло. Тот перекрестился, спросил:

– Твой дом – это далеко от завода, которым руководил господин Полухин, а теперь господин Кирилл?

– Это другая область, но рядом, километров двести, на границе с нашей.

– Для вашей страны двести километров – это не территория. Какой вы богатый народ! Езжай. Посетишь и завод, посмотришь их возможности по модернизации нашего оборудования.

Родителей Саша не видел почти десять месяцев, с октября 93-го. Да и тогда родители еле успели в Москву, в Домодедово.

– Ты давно в Москве? – спросил отец, когда они уже стояли на регистрации.

– Со вчерашнего дня.

– И не позвонил, охломон, – охнула мать.

– Да… тут… запутался. Такое творится…

– А это кто? – спросил отец, придирчиво оглядывая Таис, которая стояла чуть поодаль.

– Таис.

– Афинская?

– Почти.

– Как это у вас называется: ты её бойфренд?

– Папа, не будем, – прервал Саша ещё не начавшуюся тему.

И вот опять Россия. Самая, что ни на есть настоящая. Бабушку хоронили в деревне, без музыки, тихо – так пожелала. Стоял июнь. Ещё не обросла излишней травой земля. Деревья тянулись вверх, будто только народившиеся после короткой, прихваченной зимой, весны. Но река под церковной горой уже очистилась от весенних паводков и прозрачно стекленела под голубым высоким небом. Кладбище, рядом с бывшей церковью, не было даже огорожено. И места хватало для всех. Кто хотел здесь жить и умереть, уже сделал это. Собралось на похороны человек сорок, да и то, как говорила бабушка: «Почитай половина – летошние», – то есть приезжие родственники тех немногих, кто здесь остался.

Мать тихо рассказывала Саше, а может быть, себе:

– Мотенька позвонила, сказала, что плохо маме совсем. У меня на руках умирала. В последний день всё говорила: «Кажется мне дверь за головой, мама там моя. Зовёт», – а рукой всё по стене гладила.

Плакал Саша потом, не на кладбище. А когда помянул бабушку, вышел на огород, сел на лавочку, с которой видно было далеко-далеко, почти до самого Майдана, откуда она всегда ждала их красную машину. Радовалась потом: «Я вас сразу заприметила, как только с Майдана на дорогу выехали».

Саша снимал очки, надевал их, но Майдана не видел. Мешали слёзы.

Только разворачивалось лето, а в посёлке Чёрная Рамень, где базировался завод Кирилла Николаевича, уже горели торфяники. Из соседней области – откуда Саша добирался до завода – хорошей, с ветерком езды, было часа два. Но он ехал почти полдня. Если раньше автобус к соседям, в областной центр, ходил транзитом, то теперь разбитый ПАЗик доползал до границы областей, а оттуда, через три часа, шёл другой, но такой же расхристанный и грязный автобус.

У Кирилла Николаевича Сашу ждали. В едком торфяном дыму, в котором увяз посёлок, с трудом, но угадывались, благодаря ядовито-жёлтой окраске, двухэтажные, без архитектуры, дома. Длинные чёрные бараки, вросшие в землю, нехотя выпускали наружу, через перекошенные, сорванные с петель двери, своих обитателей, тянущихся к заводу, потому что работать здесь было по существу негде.

Саша попал в пересменок. Перед ним стояло серое, бетонное здание основного корпуса, ни на что не похожее, только на самоё себя: прямоугольное, мрачное, по цвету слившееся с дымом. Из него, будто выколупывали по одному, реже по два-три, закончивших смену рабочих. Словно сомнамбулы, они шли мимо Саши к автобусу и всё вместе: дым, корпус, люди, – изображали болезненный процесс, который обязательно должен сопровождаться жаром, опухлостью больного тела и полной обречённостью. Казалось, также безрадостно, навстречу этому потоку выходил из служебного автобуса другой: медленно идущий навстречь, но одинаково обречённый и молчаливый. Лишь изредка Саша слышал короткие вопросы и такие же ответы.

– Сколько на «немце»?

– Девятьсот.

– Слабовато что-то. Переплюну. А на «итальянце»?

– Тысячу. Опять одну «вторичку» дали. Задолбали уже.