Дом правительства. Сага о русской революции. Книга вторая. В Доме

Космогонические мифы описывают сотворение мира из пустоты или из хаоса. «Общепролетарский дом» Платонова строится на пустыре, дамба Ясенского и железная дорога Ильфа и Петрова – в пустыне, а Магнитогорск Катаева – на пустом месте. «Стали в степи. А города нет. Присмотрелась сквозь пыль – и степи тоже нет. Неизвестно что. Ни степь, ни город». В «Энергии» Гладкова «эти бурые холмы, голые и глинистые, эти вывороченные из глубины гранитные глыбы, эта река в высоких каменных берегах – уныло и беспробудно дремали в первобытном одичании». Только по ночам, при свете прожекторов, «весь хаос скал, утесов, каменных разработок и бетонных сооружений оживал в четких светотенях, как лунный пейзаж»[68 - Эренбург, День второй; Катаев, «Время, вперед!», с. 281; Ф. Гладков, Энергия (М.: Советский писатель, 1952), с. 85, 18.].

Хаос – среди прочего, дикость. А дикость, среди прочего, – Азия. В космогониях Ясенского, Катаева, Эренбурга и Ильфа и Петрова отъезд из Европы служит прологом сотворения мира. В романе «Человек меняет кожу» едущий на стройку американский инженер замечает, что «бесконечная равнина, начавшаяся задолго до Оренбурга», становится «все более желтой и однообразной». Въехав в Азию, он останавливается в Челкаре, месте ссылки Татьяны Мягковой. Но ее уже нет: она примирилась с мужем, матерью и линией партии и вернулась домой[69 - Ясенский, Человек меняет кожу, с. 26, 33.].

Самый распространенный вид хаоса – болото. Все строительные романы вышли из Книги Бытия и «Медного всадника» («из тьмы лесов, из топи блат»). Хаос Гладкова пахнет «болотной прелью»; строители Эренбурга работают, «проваливаясь в желтую глину»; Беломорканал продирается сквозь «полосы грязи», оставшиеся от ледников; а бумажный комбинат Леонова теряется «в самых дебрях, куда никто не ходит и ничего не ищет, бродит тленье, гибнет лес на корню, болотится, засорен перестоем да валежником, откуда всякая цветная гниль». Когда молодой инженер в «Соти» говорит, что Петр Первый «почти так же, кнутом и бесчисленным количеством свай, осушал пространное российское болото», начальник строительства отвечает, что Петр «не имел марксистского подхода». Но с аналогией соглашается[70 - Гладков, Энергия, с. 40, 19; Эренбург, День второй, с. 99; Беломорско-Балтийский канал имени Сталина (M.: ОГИЗ, 1934), с. 93; Леонов, Соть, с. 48, 7.].

Разборка купола храма

Верные обоим заветам – ветхому и пушкинскому, – строительные романы часто кончаются потопом, смывающим праведников наряду с грешниками: «от человека до скотов, и гадов и птиц небесных». Стройки пятилетки, которые находятся вдали от воды, довольствуются бурями и пожарами. В Магнитогорске Катаева происходит и то и другое. Буран уничтожает Вавилон в образе старого цирка.

Шатаются и валятся вывернутые из земли столбы цирка. Кричат, придавленные бревнами, попугаи.

Надувается и летит, цепляясь за провода, полотняная крыша.

Летят разноцветные перья – красные, желтые, синие.

Слон стоит, повернув против бури лобастую голову. Он распустил уши веерами и поднял хобот.

Ветер надувает уши, как паруса.

Слон отбивается от пыли хоботом. У него зверские, сумасшедшие глазки.

Ветер заставляет его отступать. Он пятится. Он весь охвачен черным пылевым смерчем. Он дымится.

Он хочет бежать, но дальше не пускает цепь. Он испускает страшный, потрясающий утробный звук.

Трубный звук Страшного суда[71 - Катаев, «Время, вперед!», с. 460.].

Мир гнили, глины, грязи, прели и пыли хранит множество вещей, подлежащих вычищению, от «несчастной мелочи природы» Платонова до храма Христа Спасителя. Все стройки пятилетки – будущие дворцы советов. Когда магнитогорский инженер Маргулиес звонит сестре в Москву, она переводит разговор с его стройки на свою:

– А купол Христа Спасителя… Ты меня слышишь? Я говорю, купол Христа Спасителя наполовину разобрали. Я никогда не думала, что он такой громадный…

– Хорошо! – бормотал Маргулиес.

– Каждая долька купола шириной несколько сажен. А, между прочим, издали – совсем как дынная корка… Ты меня слушаешь?

– Хор-р-рошо! – ревел Маргулиес. – Дальше! Дальше!..[72 - Платонов, Котлован; Катаев, «Время, вперед!», с. 359.]

Разборка купола храма

Но самые опасные отходы хранятся не в храмах. Злодеи Бездетовы из романа Пильняка «Волга впадает в Каспийское море» скупают старую мебель. Беременная работница из «Время, вперед!» выглядывает из окна поезда и видит «выгруженную рухлядь: старый кухонный стол, разобранную деревянную кровать, – связанную спинка к спинке, – стул, табурет, прожженный древесными угольями». «Клопов своих перевозят!» – говорит проводница Лизочка[73 - Катаев, «Время, вперед!», с. 251.].

В центре старой квартиры стоит ложе Одиссея – «страшная кровать» из «Зависти» Олеши, сделанная «из дорогого, покрытого темно-вишневым лаком дерева, с зеркальными арками на внутренней стороне спинок». В кровати лежит Лже-Пенелопа по имени Анечка Прокопович.

Она спала с открытым ртом, булькая, как спят старушки. Жили клопы, шуршали, как будто порол кто-то обои. Проявлялись неведомые дню клопиные тайники. Росло, разбухало дерево кровати. Зарозовел подоконник. Вокруг кровати клубился сумрак. Ночные тайны спускались из углов по стенам, обтекали спящих и уползали под кровать[74 - Ю. Олеша, Зависть, https: (https://libking.ru/books/prose-/prose-classic/40842-)yuriy-olesha-zavist.html//libking.ru/books/prose-/prose-classic/40842-].

Одна из принадлежностей кровати – одеяло («я кипел под ним, возился, теплота приводила меня в шевеление, точно был я желатиновый»). Другая – более компактная как вещь и метафора – подушка. В строительно-душеспасительной литературе нет более красноречивого защитника всего желатинового, чем Иван Бабичев, «скромный фокусник советский» и змей, заманивший героя в Анечкины объятия. «Толстенький» человечек, Иван ходит по городу «держа за ухо большую подушку в желтом напернике. Она ударялась об его колено. От этого в ней появлялись и исчезали впадины»[75 - Там же.].

Иван Бабичев похож на подушку. «Мещане» Мариэтты Шагинян похожи на зверей из Откровения: «Я увидел этакую лестницу из Апокалипсиса, лестницу баранов и козлов в сюртуках. Женщины и мужчины говорили «бэ-э-э». У женщин с невероятной быстротой отрастали курдюки. Они качали курдюками и бриллиантовыми серьгами, их крупные глаза пучились, как кукиши»[76 - М. Шагинян, Гидроцентраль (Л.: Изд-во писателей, 1933), с. 39–40.].

Но большинство болотных жителей похожи на болотных жителей. В «Соти» Леонова советская девушка попадает в сырую пещеру, полную замшелых монахов. В дальнем, темном углу, в окружении «ноздратых носов», «вислых ушей» и «огромных цинготных ртов, разодранных немым криком», она находит «врачевателя душевных недугов и сокровище скита», старца Евсевия. «Лишь немного привыкнув к теплоте тленья, исходившей из дыры и колебавшей пламя, она заглянула. Там, в колодце из грязной ветоши, ворочалось маленькое, сплошь заросшее как бы шерстью лицо человека, а ей показалось – мохом. Должно быть, уже сама земля просвечивала сквозь истончавшую кожу лба. Нижняя губа его капризно выдавалась вперед, а глаза были закрыты; святого слепил свет, и густейшие брови его дрожали от напряженья»[77 - Леонов, Соть, с. 20, 29, 31.].

В романе «Волга впадает в Каспийское море» патриарх Яков Карпович Скудрин следит слизью и поддерживает грыжу через прореху в штанах. «Глаза его слезились восьмьюдесятью его годами, старик пухнул, отекший, зеленый и счастливый, как сукровица». Постаревший, но не раскаявшийся Смердяков, он предлагает свои услуги отчаявшемуся инженеру Полтораку: «В болоте, наверное, коряги, тина их засасывает, пиявки на них сидят, раки впиваются, рыбы плавают, коровы туда мочатся, вонища, грязь, а я живу, юродствую, гажу и все понимаю и вижу. Убить мы можем. Прикажите кого»[78 - Б. Пильняк, Волга впадает в Каспийское море.].

Вредители преданы дьяволу бескорыстно и бескомпромиссно. «Все можно, – говорит Скудрин, – и хочу я только зла, от зла я радуюсь». Их задача – саботировать работу по сотворению мира. Они меняют обличья, но их истинная природа видна повествователю и – в конечном счете – читателю и следователю. Скудрин поддерживает грыжу, зубы Полторака «обезображены золотом», у Хабло из «Энергии» «слепые глаза» и «безобразно исполосованная шрамами рука», а из трех злодеев в романе Ясенского первый левша, у второго один глаз, a у третьего изуродован палец. Все замышляют потоп. В период созидания потоп – работа дьявола. Работа дьявола – в конечном счете воля божья. Скудрин – «часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо»[79 - Там же, с. 62; Гладков, Энергия, с. 126, 184.].

Во главе армии строителей и осушителей стоит (и «топчет точило вина ярости и гнева») настоящий большевик. Некоторые главные инженеры, секретари парткомов и начальники строительства достаточно молоды (или неподвластны времени), чтобы выступить в роли Адама. Давид Маргулиес Катаева, Иван Морозов Ясенского и Арно Аревьян Мариэтты Шагинян находят юных невест и собираются плодиться и размножаться. Другие не могут «выпрыгнуть из времени». В «Энергии» Гладкова секретарь парткома, старый большевик и герой Гражданской войны Мирон Ватагин идет купаться и попадает в водоворот. Его спасает девушка по имени Феня. Оба голые.

«Чего он конфузится?» – в изумлении думала Феня, и ей было смешно – смешно и радостно. До сих пор она никак не могла вообразить, как это Мирон мог конфузиться перед ней, стыдливо теряться от чепухи – оттого, что он вдруг очутился перед ней голым. Но ведь и она тоже голая хлопотала около него и, право, не испытывала никакого стыда.

Мирон видел слишком много добра и зла, чтобы попасть в рай. Он смиряется со своей смертностью, привыкает к роли патриарха и добродушно наблюдает, как Феня находит жениха ближе ей по возрасту.

В «Соти» Леоонова начальник строительства Увадьев и главный инженер Бураго влюблены в одну и ту же девушку. Она предпочитает им молодого человека, и они утешаются маршем троллей из «Пер Гюнта» Грига. «Мое мнение, она из завтрашнего дня, – говорит Бураго, чья интеллигентская рефлексия дополняет большевистский напор Увадьева. – Приходит новый Адам и раздает имена тварям, существовавшим и до него. И радуется». Девушка невинна, как дитя. «А я уже старый: я помню и французскую революцию, и несчастие с Икаром, и библейскую башню, и позвонок неандертальского человека в каком-то французском музее»[80 - Гладков, Энергия, с. 55. Леонов, Соть, с. 280–281, 178, 262.].

В чем заключается его роль? Что делать старым большевикам при сотворении нового мира? Инженер Ласло из строительного романа Пильняка понимает, что он не Бог, и возвращается к Исходу.

Обрати внимание на товарища Моисея из Библии, который выводил евреев из Египта. Он был неглупый мужик. Он путешествовал по морскому дну, производил манну небесную из ничего, путался в пустынях, устраивал приемы на Синае. Сорок лет отыскивал свою жилплощадь и воевал за нее. И до обетованной земли он не дошел. Предоставив Иисусу Навину останавливать солнце. Вместо него дошли его дети. Люди, знавшие Содом, не могут быть в Израиле, – они не годны для обетованной земли[81 - Пильняк, Волга впадает, с. 157.].

Старый большевик из «Соти» умирает от белокровия; старый большевик из «Дня второго» умирает от болезни сердца; старый большевик из «Энергии» умирает от туберкулеза. В «Котловане» Платонова строители вечного дома роют себе могилу. Только Козлов «еще верит в наступление жизни после постройки больших домов», но Козлов под одеялом сам себя любит, имеет ветхую грудь и гибнет от руки кулаков. Все остальные знают, что большие дома – для людей из «завтрашнего дня», и удочеряют «малое существо, которое будет господствовать над их могилами и жить на успокоенной земле, набитой их костьми». Тех, которые не умрут в обычном порядке, придется убить. Инвалид Жачев «еще с утра решил, что как только эта девочка и ей подобные дети мало-мало возмужают, то он кончит всех больших жителей своей местности; он один знал, что в СССР немало населено сплошных врагов социализма, эгоистов и ехидн будущего света, и втайне утешался тем, что убьет когда-нибудь вскоре всю их массу, оставив в живых лишь пролетарское младенчество и чистое сиротство»[82 - Платонов, Котлован, с. 15.].

Старому большевику из «Дня второго», Григорию Марковичу Шору, сорок восемь лет, но его ученик Колька называет его стариком. Сын лавочника, Шор вступил в партию, когда она была «крохотным кружком». Он жил в подполье, в тюрьме, в Сибири и в Париже. После революции он выступал «в цирках и в казармах, на грузовиках и на цоколях императорских памятников». Во время коллективизации его избили кулаки, и он месяц лежал в больнице. В Кузнецке он изучал цемент так же, как в свое время «тюремную азбуку» и политэкономию. «Такова была его жизнь, похожая на справку из партархива. Но за жестокой, как бы металлической жизнью был еще сутулый человек, близорукий и добродушный, который то-и-дело поправлял плохо повязанный галстук, который с восторгом нюхал резеду в станционном садике и спрашивал девочку: «Девочка, что это за цветок, то есть как он называется?»[83 - Эренбург, День второй, с. 80–98.]

Шор жил около доменной печи. Однажды ему сказали, что в домне № 3 пожар. Он бросился на стройку, но тревога оказалась ложной. Он плохо себя почувствовал, вернулся домой и умер на руках у Кольки[84 - Там же, с. 246–252.].

В романе Пильняка «Волга впадает в Каспийское море» старые большевики тоже живут рядом с печью, но их стихия – болото. Они – «люди, остановившие свое время эпохою военного коммунизма», а их лидер Иван Ожогов – брат слизистого Скудрина и потомок замшелых монахов:

Иван Ожогов полез в подземелье к печному жерлу, в жаркое тепло и в темное удушье. Из щелей от заслонов полыхал красный свет. В удушьи пахло дымом, дегтем, несвежим человеком и рыбою, как пахнет в морских корабельных кубриках. На глине в подземелье вокруг печного жерла и в темноте валялись оборванцы, заросшие войлоком волос, коммунисты Ивана Ожогова[85 - Пильняк, Волга впадает, с. 119.].

Коммунисты Ивана Ожогова – пуритане революции, которые в эпоху великого разочарования рыдали подле печного жерла. Они знают, что грядущий потоп – второй акт сотворения мира. «Опять приходит девятнадцатый год!» – говорит Ожогов. «Да, не дошел, – говорит большевик Садыков о смерти Моисея. – Но он же написал скрижали»[86 - Там же, с. 121, 158.].

Жизнь старого большевика Байкалова из «Энергии» Гладкова – пролетарская версия «студенческой» (еврейской) биографии Шора. Он тоже «светился внутренним жаром». Он тоже участвовал во взятии Даира, «когда ничего не было во тьме ночей, кроме ураганов огня, точно весь мир разрушался в грохоте, в пламени, в дыме землетрясения». Он тоже понимает, что грядущий потоп – начало вечности. «Да. Скоро его не будет, и мир для него исчезнет. Но все-таки он – бессмертен». В разговоре с таким же, как он, Моисеем, он говорит: «Смерти, в ее старом, отжившем значении, для нас не может быть»[87 - Гладков, Энергия, с. 165, 167, 172.].

Когда потоп наконец начался, подземелье Ивана Ожогова «наполнилось зеленой прозрачностью, тугой, как болотные воды». Иван – «прекрасный человек прекрасной эпохи девятьсот семнадцатого – двадцать первого годов» – умирает рядом со своей печью. Мальчик по имени Мишка смотрит на наводнение. «Возникновенье новой реки было для Мишки естественным первозданием, как для Ожогова и Садыкова первозданьем были заводские гудки»[88 - Пильняк, Волга впадает, с. 263–264.].

Заселять очищенную от прошлого землю суждено сегодняшним детям: Петьке, Кольке, Мишке и двум Феням, среди прочих. Некоторые из них достигли детородного возраста (во всех строительных романах есть беременная женщина, а Валя и Володя из «Зависти» собираются жениться в день окончания строительства), но большинство – невинные представители пролетарского младенчества и чистого сиротства. Платоновские землекопы продолжают копать ради девочки по имени Настя, которая будет господствовать над их могилами и жить на успокоенной земле, набитой их костьми. Леоновский Увадьев представляет себе девочку – «где-то там, на сияющем рубеже, под радугами завоеванного будущего». «Ее звали Катей, ей было не больше десяти. Для нее и для ее счастья он шел на бой и муку, заставляя мучиться все вокруг себя. Она еще не родилась, но она не могла не прийти, потому что для нее уже положены были беспримерные в прошлом жертвы». В «Гидроцентрали» Мариэтты Шагинян художник Аршак клеймит баранов и козлов в сюртуках, когда на него снисходит вдохновение. «Оно исходило от двух глазок, двух черных и внимательнейших глазок восьмилетней девочки, золушки в доме. Положив подбородок на край стола, она откинула головку и, приоткрыв рот, слушала его со всею серьезностью таинственного детского существа своего…»[89 - Леонов, Соть, с. 80; Шагинян, Гидроцентраль, с. 41–42.]

Между умирающими большевиками и чистым сиротством располагаются строители Вавилонской башни. Одни отмечены печатью зверя или обречены как незаконнорожденные, другие – интеллигенты – плодят духовную немочь и плебеев-вредителей. Володя Сафонов в «Дне втором» не может не читать Достоевского: «Он негодовал, усмехался, разговаривал сам с собой. Иногда, измучившись, он бросал книгу. Он давал себе слово никогда больше этого не читать. Час спустя, с виноватыми уловками, он раскрывал книгу на той самой странице, которая его так возмутила. Он облегченно вздыхал: час передышки был вдвойне трудным. Он зарывался в чащу нелепых сцен, истерических выкриков и вязкой горячей боли. Иногда ему казалось, что вот-вот и он сам забьется в падучей». Однажды он встречает смердящего мальчика Толю, видит в нем воплощение своего безверия, говорит с ним о свободе и заставляет повторять за собой: «С умным человеком и поговорить приятно». На следующее утро Толя нарочно ломает рычаг домны[90 - Эренбург, День второй, с. 208–209.].

Остальные строители выдерживают испытание, обращаются в истинную веру, принимают обряд крещения (обычно в реке) и посильно участвуют в строительстве вечного дома. В одной из центральных сцен коллективной истории Беломорканала «ревущий «форд» въезжает на территорию исправительно-трудового лагеря.

Внезапный поворот, пыль от заторможенных колес. Из дверцы, оглядываясь, высунулась пушистая голова.

На противоположном берегу – человеческий муравейник. Котлован уходил до краев горизонта. На гребень вздымались пыльные тачки. Справа торчали леса недостроенного здания. Это – шлюз.

К автомобилю подбежал десятник, прикладывая руку к козырьку.

Пушистоголовый пожал ему руку:

– Сольц.