На краю Мещёры

Скорее угадываю, чем примечаю, где схоронилось за черемушником дремотное озеро Тишь. Такие заросли кувшинок, как там, довелось видеть, пожалуй, только в детстве. Пытаюсь уточнить, за каким изгибом реки распростерся луг Божья травка. Столь многоцветного, настоянного на терпких запахах трав, пронизанного шмелиным гудением приволья – поискать окрест да поискать. Чудом сберегли этот луг от мелиоративной армады строптивые федякинцы, и ныне гордятся первозданностью Божьей травки не меньше, чем высокими надоями молока.

Сколько же безвестных поколений поэтов, окрестивших каждый ложок, родилось и опочило на этой древней земле, прежде чем явила она на свет Сергея Есенина! Всего-то и оставили после себя – по словечку. Да – на века!.. Подъезжаю на электричке к районному центру Рыбное, и как забытая мелодия настраивают меня на встречу с холмами и перелесками названия станций: Подлипки, Алпатьево, Слемы, Дивово…

А что оставим мы потомкам на память? По той же дороге, от Казанского вокзала: Электрозаводская, Сортировочная, Фабричная, Совхоз, Шиферная… Не в преклонении перед веком индустрии истоки такого «творчества», они куда примитивней: отсутствие культуры, казенная обезличка, неуважение к жителям этих мест. Даже старое название Аграфенина Пустынь, что виднеется от Окоемово за рекой, умудрились переименовать на некоторых картах в Агропустынь. Очень символичная замена.

Разумеется, уроженцы деревень Добрые пчелы и Мыс доброй Надежды, что на Рязанщине, не обязательно все, как один, вырастут добрыми. Но сколь приятней, живительней для души подобные названия в сравнении с захлестнувшей нашу землю казенщиной. Убежден – названья воспитывают. Так что возрожденье старинной топонимики, как и реабилитация честных имен соотечественников, – не только акт справедливости, но и дань уважения прошлому, без которого не может стать полноценным завтрашний день.

Многая лета тебе, перешагнувшее через века Окоемово! Ласкай, как встарь, не только слух путника, но и око. От тысяч «неперспективных», подобных тебе, осталась лишь дивная музыка созвучий: Тятин бор, Уляляевка, Синь, Баюшки, Лопоты, Сиреневка, Малая Тяма…

    1990 г.

РОДОМ ИЗ ЛАСКОВО

Дафнис и Хлоя, Тристан и Изольда, Фархад и Ширин, Ромео и Джульетта… Эти романтические истории о любви, перешагнувшие века и континенты, на слуху у каждого книгочея. А кто на Руси открывает подобный список?

«Повесть о Петре и Февронии» написана безвестным автором в ХУ1 веке. Это классика древнерусской литературы, первая наша светская повесть. Но многие ли знают о ней, хотя бы понаслышке?.. Увы, увы…

А между тем, история любви Петра и его суженой – благодатнейшая сценарная основа для фильма, лишь отчасти воплощенная в либретто оперы-легенды «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии». Судите сами. Дивная завязка истории, начавшаяся в стольном граде Муроме. Великий князь Павел узнал от жены, что в ее опочивальню повадился ходить змей в обличье самого Павла. На выручку брату поспешил брат Петр. Он убил змея в жестокой схватке, но брызги черной крови оставили на теле князя незаживающие язвы.

Никто в Муроме не смог избавить Петра от скверны, и тогда гонцы отправились искать опытного лекаря на Рязанскую землю. В глухой деревушке Ласково встретили они красу-девицу, дочь древолаза-бортника, на редкость воспитанную и острую умом. Узнав, зачем пожаловали гости, Февронья пообещала вылечить князя, но с одним уговором – что он женится на ней.

Интрига закручивается еще туже. Получив согласие князя, Февронья приготовила целебную мазь, наказав смазать ей все язвы, кроме одной. И вот чудо – очистился от заразы Петр. На радостях послал он в Ласково богатые дары, но сам в деревеньку не поехал, слова княжеского не сдержал. Девица подарки отвергла. А вскоре от малой болячки вернулся к Петру прежний недуг.

Делать нечего – женился князь на Февронии, и лишь тогда оценил, насколько любезна его сердцу оказалась избранница, сколь мудры ее советы. Зажили они душа в душу. А вскоре после смерти Павла стал править Петр и всей землей Муромской.

Терзаемые черной завистью, боярские жены не раз пытались оклеветать Февронию, но князь не верил наветам. Тогда, по наущению жен, бояре заявили Петру, будто не могут терпеть долее, чтобы господствовала над ними простолюдинка.

Со смирением выслушав подданных, князь послал их к жене: каково будет ее слово. Богатые дары посулили бояре Февронии – только бы она покинула Муром. И она не противилась – лишь попросила разрешения взять с собой самое дорогое. Ликовали бояре. А она не со златом-серебром надумала уехать – с любимым мужем.

Никто не думал, что Петр покинет престол ради супруги. Но из Мурома они отплыли вместе в неведомое. Недалеко успели отплыть – нагнали князя и княгиню посланцы города с нижайшей, покаянной просьбой вернуться. Большая смута случилась без них, перебили друг друга бояре в борьбе за освободившийся престол.

Прекрасен финал истории. Долго жили в ладу и согласии Петр и Феврония. А когда пришла пора готовиться к смерти, приказали сделать себе каменную гробницу с перегородкой, на двоих. Скончались князь и княгиня по уговору, в один день, но недруги приказали захоронить их отдельно. Вечером положили супругов в разные гробы, а утром глядят – лежат в одном каменном. Опять разлучили их, и снова Петр и Феврония оказались вместе. Так и похоронили их, решив, что такова воля божья.

Сколько не листал путеводителей по Рязанщине – нигде не встретил даже упоминания о местах, связанных с древней легендой. И вдруг читаю на обороте одной из туристских карт: «Ласково (в 35 километрах к северу от Рязани). Небольшая мещерская деревня имеет многовековую историю и упоминается в одном из замечательных произведений древнерусской литературы „Повести о Петре и Февронии“. Героиня повести, крестьянская девушка Феврония родом из Ласково…»

Вышел на крыльцо, пригляделся. Ба! Так это ж совсем рядом! За разливом лугов привычно сияют купола Солотчинского монастыря, левее – светлой строчкой домики Заборья. А чуть подальше, в темной оправе лесов виднеется неужто Ласково?.. Ласково!

Больше года собирался съездить к соседям, порасспросить старожилов, не сохранилось ли каких-либо преданий о знаменитой землячке. Да все недосуг было. А на излете бабьего лета, прикинув, что вот-вот начнутся дожди, а там и морозы, забросил я все дела и устроил себе праздник.

Утро выдалось ясное, с редкими прядями облаков, с блестками парящей паутины… И пока ехал на велосипеде привычным путем по асфальту, пока плыл на пароме через Оку в обществе шумливых доярок, все не верилось, что выберусь на простор. А там – любой стежкой к мещерским борам, и по замшелым, усыпанным хвоей тропам…

До леса, казалось, рукой подать, но крутил, крутил педали, а он все пятился, словно заманивал подальше, пока наезженная колея не истончилась совсем. На краю поля меня встретили усмешливыми взглядами механизаторы: «Куда его черти несут?» Замахали руками в сторону реки – там дорога.

– Да мне в Ласково.

– Эк тебя!.. Тут напрямик не прорвешься. Канавы кругом, топко.

Кое-как по подсказке выбрался на шоссе. Понеслись навстречу медовые стволы сосен вперемежку с лимонно-желтым березняком. И вдруг распахнулся лес, уступив место череде пестро раскрашенных изб. Посреди села, почти у самой дороги, примостилось чистенькое кладбище с часовней. Ласково.

Ни единой души не встретилось на улице до самого магазина. Возле него и подкараулил седовласую, с мягкими чертами лица женщину. Назвалась Матреной, да так застенчиво, словно девица. А впереди меня ждали встречи с Ульяной, Евдокией… старинные, полузабытой музыки имена, под стать легендарной Февронии. Как будто чуждые древнему укладу ветры миновали сей уголок.

От Матрены узнал, что оседлых жителей осталось в Ласково мало – больше дачники. Да и возраст почти у всех пенсионный. Кому под силу – сторожат: окрестности здесь дивные, четыре детских лагеря вблизи села. Остальные домовничают. Самой старшей из ныне здравствующих, Даниловне – девяносто.

…Пока пристраивал велосипед возле забора Даниловны, пока искал запор на калитке, все чудились чьи-то взгляды. А голову поднял – и впрямь: едят меня глазами два божьих одуванчика. На застекленной веранде скамейка, как наблюдательный пункт. Сиди да поглядывай в тепле, что на улице делается.

Заинтриговал я старушек своим визитом безмерно. Правда, старшая, Даниловна, оказалась неважной собеседницей. Туговатая на ухо, она сверлила меня единственным оком, то и дело переспрашивая товарку:

– А чего ему надо?

Про Февронию, как порешили обе, лучше всего расскажет мне Дуня. Она за часовенкой смотрит, у нее в доме и икона святой девы висит.

Прихожая большой избы встретила меня запахами соснового бора. На столе благоухала россыпь белых, еще не очищенных от земли грибов. В отличии от соседок, строголицая с решительными манерами бывшей бригадирши Евдокия Васильевна не удивилась нежданному гостю, как и желанию взглянуть на икону. Не я первый обратился к ней с такой просьбой, не я последний…

– Проходи в горницу. Помолись, милый, помолись…

Вот и повстречался я с Февронией. Над лампадой излучала голубое сияние икона, краски которой не успели поблекнуть. Умиротворенно смотрели на вошедшего тонколицые, ясноглазые Петр и Феврония. Золотисто светились нимбы над головами супругов, издревле причисленных к ликам святых, хоть никаких церковных заслуг за ними не числилось, только душевная чистота и бескорыстие. Да беспредельная верность друг другу.

Поразительней всего был контраст между юным лицом Февронии и седобородым ликом Петра. Этой разницы я не почувствовал при чтении повести.

– Ну как же, он зрелым мужем пошел под венец. А ее за дурочку здесь считали – сказала Евдокия Васильевна таким тоном, словно речь шла о соседях.

– Почему за дурочку?

– А как же! Все выдумками жила… Мыслимо ли, Петр сватов к ней шлет, а она им: «Приезжайте с князем на санях». Это в разгар лета, в июле… Ну доехали до Рязани верхами, а дальше не знают, как быть. Тут и снег повалил, да густой… Вот тебе и Феврония!

По словам Евдокии Васильевны, была в часовне древняя икона Петра и Февронии, да похитили ее лихие люди. Трижды взламывали дверь, все вынесли что могли. Так что новую икону Евдокия Васильевна приносит из дому только по праздникам, когда приезжает из Солотчи батюшка творить службу. Особенно много народу собирается седьмого июля, в день святой Февронии. Тогда можно встретить здесь верующих из разных мест…

Признаться, отправляясь в Ласково, готов я был к худшему из раскладов, когда пришлось бы объяснять селянам, кто такая Феврония. О том, что было до войны, не выведаешь в селе иной раз. А тут, шутка сказать, шесть веков прошумело. И вот сидим с хозяйкой в горнице пред ликом Февронии и по-домашнему обсуждаем семейные отношения князя да княгини…

Хотелось бы верить, что придет время, и на месте старой бревенчатой часовенки в Ласково вновь устремится к небу купол каменной церкви. А, может быть, уже ходит по белу свету мастер, который поставит памятник на том месте, где повстречались когда-то Он и Она. И станут приезжать сюда свадебные кортежи со всей округи, чтоб, поклонившись ликам Петра и Февронии, дать обет верности друг другу.

    1994 г.

РОДИЛАСЬ В СЕЛЕ ИКОНА

В конце мая, когда отцветали повсюду вишневые сады, по деревням и селам севернее Рязани проехали на телеге двое монахов, облаченных в темные рясы. Останавливаясь возле изб набожных старушек, они смиренно просили показать иконы, древние книги и, по возможности, даровать их мужскому Свято Иоанно – Богословскому монастырю. Все верующие в округе знали, сколь тяжкая судьбина выпала этой вставшей из забвения монашеской обители, и потому жертвовали фамильные ценности, не скупясь.

Принимали монахи не все подряд, а с разбором. Из семейных иконостасов выбирали лишь самые выцветшие и потрескавшиеся, невзрачные на вид доски, вежливо объясняя прихожанам: «У нас свой живописец, Лука. Он все лики просветлит с божьей помощью.»

Увезли вдвоем бесценной старины целый воз. Но когда кто-то из старушек поинтересовался в монастыре, скоро ли явят верующим иконы из дарованных вновь, оказалось, что никто из здешних служителей к этим поборам не причастен. И куда отправились с добром ряженые, как говорится, Бог весть.

С художниками Ириной и Владимиром я познакомился в есенинском Константинове, возле обновленного сельского храма, где Иванов расписывал иконостас. От них и услышал историю про воров, переодевшихся в рясы. Случилась она три года назад, как и первая встреча с Ивановыми, но будто сейчас слышу горькие, выстраданные слова. С такой болью говорят о потере близкого человека. Каюсь, не вдруг воспринял я зрелость того чувства.

Почему не сразу?.. Уж очень непохожи были Ивановы на облик ревнителей древнего мастерства, который успел закостенеть в моем представлении. Я воображал иконописца благообразным, убеленным сединами старцем, схимником, которому чуждо все земное. Где-то, помнится, читал, что прежде, чем писать святую икону, изограф должен был поститься, доведя себя молитвами до состояния отрешенности от всех земных забот и страстей, кроме одной всепоглощающей думы – о том, чей возвышенный образ предстояло воссоздать красками.

А познакомился я с молодыми по обличью супругами, и очень удивлен был, узнав, что их сын уже заканчивает школу. Миловидная, с застенчивой улыбкой Ирина оказалась выпускницей отделения журналистики Уральского университета, которое некогда заканчивал и я, и любознательностью, общительностью весьма походила на моих однокурсниц.

В невысоком, худощавом Володе, окончившем худграф Кубанского университета, пожалуй, скорее можно было угадать художника. Улавливалась в его лице то характерная рассеянность, то пристальная пытливость взгляда. Но от художника до иконописца – дистанция, и не малая.