Нигилист-невидимка

– Или ты пустобрёх? Тогда я тебе язык отрежу, – подтверждая непрушкины страхи, Анненский потянул из трости клинок. – Чтобы лишнего не молол.

Это произвело на Петрушку фатальное впечатление.

– Я знаю, где он отлёживается.

– Обмануть решил! – рыкнул Анненский.

– Нет-нет, – заголосил Петрушка, выставляя руки.

– Надуешь, я из тебя всю кровь выпущу, прибью гвоздями к доске и отправлю плавать по Обводному каналу, – пообещал Александр Павлович, сам на этот момент уверенный, что именно так и сделает.

– Ты свово должника очень хочешь достать? – Петрушка прилип очком к стулу.

– Аспидски, – прошипел Анненский и словно всю кровь выпил.

– Тогда слушай.

10. Посвящение

– Вы готовы? – спросила графиня.

Новые товарищи обступили Савинкова, тесня к открытому ходу в подвал. Воглев был насуплен, Морозова-Высоцкая с беспокойным любопытством следила за ними всеми, переводя взгляд от одного к другому, и только Юсси был невозмутим.

«Не об этом ли говорил Ежов? – вспомнил Савинков. – И при этом убежал в расстроенных чувствах. Что бы это значило? Только не выказывать страха».

– Вот так, на ночь глядя? – только и спросил он.

– А чего тянуть? – хмуро пробормотал Воглев.

Он мотнул башкой на подвал. Савинкову ничего не оставалось, кроме как последовать туда, ведомым графиней, которая несла в руке зажжённую лампу.

Ступая за ней по широкой лестнице с перилами, беглец отринул от души страхи и сомнения. Впереди ждало настолько неведомое, что он изготовился решительно ко всему. И даже если дело обернулось худо, гонор требовал сохранить мужество, которое пригодится при любом повороте событий. Кроме того, Савинков не терял надежды, что в подземной комнате товарищи приготовили посвящение по масонскому обряду или что-то похожее, для чего явили напускную суровость. Непонятно было, зачем на торжестве нужен финский слуга, отличающийся большой силой, но туповатый, и эту разгадку Савинков рассчитывал найти с минуты на минуту.

– Надеюсь, Борис Викторович, у вас крепкие нервы? – графиня остановилась на площадке перед высокой двустворчатой дверью, которую невозможно было надеяться обнаружить в подвале дачи. Подземелье внутри холма значительно выступало за фундамент дома.

«Что у неё там?» – дверь с красивой медной ручкой и резными завитушками наводила на фантазии о зале с мозаичными фресками. Вот только шумно сопящий за спиной Воглев дополнял картину каменным алтарём с кровостоками и жертвенной чашей.

– Почему бы и нет? – в тон своим мыслям ответил Савинков.

Несколько легкомысленный отзыв, долженствующий демонстрировать присутствие духа, удовлетворил графиню. Она повернула ручку и толкнула дверь.

Зал и впрямь оказался велик, даже больше, чем представлял Савинков. Вместо фресок стены были обшиты деревянными щитами, но зато подвал освещали самые настоящие лампы накаливания, питаемые от динамо-машины, приводимой в действие трансмиссией от парового двигателя наверху. В углу мерно шипел и постукивал механизм. У стен стояли белые медицинские шкафы. За стёклами на полочках поблескивала хирургическая сталь, темнели бутыли и банки, сияли эмалированные мисочки и кюветы.

«Это не цех, это больница какая-то», – беглец терялся в догадках.

У дальней стены громоздились аппараты непонятного назначения. Их трубки, шланги, консоли заявляли о грандиозном напряжении инженерного ума, сопряжённого с рукомесленным гением. Возле дверей на прочных козлах лежал в рост человека настил из странного материала. Доски с чётко выраженной древесной фактурой посередине к краям становились полупрозрачными, будто пропитанными маслом, постепенно превращаясь в подобие мутного стекла. Над настилом висели крупные зеркальные отражатели с подведёнными к ним проводами, однако пустые, без ламп. Разглядывать технические чудеса подвала не было возможности. Воглев неделикатно подтолкнул Савинкова и вошёл сам. Следом за ним вторгся Юсси и плотно затворил дверь, оставшись подле неё.

– Ну же, смелее, – пригласила графиня. – Я должна вас представить.

Савинков стоял, обвыкаясь и осматриваясь. Он не сразу сообразил, кому собирается представить его Морозова-Высоцкая, даже когда Воглев прошёл к аппаратам, лязгнул рубильником и зажёг ещё одну неяркую лампу.

– Идите сюда, Борис Викторович, – позвала графиня.

Савинков приблизился, напряжённо щурясь. Он не был готов встретиться глазами так низко и потому не сразу сообразил, что перед ним, а когда сообразил, опешил.

На толстой стеклянной доске, поддерживаемой никелированными стойками, под которыми размещались шланги и баллоны, лежала отрезанная человеческая голова!

Это была не голова трупа!

Голова была живая. Веки моргали, глазные яблоки шевелились. Это была голова старого мужчины с коротко подстриженными седыми волосами, усами и бородой. Она осматривала незнакомца, сохраняя невозмутимое выражение на лице. Крупный прямой нос, чуть вытянутое благородное лицо, бледная кожа, на которую давно не падали лучи солнца.

«Цирк! – Савинков искал признаки спрятанного тела и не находил. – Иллюзионисты проводят обряд посвящения. Ждут, что я напугаюсь?»

– Рад знакомству, – решительно произнёс революционер. – Позвольте представиться, Борис Викторович Савинков.

Воглев запустил руку под стеклянную плиту, покрытую разводами и свежими густыми потёками чего-то неприятного, обнаруживая пустое пространство, в котором точно не способен поместиться человек. Повернул вентиль на баллоне, из которого толстый каучуковый шланг тянулся к столешнице.

Голова привычно разинула рот, откуда рванулся воздух и немного приподнял волоски на усах. Савинков убедился, что никакая это не иллюзия. Его продрал могильный холод.

– Николай Иванович Кибальчич, – проклекотала голова.

11. Потомок Ра

Анненский завернул кастетом в торец. Торец хрустнул. Из щели прыснула кровь. Петрушка повалился вместе со стулом, к которому словно прикипел филейной частью. Гомон в кабаке на миг смолк, пока ткачи оценивали происшествие, и сменился гоготом. Залётный франт уделал Непрушкина, который на раёне мало кому нравился. Поделом ему, решили текстильщики, тем более, что чужак не продолжал живодёрничать, а бросился поднимать и обихаживать ушибленного. Однако они постарались запомнить этого странного посетителя и сапожника, с которым он шептался.

Жандарм не стал рассусоливать, выпытав до тонкости место обитания Раскольника и, как бы мимоходом, описание облика его. Государственного преступника следовало брать немедля, но прежде нейтрализовать Петрушку, который в противном случае мог изловчиться и предупредить.

Сообща с Нероном Иванычем установили стул. Водворили обратно Непрушкина. Болван обтекал соплями, слезами и кровью, таращился пред собой невидящим взором и был послушен как труп в руках деспотичного ротмистра. Анненский влил в него полбутылки водки буквально за раз. Поборник трезвости выпил её как воду.

– Не ссы, остолоп, это урок на будущее, – бросил на стол ассигнацию и приказал Нерону Иванычу поить Петрушку до посинения. – Впредь следи за метлой!

Сапожник и его друг закивали, восприняв совет всяк по-своему.

Ближайший телефон располагался в казармах Московского лейб-гвардии полка, куда Анненский направился быстрым шагом. Велико же было изумление дежурного по полку, когда около полуночи заявился щёголь в драном пиджаке и потребовал срочной связи с Департаментом полиции. Малое время спустя сыщик отдал необходимые распоряжения и мчал в пролётке к большому дому на Фонтанке, шпыняя в спину ёжащегося ваньку.

Как ни далеко было добираться, в отличие от остальных Александр Павлович поспел раньше и ждал в своём кабинете, нетерпеливо меряя его шагами. Первым явился Платон, за ним унтер-офицер Лука Силин, знаменитый в Отдельном корпусе жандармов геркулес. Его ротмистр Анненский поднял, ибо всерьёз опасался разбойника, подозревая за Раскольником дюжесть одержимого бесами. Со вторжением великана места в комнате не стало вовсе. Анненский угнездился за столом, выдвинул ящик, достал из пенала неприлично длинную и толстую сигару и вскоре задымил весь кабинет. Сидели, молчали, ждали следователя. И хотя производство жандармского расследования формально происходило без участия прокурорского надзора, дело легендарного грабителя-убийцы числилось за уголовным сыском, а, значит, присутствие следователя было крайне желательно. Анненский предвкушал свой триумф и вознамерился брать Раскольника по всем правилам, чтобы газетам было о чём написать в блестящих подробностях.

Наконец, в дверь вежливо стукнули и тут же отворили. Через порог шагнул Порфирий Петрович. Уже старый, с усами и бакенбардами, с блестящей как бильярдный шар большой круглой головой и круглым же, прежде пухлым, а теперь обрюзгшим жёлтым морщинистым лицом. Проницательный взгляд водянистых глаз, прикрытых вечно моргающими ресницами, свидетельствовал о неизменном серьёзном уме, сохранившимся на службе в лучшем качестве.

– Ну-с, вы изволили отыскать Раскольника наконец-то-с? – насмешливо вопросил он с порога дребезжащим голосом.

Порфирий Петрович не рискнул тесниться в кабинете, да и в его присутствии все сразу встали, и ясно было, что недолго осталось находиться тут.

– Пора, – только и сказал Анненский.

На двух экипажах они достигли съезжего дома № 3 Казанской полицейской части, где, кроме участка, располагалось пожарное депо, из ворот которого выкатывала помпа и суетились топорники. Тут к следственно-оперативной группе примкнули предупреждённый по телефону околоточный надзиратель и городовой. Покатили в адрес. В ночном городе подковы гулко стучали по булыжной мостовой, высекая искры. Анненский посмотрел на часы. Часы показывали недоброе. Пока ждали в Департаменте, пока ехали, натикало изрядно заполночь, уж и луны яркий диск намерился клониться к закату. Редкие прохожие стали ходить торопливо, аки бледные тени, стремясь укрыться от пронизывающего ночного ветра. На канаве что-то горело. По-над крышами летели оранжевые клубы, в них призрачными птахами вспархивала несомая горячим воздухом ветошь. Слышался шум и звон, какой бывает от оголтелой суеты вспугнутых обывателей. Пахнуло дымом.

Берлога Раскольника помещалась в доме Иоахима со стороны Столярного переулка. С Офицерской улицы съехали на Вознесенский проспект и оттуда на Мещанскую, куда одной стороною фасада с вывеской «Столичный водочный завод» выходил пятиэтажный массив немца Зауэрбауэра и питейные заведения его родни. Место было знакомое околоточному до оскомины, да и никто не удивился валяющемуся в собственной луже телу и шатающимся в отдалении силуэтам, похожим на ходячих мертвецов.