Сериал с открытым финалом. Участь человечности в зеркале кинематографа

Она человек-утопия, «сокровенный человек», как определил бы масштаб ее характера Андрей Платонов, под влиянием которого и сочинялся фильм.

Подвох фильма состоял в том, что внутренний мир его героини шире той бескомпромиссной розни, заложницей которой она стала.

Ее видение мира, отраженное в рисунках, что возникают на экране по мере развертывания сюжета, дает ему былинное измерение. Это уже другая жизнь, другая война и другой народ. Фигуры и лица, словно рубленные топором, неотличимые меж собой, но с огромными живыми глазами, в которых, кажется, навсегда поселилось отчаяние.

Отчаяние – это та точка, в которой пересеклись обе сюжетные параллели. И обе

пресеклись.

Правда, за нарисованных рабочих и крестьян переживаешь не так, как за художника Таню Теткину. Ее смерть воспринимается как насильственный ритуал жертвоприношения живой души во славу революционной абстракции.

Призрак человечного государства

В 1930-е большевикам потребовалось представить Гражданскую войну с человеческим лицом. А также по возможности придать ей естественность народного инстинкта, народной стихии, питающей социалистические преобразования. Трилогия о Максиме и, в еще большей степени, «Чапаев» стали ответом на этот заказ. Комдив Василий Иванович – стихийное народное начало. Комиссар Клычков – обрамляющая, оправляющая этот самородок идеология.

Идеологическая риторика и стихийный бунт тогда старались плотно дружить. Попутно идеология обретает категоричность армейского устава. Да и само общество заметно милитаризируется. И вот уже Щорс из одноименного фильма в одном лице и командир, и комиссар. Тот же тренд заметен и по развлекательным картинам. Например, таким, как «Горячие денечки», «Сердца четырех», «Девушка с характером».

Милитаризм на пару с идеологией въедается в подкорку советского человека и неожиданно дает о себе знать уже во второй половине ХХ века.

С этой точки зрения особо примечателен фильм Глеба Панфилова «Прошу слова».

Фильм начинается грозно: мальчик возился с оружием и нечаянно себя застрелил. Вроде бы трагический случай.

Его мама – председатель провинциального горсовета (по-нынешнему мэр), – убитая горем, мрачнее тучи вышла на работу в тот же день. И ушла в работу. Материнское горе не может помешать ее государственной работе. Это пролог. А за ним повесть о том, как простая советская баба – работящая, простодушная, жизнелюбивая, самоотверженная, не думая о карьере, сделала ее.

Но это не традиционная для советского прошлого киноповесть о торжестве общественного долга, взявшего верх над личным интересом.

В молодости Лиза увлекалась стрелковым спортом, имела награды, значок ворошиловского стрелка. Ну и в последующем у нее выработалась привычка почти на уровне рефлекса: если на душе что-то не то, не так, какая-то маята, она бежала в тир пострелять. Чтобы успокоить нервы. Так она себя «лечила», когда из телевизора пришла весть, что грохнули Альенде.

Панфилов ненавязчиво дал понять, что несчастный случай не вполне случайный. Что милитаризация подсознания не прошла даром. Что та далекая война все еще стреляет и убивает.

Картина не сразу вырвалась в прокат; она вызвала подозрения у идеологического начальства. Неясные и почти необъяснимые. Формально не к чему было придраться. Не винить же автора в том, что у него «кухарка» управляет государством и художественной культурой…

Елизавета Уварова Инны Чуриковой ассоциировалась с простой русской бабой

Александрой Соколовой Веры Марецкой из фильма «Член правительства» (1939 г.). Но при этом воспринималась как некий вызов былым представлениям о положительном советском человеке. Больно комично она выглядела на своем высоком должностном

Посту. Особенно в эпизоде, где она уже в статусе члена Верховного Совета фотографирует Крымский мост в Москве, чем вызывает подозрение у рядового милиционера. Депутату пришлось показать ему свои статусные корочки.

Уж не пародия ли она была на знатную колхозницу Александру Соколову?..

Панфилов на новом историческом витке заметил в современном ему «члене правительства» драматический излом, отдаленно напоминающий былые коллизии в судьбах простых людей, взятых в тот или иной исторический переплет.

В финале фильма «Член правительства» мы видим Александру Соколову на трибуне Верховного Совета. С виду она уже не совсем женщина. В своем мужском пиджаке смотрится как средней руки функционер. И только простосердечное признание (вот стою я перед вами, простая русская баба, мужем битая, попами пуганная, врагами стрелянная, живу…) выдает в героине ее суть и судьбу.

Это то, что позади. А что впереди? Впереди у нее – «проводить величайшие в мире законы». Еще впереди надежда, что «может, ее словечко в закон-то ляжет». Дальше она пообещала «биться за счастье народное, за партию и за советскую власть до самого смертного часу». Дружные аплодисменты. Все встают в едином порыве. Звучат фанфары и титр: «Конец фильма».

У депутата Елизаветы Уваровой много скромнее цель: мост построить, похожий на Крымский. В последних кадрах мы ее видим в зале Кремлевского дворца среди депутатов Верховного Совета. Она пишет записку: «Прошу слова» и отправляет ее в президиум. Возникает тревожный гул. Словно героине предстоит взойти на Голгофу, а не подняться на трибуну самого демократичного в мире парламента. Уварова крупным планом, безучастный взгляд в сторону зрителя. И побежавшие заключительные титры под танго «Сильва», любимое музыкальное произведение Лизы Уваровой.

Вот и Глеб Панфилов снял с себя всякую ответственность за развязку романа своей героини с Советской властью.

То, что человечный человек раз за разом оказывается пораженным в своих личных правах перед лицом советского государства, было для массовой аудитории не новостью после оттепели.

Новостью стало поражение человечного человека в правах перед самим собой. Перед своей человеческой природой.

Именно при советской власти отношения индивида с административной системой приобрели небывало трагический оборот.

Власть вместе с тем разрывалась между стремлением убедить граждан, что их страна в первую очередь крепость, и желанием дать понять им, что она еще и отчий дом. Советское искусство время от времени пыталось объединить оба желания, но не часто у него это получалось достаточно органично. Патриотическая идея сильно возвышалась над патриотическим чувством. Оттого в массовом сознании не могли не возникнуть почти катастрофические разрывы между житейской этикой и государственной идеологией. Оттого массовое сознание не могло благодарно не откликаться на редкие попытки мастеров кино очеловечить идею государства, одомашнить нашу «крепость».

Пожалуй, наилучшим образом это удалось в фильме Владимира Мотыля «Белое солнце пустыни».

Уровень фольклорности картины соотносим разве что с «Чапаевым». Федор Сухов еще один стихийный борец за счастье народное. Только он в ответе не за дивизию, а за гарем. Подручного рядового красноармейца зовут не Петька, а Петруха. А дальше сплошные различия.

Главное среди них – деидеологизация Гражданской войны. И более того, деидеологизация Государства как института.

Красноармеец Сухов и царский таможенник Верещагин не классовые враги. Обоим за державу обидно. И оба ее одомашнивают. То есть очеловечивают.

В этом и объяснение, почему картина, признанная народом, полюбившаяся ему, не была признана на официальном уровне: авторы при советской власти так и не удостоились ни званий, ни наград. Картина не вписывалась в общепринятый идеологический формат. И герой, красноармеец Сухов, был вольноотпущенником, без государя в голове. И государство оказалось без идеологической крыши, без вождя над ним. Над ним и рядом с ним был только неизвестно откуда взявшийся долг.

В финале Сухов снова в пути. Позади – пустыня с бандитскими разборками, впереди мерцает родной дом.

Пока он в пути, он сам себе – Государь.

На перепутье осталось Государство.

Велик у этого безличного, но всесильного субъекта соблазн возвыситься над индивидом, над законом, над природой, сотворить из себя кумира, сделать себя объектом поклонения миллионов и счесть себя истиной в последней инстанции, что, собственно, и произошло с Советским Союзом.

Одним из краеугольных камней в его основании стал миф о той далекой, о Гражданской, с ее командирами и комиссарами в кожанках и в пыльных шлемах.

Этот краеугольный камень, как стало понятно по ходу истории, оказался камнем преткновения (не первым и не последним) для Марютки, Клавдии Вавиловой, Тани Теткиной, Ивана Сухова и, наконец, для Елизаветы Уваровой.

***

Автор слагает с себя ответственность за развязку этой главы о приключениях Человечности.

Следующая остановка – на станции «Коммуна» (в смысле «Большой террор»).

Испытание коллективизацией

«Старое и новое» (1929 г.). Режиссер Сергей Эйзенштейн

«Земля» (1930 г.). Режиссер Александр Довженко

«Понятая ошибка» (1931 г.) Режиссеры Иван Пырьев, Владимир Штраус

«Счастье» (1934 г.). Режиссер Александр Медведкин

«Бежин луг» (1935 г.). Режиссер Сергей Эйзенштейн