Прорыв

А Лена спала. Безмятежным был ее сон… И досада моя все-таки росла. Не было сна во мне совершенно! Вот они, современные молодые, брюзжал я уже сам с собой. Раскованность, отсутствие глупых запретов, которые в свое время с таким жестоким упорством вдалбливали в нас, раскрепощенность – это, конечно, прекрасно. Но… Тусклое равнодушие с другой стороны! Отсутствие святости. Отсутствие уважения к Тому, что составляет одну из основ человеческого бытия! Следствие глобальной, всеохватывающей, всепроникающей лжи, в которой живет человечество уже столько веков! Мое поколение еще застало сталинский инфернальный идеализм и хрущевское наивное просветление, у нас была возможность что-то сопоставить самим: ложь газет, радио и ТВ с одной стороны – правда жизни с другой. Фимиам пропаганды – и жестокая альтернатива «вражьих голосов», «самиздата», рассказов тех, кто побывал «за кордоном», мизерная зарплата, бесконечные дефициты то одного, то другого, десятилетняя очередь на квартиру, толкучка в полупустых или забитых нелепыми товарами магазинах. Все смешалось…

(Но это – тогда. Теперь, когда я пишу все это, страна и вовсе другая – той жизни нет. Теперь и вовсе все сведено у нас к «бизнесу», «потреблятству», а высшим мерилом всего стали официально нарезанные бумажки. Любовь и радость измеряются в долларах! То, на что надеялись тогда, не спасло. Может быть, потому и не спасло, что внимательности не было – как маловато ее и сейчас?)

Бедная девочка! Мне стало жалко ее. Проснись она в этот момент, в том месте моих размышлений, я окружил бы ее облаком нежности. Но она спала, спала крепко, даже похрапывала чуть-чуть. Будить ее я не стал.

Но что же, но что же мне делать?

Случись это в моей жизни лет десять назад (когда я был отчасти, как Роберт), я или обиделся бы навсегда, или разбудил бы ее и стал, что называется, «действовать». Теперь же я понимал, что второе не нужно – опыт убедил в том, что насилие не оправдывается почти никогда, – а первое… Да, так хотелось обидеться! Как сладко чувствовать себя слишком хорошим, слишком утонченным для этого грубого, равнодушного мира… Только опять же опыт говорил мне, что и этот путь – гибелен. Гибелен прежде всего для самого себя. Уходя таким путем вообще от всякого действия, умираешь душой постепенно…

Оставалось терпение.

И вдруг отличная идея осенила меня. Я тихо выпутался из простыней, накинул на себя одеяло и сел к столу. Раскрыл свою тетрадь, взял авторучку… И вновь оказался со своей солнечной индианкой: описывал процесс фотографирования ее в Новом свете. Сказочные, незабываемые дни прорыва…

А за моей спиной спала в преддверии исторического события в своей жизни Лена.

13

…Да, солнце сияло вокруг – наш круглоликий щедрый Бог! – и мы, люди, так уютно чувствовали себя на своей обжитой красивой земле.

Она чуть не опоздала на пароход – я взял билеты и пылко ждал у причала, – наконец, она появилась, в своих голубоватых шортиках и красной майке, пионерка старшего отряда, с сияющим честным личиком старшеклассницы – дочь, сестра, жена, женщина-ребенок, – мы прошли на пароход, устроились в закрытом салоне, а потом, когда пароход лихо вырвался в мелко пляшущую живую синеву моря, вышли на нос, и ветер, теплый морской ветер обдувал нас, а она восседала на бортике, отрешенно глядя вперед, и я видел гордый креольский профиль ее. Она опять выпрямилась, как аккуратная послушная школьница за партой, и грудь ее топорщилась высоко, и пряди каштановых волос развевались…

А на камнях крымского берега таким уместным было ее загорелое обнаженное тело с белыми полосками на груди и на бедрах, со скромным чуть раздвоенным треугольничком и аккуратными бархатными кружками на белых «гранатах». И кустики мелко цветущего розовато-фиолетового кермека вздрогнули и оживились,приветствуя нечто родственное, живое, когда она мягко опустилась среди них на камни. А потом она низошла к воде и прислонилась к скале, и пронзительно синяя вода моря в исступлении тянулась к ней, лизала камни и ноги ее белыми пенистыми языками…

Она лежала потом в совершенно желтой, сухой и шелковистой траве, и большой белесый богомол уселся на ее груди, соблазнившись теплотой и неподвижностью этих светлых и нежных холмиков, а мое сердце сжималось от того, что секунды летели неудержимо, и нельзя, нельзя было остановить эти ослепительные мгновенья, хотя я и чувствовал пока, что впереди, возможно, еще более ослепительные – так неужели вечна, вечна, пусть в памяти,эта вернувшаяся ко мне внезапно юность?…

Лена проснулась.

– Что ты делаешь? – спросила сонно.

– Работаю, – сказал я.

Но тотчас нежность и жалость зазвучали во мне. Креолка со мной, она теперь со мной всегда; то, что было у нас – есть, будет вечно и неизменно! – так зачем же досадовать на бесхитростное, доверившееся мне новое существо, на эту девушку с телом-цветком, на робкое это создание великой природы, ежащееся, как и я, от космической непогоды в ожидании солнца? Ведь мы – все вместе. Ведь – вечный сад…

Я захлопнул тетрадь, убрал ее бережно. Как можно злиться? На что обижался я? Она пришла, она ведь, кажется, решилась, зачем же досадовать так жестоко…

Господи, я же люблю креолку, я верен ей, но ничто не мешает и Лене быть с нами вместе! Эта спокойная нежность – разве она на что-нибудь посягает? Ведь Лена знает о креолке, и это не смущает ее, в этом она так же естественна, как лежала вчера в позе раскрытого мне цветка… И Галя знает, она же как бы оставила именно ее мне в наследство – Лена тоже понравилась ей… Милое созданье, я сделаю все как надо, чтобы тебе было хорошо, чтобы этот праздник наш остался с тобой и запомнился нам обоим на всю жизнь!

Она хотела еще поспать, и я не мешал ей, она уснула, обнимая меня. А под утро…

14

…Ножки ее вдруг доверчиво, мягко раздвинулись, руки с какой-то детской готовностью обняли мою спину. Цветок расцвел вновь и излучал. Осторожно, бережно я начал свою работу, нежную, приятную, волнующую, но и столь ответственную все же. Ясно было, что Лена подготовилась к ней, она желала нам обоим успеха, но, увы, трудно, очень трудно для нее это было – боязно, больно. Нависнув над ней, упираясь руками в простынь, медленно, постепенно я старался проникнуть сквозь горячую, влажную, нежную, но – преграду, и нелегко было сдерживать свой порыв, мучительно останавливаться и пережидать блаженный миг на грани восторга, не шевелясь, прося и ее о том же, чтобы растянуть свои силы, не доведя себя преждевременно до высшей точки, не сорваться, не расплескать.

Несколько раз принимался я и уже готов был рвануть вперед, наконец, к финальному торжеству и взаимной победе, но каждый раз в решающий момент она ускользала, выталкивала меня, не в силах вынести страх и боль. Я пытался убедить ее, что лучше уж сразу – как вырвать зуб, – что медленность эта лишь растягивает, увеличивает боль, что рано или поздно это придется сделать, так лучше прямо сейчас, так ведь? Она кивала согласно, но тотчас ускользала опять, как только я начинал осторожно. Да, конечно, так хотелось перестать сдерживаться, наконец, рвануть – и все дела! – зубной врач ведь не считается с нашими страхами, криками, – но ведь это не больной зуб, черт побери, я помнил, как важен для девушки первый акт, сейчас определяется многое – импринтинг, елки-зеленые, впечатывание! – и либо станет это для нее актом беспомощности и обязательного насилия со стороны мужчины, либо – наоборот – внушит уважение к себе самой и партнеру, прогонит страх и принесет спокойствие, удовлетворение, радость. К тому же я пока что не был уверен в том, что в самый решающий миг – миг победы! – смогу удержаться и не дам сработать извечному механизму, благодаря которому все мы появились на свет. Нельзя было ставить ее в столь серьезное положение – я обязан был выполнить свой долг чисто и без нежеланных последствий. Она доверилась мне – я должен…

Время шло между тем, наступило утро – оно опять было пасмурным, – затем и день. Мы не пошли на завтрак, и я был командирован ею на набережную за пирожным и молоком. Принес… Наши взаимные труды продолжались. Постепенно, медленно мы приближались к цели.

Несколько раз кричал снизу Вася, я выглядывал и давал ему знать, что все еще занят.

Все глубже и глубже удавалось мне проникнуть в своем горячем и пылком стремлении к пестику таинственного цветка, прежде, чем она отталкивала меня. Но, наконец, в какой-то момент почувствовав себя в силах, а ее более-менее готовой, я обнял покрепче ее восхитительные бархатные упругие бедра и уже с гораздо большей решительностью попытался сделать то, чего мы оба так желали.

Конечно, это было приятно, конечно победная радость пронизала все мое существо, конечно, под горлом вспыхнуло яркое, блаженное пламя, и мы словно расплавились, слились в восторженное, невесомое, парящее в лазурном пространстве облако… Она вскрикнула, и непонятно было на этот раз, отталкивает она меня или, наоборот, прижимает… И, конечно, в самый решающий момент я вышел из нее, разрядившись на ее роскошный, упругий живот…

Крови было немного, и несмотря на то, что проник я достаточно глубоко, осталось у меня некоторое сомнение в том, достигли цели мы или нет, начался ли новый этап в ее жизни.

Все-таки решили, что начался. С чем я и поздравил ее от всей души. И предложил ей все же немного продолжить наш труд, чтобы окончательно убедиться. Однако для нее это сейчас казалось немыслимым из-за крови и боли…

Наша встреча, историческое это событие длилось почти сутки, и были это, конечно, восхитительные часы. Пусть и не дотягивали они целиком до ослепительного прорыва, но долгая, упорная совместная наша работа, новая, родственная близость и новое – столь же восторженное, как вчера, – лицезрение ее тела, ее цветка и, конечно, финальный акт были незабываемы!

Кровати мои, таким образом, стали дважды святыми (считая и Галю)…

Несколько раз я все же сфотографировал ее до победы – хотя и обнаженной, но все же не вполне так, как хотел. Как-то все же язык не повернулся предложить ей принять для фотографии ту самую позу, которой я вчера утром так восхищался – позу бабочки с распахнутыми крыльями, позу раскрытого солнцу цветка Но эта божественная картина, этот миг осознания и так навек запечатлелись в памяти моей…

Чувство родства и близости – и с креолкой, и с Леной теперь – горело во мне негасимо. Свершился наш тройственный союз на небе. Отныне мы – связаны. А, следовательно, НАС стало больше. Нас, просвещенных (как очень и очень надеюсь…). Благодарность и нежность – теперь к Лене – переполняли меня.

– Когда же мы встретимся теперь? – спросил я, провожая ее до выхода с территории нашего Дома.

– Я сама тебя найду, – сказала она опять, как и в тот раз.

Ну, что ж… На том и расстались.

15

Как же все относительно в мире, думаю опять и опять. Вспоминая, вижу, что так называемая «повседневность» вовсе не так обыденна – отнюдь! – она скрывает в себе зерна прорыва! Так же, как и момент прорыва несет в себе и частицы обыденности. Вечная диалектика, делающая наш мир неисчерпаемо прекрасным и никогда до конца не познанным, к счастью…

Разве лицезрение цветка было обыденностью? Разве доверчивость Лены и почти сутки нашей упорной прекрасной работы – повседневность? Да и что такое вообще «обыденность» в нашем многозначном мире? Это закрытость, заглушенность, обманутость кем-то, подчиненность чьей-то агрессивной воле, то есть порождение нашего собственного безволия, нашей тупости, трусости… Запаутиненность! Потому и называю то, к чему стремлюсь постоянно – прорыв.

«Да, то, что с Леной, было иным, другим, чем с креолкой, но и оно же было – прекрасным! – так старательно убеждал я себя. – Одно «лицезрение цветка» чего стоит! А взаимная наша Победа?! И даже те неприятные переживания, которые все же были, не оттеняют ли радость и красоту? Что такое изображение одного лишь яркого света без всяких теней? – день без ночи, поверхность без рельефа, сумма всех божественных цветов спектра без их разделения, хаос. Плюс без минуса, горы без долин, неопределенность, ничто. Так что слава Богу, что были препятствия…»

На другой день Лена так и не появилась… Оказию для своего очерка я нашел – один из писателей, живших в нашем Доме, уезжал в Москву до окончания срока путевки – я и попросил его взять конверт и бросить в любой почтовый ящик в Москве. А потом весь день слонялся без цели, хотя временами и пытался поработать немного над повестью. Но эта работа и даже записи о креолке не очень хорошо шли. Атмосфера в небе была все той же – погода не радовала, – но и мое настроение, несмотря ни на что упало. Почему она не пришла тотчас же? Ведь состоялся праздник! В чем дело?…

С Василием мы помирились совсем, ходили в гости к одному из местных художников… Вечером Вася с кем-то опять встречался, а я примитивно пошел в кино и мерз там в одиночестве среди людей под открытым небом, пока на экране происходило нечто, лишь отдаленно напоминающее действительность и не дающее пищи, как это говорится, ни уму, ни сердцу. Фильтры нашего кинопроката сработали и на этот раз, как всегда, безотказно. Как умеют они вырезать именно тот кадр, чтобы безнадежно оскопить изображение, сделать его плоским и лживым! Страх, разумеется, страх движет теми, кто запрещает, отбирает и вырезает, но какой же во всем этом смысл? Во имя чего же человек постоянно стремится убить не только чужую жизнь, но и – свою собственную?

Да, но что же все-таки с Леной? Раскаивается? Стало плохо? И что делать мне? Попытаться найти ее? Я помнил дом, до которого провожал всех троих в тот памятный первый вечер… Но… Не воспримет ли она это как примитивную, старую, как мир, навязчивость? Очень бы не хотелось…

И на следующий день ни утром, ни днем ее не было. Я ходил на их место на пляже, бродил по поселку в надежде встретить если не ее, то хоть кого-нибудь из троих, предупредил старичка-вахтера у входа на территорию нашего Дома, что если попросит пропустить девушка… «Я жду сестру, поэтому…» В обед подошел к столовой пансионата, но и там не было никого из троих. Предупредил Василия, что если он кого-нибудь из троих встретит…

Все трое словно испарились бесследно. Что же произошло?

Наконец, я направился в дом, до которого провожал их в тот незабываемый вечер.

День был более-менее солнечный, но холодный. Я помнил номер дома, открыл голубую калитку. Залаяла привязанная собака. Открылась дверь небольшого голубого строеньица, на пороге стоял сердитый мужчина.

Я спросил, где здесь живут три девушки…

Холодно смерив меня с головы до ног раздраженным взглядом, он сказал, что их нет дома. Все трое уехали рано утром. Я протянул ему записку, которую на всякий случай приготовил дома, и попросил передать одной из них, Лене. Он взял.

Словно в каком-то трансе, я шел назад, постепенно приходя в себя, медленно осознавая. Куда уехали? Хотя, разумеется, оставалась вероятность всего, однако просыпающаяся трезвая часть моего существа уже издевалась, ехидно подмигивала. Уехали! В Судак, в Новый свет, в Феодосию, мало ли. Чего ж не уехать? Да еще и с ребятами уехали, скорее всего. Помнишь усатенького? Для тебя то, что произошло у вас с Леной – «историческое событие», а для нее… Что для здоровой молодой современной девушки такая чепуха, как «потеря невинности»? Ты же свободы хотел? Вот она. Цветок расцвел. Разве не этого ты хотел? Использовала тебя, и – вперед!…