Архитектор запомнил тот пасмурный день, 14 сентября 1825 года. Он следовал мимо Обводного на Царскосельский, осматривая почти отстроенное здание, когда увидел движущуюся ему наперерез процессию…
Вначале – небольшая группа офицеров с траурными перевезями, (в том числе – в генеральских мундирах), за ними двигалась четвёрка лошадей в торжественных попонах, украшенных старинным родовым гербом, – она везла закрытую карету с гробом. В окне кареты Шарлемань увидел женское лицо – худое, бледное, почти бесплотное, пугающее и притягательное – одновременно.
За ними следовала вереница экипажей – с вензелями, гербами достойнейших русских родов: под топот копыт, да бренчанье колес, всё продвигалось к городской окраине. Там большинство сопровождающих отстанут, и только близкие поедут далее, в Москву, где под стенами Новоспасского монастыря закончит свой короткий путь Владимир Новосильцев – красавец, флигель-адьютант, потомок знатнейшего рода Орловых.
Тем временем, в Семёновских казармах, влачил свои последние мучительные дни его противник, со страшной рваной раной в голове – подпоручик Константин Чернов.
Прощание с подпоручиком Черновым произошло в последнюю неделю сентября.
Путь от казарм до Смоленского кладбища тесно наполнился молодыми людьми. На дрогах под малиновым тяжёлым балдахином везли заваленный венками и цветами, помпезный гроб. До звона в ушах надрывался военный оркестр, путь освещали вереницы факелов – и то и дело, там и тут, взмывались стиснутые кулаки и раздавались надрывные возгласы. Здесь были и родные, и чужие, знавшие близко и почти не знавшие его, осведомленные лишь понаслышке и вовсе уж случайный любопытствующий люд. Но все, ведомые особой силой, охваченные нарастающим порывом, почувствовали здесь себя едиными. И чувство это взбудоражило неискушённые умы.
Припомнил Шарлемань и строки, звучавшие после черновских похорон в трактирах от подвыпивших студентов и молодых разгорячённых офицеров:
«Клянемся честью и Черновым,
Вражда и брань временщикам…»
– Увы, господа, – размышлял он тогда, – вражда и брань лишает разума, без разума не будет чести, без разума не станет ничего. И далее:
«Нет, не Отечества сыны,
Питомцы пришлецов презренных,
Мы чужды их семей надменных..»
И вот, десятилетие спустя, он, что из этих, «пришлецов презренных», сидел напротив той, «надменной», и всматривался в постаревшее, но все ещё на редкость милое, с особой мягкостью неярких черт, лицо её.
Тогда, мелькнувшее в окне кареты, это лицо было почти безумным; сейчас, напротив, – выражало совершенное спокойствие и твёрдость. И со спокойной твёрдостью она произнесла:
– Считала и считаю, ныне, как и ранее, себя сыноубийцей. Не скрою – много лет ждала от Господа расплаты и приняла бы с благодарностью, для искупления хоть толики вины моей. – Она печально развела руками. – Вместо меня наказаны другие – да карой, которой я им не желала…
«О, да, – подумал Шарлемань, вспомнив об участи Рылеева (по слухам, Кондратий Рылеев был главным зачинщиком свары), такого конца никому б не желать…»
– Но я не удостоилась господнего возмездия, и по сей день несу свой тяжкий крест.
«Да так ли она виновата?» – спросил сам себя Шарлемань.
– Однако, чувствуя, что век мой на исходе, искала я господне указание… И, верите ли, я его нашла.
Глава 3. Вечерний гость
– Теперь о том, что привело меня сюда…
Как архитектор, Шарлемань премного раз выслушивал заказчиков. Бывали разные: новоиспечённые аристократы – те, кто стремился влиться в высший свет при ограниченности средств и вкуса (толком не зная, что желать, они пытались скрыть своё незнание в намёках, да важных минах), бывали господа в чинах – а этим подавай, чтобы «без глупостей», да чтоб по смете строго без излишек… Но, иногда, пусть и не часто, – те, кто ясно сознавали, что хотят. Екатерина Владимировна Новосильцева была ровно из этого числа.
Весь замысел был ей изложен обстоятельно, понятно и немногословно, а в завершение, она добавила:
– Притом, я обещаю вам в искусстве полную свободу, и от себя – доверие и помощь – по мере сил.
На это Шарлемань с учтивостью кивнул, но не ответил и продолжил терпеливо слушать свою заказчицу.
– Третьего дня, я выкупила постоялый двор в Лесном, за Выборгской заставой, – вместе с землёй вокруг него и со строениями. Вчера закончила оставшиеся хлопоты, сегодня, не откладывая, – к вам… Вас я прошу быстрей съездить на место и тотчас же уведомить меня о принятом решении.
Меж тем Петруша внёс изящный «тет-а-тет» отличнейшего севрского фарфора на гравированном серебряном подносе. Поставив всё на столик возле кресел, он сразу мягко и бесшумно вышел…
Иосиф Иванович наполнил чашки, предложил молочник – она, отказываясь, подняла ладонь; не стала брать и сахара. Затем, сделав пару неспешных глотков, отметила, что кофей недурён.
– Теперь, – произнесла госпожа Новосильцева, отставив чашечку, – я жду вас за ответным угощением у себя. В столице я предполагаю быть до мая, а проживаю в номерах (она назвала одну из лучших питерских гостиниц).
После того дала понять, что хочет встать… Шарлемань поспешно подошёл помочь, – дама опёрлась на протянутую руку, скользнула по его ладони тонкой кистью, слегка шершавой, от натянутого кружева перчатки, и чуть заметно сжала его пальцы.
Того же дня, уже после обеда, Шарлемань велел закладывать коляску и, взяв с собою верного Петра, отправился к Лесному.
Весна в тот год была достаточно прохладной, и снег ещё лежал -набухший, тёмный, впитавший пыль столичных мостовых. Колёса вязли в нем, а ноги лошадей скользили по мокрому льду, покрытому тонким предательским слоем из талой воды. Подъехав, он оставил за воротами двуколку и обошёл пешком всю территории двора, придерживая длинные полы шинели, готовые увязнуть в рыхлой снежной мешанине последних недель петербургской зимы. Постройки сильно обветшали, оставленные прежними хозяевами, они тоскливо ждали закономерного конца.
Когда-то здесь закончил свои дни Владимир Новосильцев – надежда матери, гордость семьи. Его доставили сюда после дуэли – с пулей, застрявшей в животе, полуживого. Здесь, проведя два дня в жестоких муках, он умер на руках у тётки, Анны Алексеевны. Не помогли горячие молитвы и тысяча крестьянских душ, обещанные лекарю – тот был уже бессилен.
– Хоть место и унылое на вид, но для строительства подходит, – отметил Шарлемань, не обернувшись к ассистенту, сам для себя. И тихо повторил слова Екатерины Новосильцевой: «В искусстве вашем предоставлю полную свободу…»
Он помолчал, затем поправил съехавший цилиндр и хлопнул ожидавшего Петрушу по плечу:
– Ну что, голубчик, с Богом? Значит, с Богом.
До дома ехали не торопясь, в объезд, дорогой ровной и спокойной, дабы по свежей памяти обдумать всё увиденное, что-то представить, обсудить… Обоих ожидала очень плотная работа.
В прихожей их ждала обеспокоенная кухарка. Матильда, принимая у хозяина шинель, доложила нарочито громко:
– К вам посетитель-с. Давно дожидаются!
И, наклонившись к уху, еле слышно прошептала: «И не уходят. Строгие-то, жуть!»
В прихожую сквозь двери кабинета струился терпкий запах дорогих сигар.
Иосиф Иванович зашёл в кабинет, где увидел сидящего в кресле бледного господина, лет этак сорока пяти. Подёрнутые первой сединой тёмные волосы, с залысинами на покатом лбу, ухоженные бакенбарды, резкий взгляд. Одет незнакомец был в строгий английский сюртук, однако стоило ему привстать, приветствуя хозяина, как обозначилась явно военная выправка.
– Кого имею честь приветствовать? – с улыбкой обратился к гостю Шарлемань, усаживаясь за рабочий стол, напротив. Однако, его гость в ответ не улыбался.
– Прошу вас, откажитесь.
– Comment? (фр.) Что?
– Речь идёт о заказе госпожи Екатерины Новосильцевой. Сегодня эта дама посещала вас. Токмо для вашего спокойствия и блага – откажитесь. Поверьте – вы не regrettez (фр.– пожалеете).
Шарлемань, протестующе, встал. Однако, странный гость даже не шелохнулся.
– Mon Dieu! Mon Dieu! (фр. – «Боже мой!») – пробормотал несчастный архитектор, бессильно опускаясь в кресло.
Глава 4. Инкогнито