Асти Спуманте

– Самоубийство, инспектор, само по себе признак болезни души. Или болезненного озлобления. Кому-то она, может быть, хотела досадить своей смертью – мужу или любовнику…

– Или покинутой родине…

– Родине? А родина-то здесь при чем?

– Ну, эта ваша типично русская ностальгия…

– Вы хотите сказать, инспектор, что за границей ностальгия становится нашей национальной особенностью? Это правда, много самоубийств произошло на этой почве в среде русских эмигрантов… Но знаете, инспектор, это почему-то всегда были мужчины! Женщины от природы как-то лучше приспособлены к тяготам скитаний.

– И все-таки – трудности эмиграции, непривычное окружение, депрессия…

– Это вы мне говорите о трудностях современной эмиграции? Да ведь нынешняя эмиграция, за редчайшим исключением, дело в высшей степени добровольное, и за право эмигрировать люди борются годами! Знаменитый академик-диссидент Сахаров как-то даже объявил эмиграцию важнейшим из прав человека.

– Не понимаю я вашего Сахарова.

– Признаться, я тоже.

– А может быть, она и была диссиденткой?

– С чего это вас вдруг на политику потянуло, инспектор?

– Разве не бывает политического самоубийства в знак протеста?

– Отвратительнейший способ привлечь к себе внимание! Это верный признак истероидной психопатии – себя не пожалею, но заставлю всех считаться с собой! Но мы-то имеем дело явно не с политическим самоубийством, а с бытовым, и скорее всего, на личной почве. Для некоторых слабых духом натур самоубийство – единственный доступный способ отомстить обидчику.

– А что вы скажете об этом, графиня? – Инспектор достал из портфеля еще один пакет и вытянул из него белый вязаный платок.

– Ну-ка? – Апраксина внимательно осмотрела платок, помяла его в руках, зачем-то понюхала, затем вытянула одну нить и оторвала от нее кончик. – Дайте мне вашу зажигалку, инспектор!

– Пожалуйста!

Апраксина поднесла пламя к обрывку нити, понюхала обгорелый кончик и сказала:

– Настоящий оренбургский платок, не чета тем сувенирам, которые продают в России иностранным туристам. Это не современное производство: теперь не прядут на шелковой основе, а пускают нейлоновую нить. Любопытно, как она его стирала? Платок слегка пожелтел от времени, но не сел и не утратил узора. Жаль, что нельзя ее расспросить… Ну что ж, возвращаю вам вещественные доказательства, инспектор, и еще раз отказываюсь от участия в этом деле. Я совершенно уверена, что вы обойдетесь без меня. Через соответствующие организации вы установите личность Неизвестной и выясните обстоятельства ее жизни, приведшие к самоубийству. А может быть, появится и косвенный или даже прямой виновник ее гибели – тот, кто ее к самоубийству подтолкнул. Желаю успеха!

– Вы отказываетесь помочь полиции в этом деле?

– Не вижу никакой необходимости влезать в него с самого начала. Но позже, если вдруг возникнут какие-то трудности «на русскую тему», я всегда буду готова вас принять и побеседовать, дать совет, может быть. Звоните мне в любое время: вы знаете, что я люблю с вами поговорить, инспектор!

– Взаимно, графиня. Ну что ж, не смею настаивать…

Апраксина встала, аккуратно сложила платок и положила его в коричневый пакет.

– Прошу прощенья, графиня, это пакет для обруча.

– Извините, инспектор. – Апраксина послушно извлекла платок обратно из пакета, и тут что-то со звоном упало на пол. Оба наклонились и увидели на полу маленький крестик на цепочке: видно, он зацепился за оренбургский платок, когда графиня его вынимала из пакета.

– Что это? – воскликнула она.

– Ах, чуть не забыл! Еще одно украшение, бывшее на покойной, – сказал инспектор, поднимая и передавая Апраксиной крестик.

– Это не украшение, инспектор. Это нательный крестильный крест, такие не носят напоказ. Значит, она была верующая. Погибшая христианская душа…

Графиня Апраксина снова села за стол, подперла голову ладонью левой руки, а правой принялась раскачивать перед собой крестик на простенькой серебряной цепочке. На ее задумчивое лицо легла тень, тонкие брови сдвинулись к высокой переносице породистого носа.

– Сядьте, инспектор! Я передумала – я берусь за это дело, – вдруг сказала она и принялась складывать в пакет вещественные доказательства.

– Я очень, очень рад, дорогая графиня! А можно спросить, почему вы вдруг передумали и решили взяться за это дело?

– Охотно вам отвечу. У меня появились сомнения, что это самоубийство. Возможно, что мы имеем дело с доведением до самоубийства – а это получается уже совсем другая картина. В этом случае мы, правда, вряд ли сумеем оправдать Неизвестную в глазах Церкви, но зато сможем хотя бы наказать виновника того, что она будет похоронена без отпевания. Но я не исключаю, что это вообще не самоубийство, а убийство, замаскированное под самоубийство. В этом случае наш христианский долг найти убийцу, чтобы убитая могла быть похоронена по полному православному обряду, чтобы в Церкви служились по ней панихиды, чтобы ее поминали на литургии. Это очень, очень важно для ее души. Вот душе Неизвестной я и хочу помочь.

– Спаси вас Бог за эти слова, дорогая моя графиня!

– Спасибо, инспектор. Итак, что там у вас запланировано дальше?

– Я собираюсь вызвать на беседу Аду фон Кёнигзедлер, пока это единственная ниточка.

– Когда?

– Я уже послал ей приглашение на 10 часов завтрашнего дня.

– Отлично! Я приеду к вам заранее и буду скромно сидеть в вашем кабинете в качестве секретарши – в углу, за компьютером.

– А я буду время от времени смотреть на свой монитор и читать ваши подсказки, – с энтузиазмом подхватил чрезвычайно довольный Миллер.

– Иногда они оказывались полезными, не так ли, инспектор?

– Не скромничайте, графиня! В «русских делах» вы незаменимы!

– Повторяйте это почаще: вы же знаете, как мы, старушки, любим лесть.

– Да какой из меня льстец, графиня! Просто у меня от сердца отлегло, когда вы согласились участвовать в этом деле.

– Комплимент был на веревочке: только я растаяла – а вы уже тянете его обратно!

– У меня всегда найдется для вас новый, – галантно ответил Миллер, поднимаясь. – Итак, завтра в девять?

– О, кей, – сказала графиня.

Глава 3

Пришла дама и утверждает, что вы ее ждете, – доложил по телефону дежурный.

«О, мой Бог! – подумал Миллер, взглянув на часы. – Уже без четверти десять, а графини все нет. Наверняка это фон Кёнигзедлер спешит покончить с неприятным делом. Принять ее сразу или попросить подождать в приемной?».

Он вышел в приемную, раздумывая на ходу, как поступить с визитершей, но решить ничего не успел: дверь, ведущая в приемную из коридора, резко распахнулась и вошла высокая дама в развевающемся на ходу шелковом черном плаще и зеленой шляпе с широкими полями. Под полями сверкали большие переливчатые очки, длинные черные волосы свисали по бокам лица, наполовину закрывая резко нарумяненные щеки. Рот был накрашен ярко и выразительно – то есть обведен почти черным контуром. На плече у вошедшей висела совершенно немыслимая сумка: как только инспектор ее увидел, он на минуту позабыл обо всех своих заботах и ему захотелось протереть глаза. Сумка была из ярко-зеленой кожи, большая, квадратная, а спереди на нее была нашита меховая аппликация головы пантеры в натуральную величину – с узкими зелеными глазами и с высунутым из пасти красным языком-застежкой. В некотором ошеломлении инспектор завороженно глядел на раскачивающуюся звериную голову. Затем он встряхнулся и проговорил приветливо:

– Госпожа фон Кёнигзедлер, вам придется немного обождать здесь, в приемной. Я жду мою секретаршу, она что-то опаздывает.