Любить Человека: Кончиками пальцев…

Он!

Мой идеал. Моя муза. Моё вдохновение.

Я должен испытать, каково это – высекать столь безупречные скулы из мрамора. Как будут ощущаться его впалые щёки кончиками моих пальцев, если вылепить их из глины? А из пластилина? Или гипса?.. О, Господь всемогущий, сколько возможностей! Сколько желаний! Сколько… сколько вопиюще невыносимой красоты в одном человеке – глаз не оторвать! А его глаза! Боже, и подумать страшно, как счастлив я буду, когда начну работу над его глазами! Ведь они… они такие… А глаз-то его я разглядеть так и не сумел, ведь пока моё обезумевшее воображение уже рисовало совместные дни и вечера за работой в моей мастерской, мой восхитительный незнакомец успел вдоволь насладиться видами спящей Темзы и сейчас как раз направлялся прочь из заводи – наверх, к Ватерлоо.

Я сорвался с места столь стремительно, будто сейчас решалась моя дальнейшая судьба. По сути, так и было… Я спешил за ним, за моим пока ещё незнакомцем, и с каждым новым шагом всё больше и больше думы мои наполнялись решимостью – догнать, разглядеть получше, познакомиться, предложить поработать моим натурщиком. Нет, не так – не предложить, а убедить. Во что бы то ни стало убедить! Ведь если он по каким-либо причинам вздумает отказаться, если вдруг сочтёт моё предложение недостойным или… нет, даже думать о таком не стану! Нельзя! Он согласится, и мы начнём наше общее дело. И только так!

Однако переполнявшая меня изнутри решимость на теле вовсе не отразилась – с каждым новым шагом я отставал от него всё больше, словно всё ещё опасался быть уличённым в чём-то недостойном.

Но вот он остановился прямо по центру моста, изящными пальцами обхватил перила и уже с высоты разглядывал мутные тёмно-синие воды. Я тоже замер, продолжая держаться в стороне и стараясь не выдать своего интереса, и затаил дыхание, изучая его профиль совсем по-новому: теперь, в ярких солнечных лучах, кожа его казалась настолько тонкой и прозрачной, что мне стало невыносимо страшно – а вдруг сейчас подует ветерок или пролетит бабочка и заденет его крылом, и всё истлеет. Развеется по ветру, будто потревоженная невежей тысячелетняя реликвия. Будто веками покоившийся в гробнице пергамент – настолько его кожа казалась уязвимой в своей безупречности. А ещё она светилась. Не так, как светятся напудренные белоснежные носики юных леди или строгих герцогинь, обучающих этих леди подобающим манерам. Нет, его кожа светилась изнутри. Так, словно это не майское солнце согревало всех вокруг, а он, мой незнакомец, делился своим внутренним светом с окружающим миром. Да только заметил этот великодушный дар один лишь я – к стыду своему или к счастью…

Совсем рядом с ним пробежала собака, едва ли не задевая полы его пальто хвостом, и я вдруг осознал, что вокруг нас десятки, а то и сотни других людей. Мостовая буквально кишела жителями Лондона, словно переполненный лесной улей – дикими пчёлами, а я не видел ничего и никого вокруг. Только Он: его лицо, волосы, руки, плавные линии силуэта…

И оставалось лишь набрать в лёгкие побольше воздуха и сделать наконец тот решающий шаг ему навстречу, протянуть руку и представиться, но… но ровно в эту секунду я услышал до тошноты и спазмов в грудине знакомый с юности голос:

– Гарольд? Гарольд, дружище, ты ли это?..

Разумеется, это был я. И, разумеется, я ни капли не обрадовался столь нежеланной встрече: всего в двух ярдах от меня остановился мой старый знакомый Стэнли Митчелл. Когда-то давно, ещё только начиная обучение в Королевской Академии Художеств, я познакомился с молодым человеком, подающим большие надежды и обещающим стать великим пейзажистом. Теперь же от этого человека не осталось ничего, кроме имени – к моему величайшему сожалению, Стэнли Митчелл слыл пропойцей и заядлым картёжным должником.

– Гарольд! Вот так удача! А я как раз вспоминал тебя намедни да собирался навестить. А тут ты…

Оторвать взгляд от своего незнакомца и перевести его на одутловатое, не по годам морщинистое лицо Стэнли стоило мне колоссальных усилий. Ведь всё, чего я хотел в этот момент, это оказаться в какой-нибудь относительно тихой забегаловке, угостить своего нового (а я надеялся, что к тому времени он им действительно станет) знакомого чашкой ароматного кофе и куском грушевого пирога, а после пригласить его на прогулку, скажем, в Блумсбери…

– Гарольд! В облаках ты, что ли, витаешь?!

– Стэнли. День добрый.

– А то!

Крупная голова с копной рыжих волос нагло возникла прямо перед моим лицом, и мне не оставалось ничего, кроме как обратить-таки свой взор на Стэнли.

– Как жизнь, приятель? Как жена? Дочь?..

– Сын. У меня сын Логан.

– Да-да… Слушай, я тут подумал… мы ведь с тобой не виделись чёртову прорву времени, так?

Мне не нравился ход его мыслей, и всё, о чём я мог думать в эту секунду, это как бы поскорее спровадить Стэнли.

– …поэтому почему бы нам не сходить в какой-нибудь паб и не пропустить по пинте-другой эля? Как ты на это смотришь?

Отвратительно – хотелось ответить, но воспитание не позволяло без причины оскорбить человека. Стэнли ведь не виноват, что мысли мои заняты совсем иным. Да и ничего плохого он мне никогда не делал, просто сейчас катастрофически не тот момент, чтобы прохлаждаться в пабе. Неподходящее время и неподходящий человек.

– Эй, Гарольд! Ты меня слушаешь?

– Да. Да, разумеется.

– Ну и отлично! Куда пойдём?

Он хлопнул меня по плечу с такой силой, что я едва не поперхнулся. Что ж, похоже, самое время признать, что на сей раз отвертеться не получится – Стэнли Митчелл попросту не понимает намёков. Не умеет читать между строк, не чувствует настроения собеседника, не способен увидеть отказ в глазах, всё ещё ищущих в толпе другое лицо. Или спину. Стремительно удаляющуюся спину…

– Я знаю одно потрясающее местечко, – щебетал он практически мне в ухо, настырно уводя прочь с мостовой. Прочь от моего незнакомца. – Там подают преотличнейшее пиво и вареных в каких-то травах раков. Уверен, тебе понравится!

Я улыбался и кивал, как и подобает дружелюбному человеку, а он буквально светился от счастья: то ли действительно всё воспринимал за чистую монету, то ли искусно делал вид, что не замечает моего состояния. Скорее первое. На второе способны лишь люди с чувствительной душой, к коим Стэнли, к сожалению, отнести невозможно.

И пока я покорно следовал за своим приятелем, мой восхитительный незнакомец, моя находка и моё же вдохновение в одном лице – невероятном, неземном и мучительно недостижимом лице – уже успел раствориться в толпе, как вездесущий туман поутру развеивается над мутными водами Темзы.

Я потерял его, толком даже не успев обрести. И в этот миг каждый мой сосуд, каждая вена в моём внезапно ослабевшем теле несли сердцу не кровь, а горькую обиду. Обиду и разочарование.

Я Его упустил.

Глава 2

Затягиваясь крепким индийским табаком и тут же торопливо выдыхая струю сизого, омерзительно горького дыма, я снова и снова касаюсь пальцами тонких графитных линий, от которых не могу отвести взгляд вот уже третий месяц кряду…

О, Господь всемогущий, и вообразить страшно, что с той судьбоносной встречи прошло уже столько времени, а я… Что ж, я могу быть достаточно смелым и честным, чтобы признать: я увлекся. Нет, глупости! Не увлёкся – это просто смешное определение! Я помешался! Да, помешался. Вот это слово подойдёт идеально.

Я помешался.

Помешался на образе человека, которого видел всего единожды, да и то мельком. Разве так бывает? Разве способен человек увлечься кем-то настолько сильно, пережив лишь краткий миг однократной встречи? Да и целесообразно ли называть встречей то несостоявшееся знакомство? Одностороннее. Мучительно непродолжительное и, увы, единственное… Разве так бывает?

Бывает.

Теперь я с уверенностью и чистой совестью могу признать, что бывает.

Помню, тогда, в тот тёплый майский вечер я вернулся домой слегка навеселе, извинился перед своей Грейс за незапланированную задержку и поспешил удалиться наверх, в свою мастерскую. И лишь заперев дверь на засов и устало прислонившись к ней спиною, я сумел впервые за весь вечер расслабиться и сделать то, что хотелось сделать буквально каждую секунду. Каждую чёртову секунду этого нелепого вечера, нахально отнятого у меня Стэнли Митчеллом! Я думал о Нём, о своём незнакомце. Воскрешал в памяти черты его лица, деталь за деталью, и воображал, как совсем скоро начну работу над этой великолепной фактурой. В тот миг я испытывал нечто среднее между эйфорией и отчаянием, между восторгом от того, что наконец-то нашёл долгожданный образ, и разочарованием, потому что так нелепо упустил его. Я смотрел на свои инструменты и как никогда чётко знал, как буду использовать каждый из них, работая над этим прекрасным лицом. Каждая кисть теперь имела своё предназначение: вот эта тоненькая, из беличьего хвоста – для мелких и точных деталей вроде глаз или морщинок под нижними веками; вон та, широкая и толстая – для белил на его острых скулах; а эта жёсткая, пожалуй, для пухлых губ. Или нет, губы я изображу с помощью мастихина – широкими, полными небрежности мазками. Ну, разумеется! Ни одна кисть должным образом не сможет передать их полноту и объём, их розовый, чуть влажный блеск и тот потрясающий, совершенно удивительный дерзкий изгиб верхней губы. Я смотрел на горку гипса, небрежно рассыпанную на столе, а видел миниатюрный бюст с идеально точными, мастерски проработанными линиями челюсти и лба. Я смотрел на красную глину и уже представлял, как пальцы мои снова и снова лепят изогнутые в немом удивлении надбровные дуги и чуть раздутые крылья носа. А вон тот кусок белого мрамора, заказанный в Италии прошлой весной, непременно станет воплощением его гордого, но отчего-то печального профиля…

Я снова и снова обводил взглядом свою мастерскую и буквально давился слюной, предвкушая долгие месяцы интереснейшей работы. А после, словно испытав озарение, я вдруг сорвался с места, схватил первый попавшийся лист бумаги и обыкновенным графитным карандашом принялся делать набросок за наброском. Я рисовал так торопливо и увлечённо, как не делал этого ни разу в жизни. Рисовал его спину и затылок, рисовал профиль и анфас, рисовал только скулы или только губы… И в те минуты я боялся лишь одного – что могу не успеть. Что к утру столь поразившие меня детали сотрутся из памяти, и их место займут подсунутые воображением подделки. Это казалось ужаснейшим из всего, что со мной когда-либо происходило, а посему я рисовал и рисовал, не смея остановиться ни на секунду.

Но я ошибся: память не подвела меня ни на следующее утро, ни даже спустя неделю или месяц. Я помнил его лицо так же чётко, как и в момент нашей единственной встречи. Словно оно навеки отпечаталось в моём разуме, оттиском впиваясь в самую душу. Даже сейчас, стоя посреди захламлённой, как говорит моя супруга, его рисунками мастерской, и глядя на все эти сотни или даже тысячи вариантов его лиц, что я успел создать за прошедшие три месяца, могу с уверенностью сказать, какой набросок являлся первым, а какой – сорок шестым. Потому что важен каждый из них. Важен, как и Он сам.

Я искал его. Разумеется, искал. Каждый божий день маялся по городу в тщетных попытках среди сотен бесполезных людей разглядеть ту самую спину. Я ходил по пыльным улицам и к нашей заводи (да, именно к «нашей»; она почему-то сразу стала нашей, а не только моей), подолгу сидел в крохотных забегаловках с видом на тротуар и всматривался в каждого случайного прохожего. Но то ли везение меня снова покинуло, то ли судьба посчитала, что одной-единственной встречи достаточно… Не знаю. Я и по сей день стараюсь ежедневно выделять часок-другой, снова и снова предаваясь тщетным, как показывает время, поискам. А вечерами, словно сумасшедший, запираюсь наверху и до поздней ночи рисую сине-чёрный блеск его макушки.

Это нелепо, знаю. Так и свихнуться не долго, но что поделать, если ни о чём другом невозможно и помыслить. Моя супруга Грейс, стоит отдать ей должное, весьма спокойно восприняла моё помешательство. Нет, разумеется, сначала новость о том, что я наконец-то отыскал идеальную фактуру, обрадовала и вдохновила её столь же сильно, как и меня самого. Грейс радовалась, словно дитя новой игрушке. Не отвлекала меня болтовнёй ни о чём, позволяла засиживаться в мастерской до поздней ночи, а иногда – даже до рассвета, и постоянно, постоянно приносила мне еду и горячий чай. О, Грейс… Моя милая, добрая Грейс.

Она достаточно быстро поняла, что на этот раз вдохновение меня не покинет даже спустя год или пять. Что лишь один раз в жизни можно быть настолько одержимым идеей и что я свою одержимость уже отыскал. И она приняла это. Моя Грейс приняла тот факт, что отныне нас не трое, а четверо, и что мысли мои постоянно заняты человеком, которого вряд ли доведётся повидать ещё раз…

Вот и сейчас, стоя над усыпанным эскизами, акварельными и масляными набросками столом, и глядя на тени под опущенными ресницами, я думаю о том, как несправедлива бывает судьба. Одна встреча! Она подарила нам всего одну встречу, крохотный шанс, воспользоваться которым я сумел лишь отчасти… Глаза! Вот что я не сумел разглядеть! Его глаза. Какие они? Этот вопрос мучает меня ночь за ночью, холст за холстом… Быть может, аквамариновые, как небо над Испанией? Тёплые и добрые. Мудрые и непозволительно печальные… Или нет, они тёмные, как уголь в богатой жиле. Как несбыточная мечта шахтёра. Тёмные, но живые. С дьявольским огоньком и песочными искорками. Или, быть может, это цвет горелой карамели?.. Сладкий, тягучий. Словно болотная тина. А может… а может, они цвета пепла? Дрожащей рукой трясу сигарой над одним из эскизов, а после ласково провожу по закрытым векам – красиво. Да, пожалуй, это красиво. Ему бы подошёл такой цвет. Возможно, чуть более светлый, полупрозрачный, словно тающий ледник, и непременно с золотистыми крапинками, будто солнечные зайчики, разбавляющими печаль. Тогда бы навечно засевшее в памяти лицо наконец-то ожило, а пепельно-туманные, словно сам Лондон, глаза засияли бы всем спектром оттенков веселья. Да, так было бы идеально…

Безумец, не правда ли? Свихнувшийся безумец – вот кем я стал за эти месяцы. Ну и пусть! Меня это не заботит ни в малейшей степени.

Чуть вздрагиваю, когда дверь в мастерскую внезапно заходится неприятным скрипом несмазанных петель, и торопливо перевожу взгляд туда, где у порога на меня вопросительно взирает Грейс.

– Ты ещё не готов?

«К чему?», – хотелось спросить в тот миг, но память услужливо подбросила мне обрывки состоявшегося накануне вечером разговора. Поход в Ковент-Гарден. Грейс умаялась сидеть дома и наблюдать за моей одержимостью, поэтому купила два билета на какой-то концерт классической музыки. Камерный оркестр или что-то в этом роде… Не могу вспомнить точнее. Разумеется, вчера я сразу же согласился. И, разумеется, сегодня о своём обещании благополучно забыл.

– Так я и думала, – шепчет Грейс без тени обиды. – Точнее, была уверена, что ты забудешь. Вот твой костюм, рубашка и туфли. А галстуком и запонками я займусь уже внизу.