Осиновая корона

Только преданность Сар-Ту – бездумная преданность – спасла его, и Лиса, и… Инея. Лишь в одном советники просчитались.

Шун-Ди схватился рукой за перила, чтобы не упасть. Чайки вопили по-прежнему надрывно, но ему всё меньше верилось, что он на самом деле в Хаэдране. Что это не посмертное видение, утешительно посланное Прародителем.

– Кто это был, Сар-Ту? Кто заплатил тебе?

Сар-Ту дёрнул голым плечом.

– Не знаю его имени. Глаза подкрашены, бровей почти нет, а голос нежный, как у девки. Пахнет твоими маслами – ванильным, кажется, Шун-Ди-Сан… Я выслушал его и взял золото, а потом выкинул в море.

Ар-Эйх. И ожидаемо, и обидно… В Доме Солнца он вёл себя, как главный заступник Шун-Ди.

Хорошо, что он давно вырос и научился не доверять заступникам. Даже опекуну он так и не доверился до конца. Возможно, старику было больно – больнее, чем ему сейчас.

Больнее, но не страшнее.

– Ещё только один вопрос, Сар-Ту, – полушёпотом проговорил Шун-Ди. Он не знал, как выразить свою благодарность – разве что поклониться в ноги, как отцу, учителю или королю, но… Здесь, на палубе, на глазах у команды и половины порта? Сар-Ту точно не будет в восторге. Нет больше рабов и хозяев. Он сообщил ему то, что счёл нужным – и тогда, когда требовалось. Как надо – любимые слова бывшего (между прочим) пирата. Как подобает мужчине, давшему слово чести, – какая разница, сколько лет назад? Древний кодекс Минши – увы, позабытый его правителями. – Только один, и ты не увидишь больше ни меня, ни Лиса. Они говорили о чём-то ещё – досточтимый Ар-Эйх и другие? Называли какие-нибудь ти’аргские имена?

Как раз в этот миг гребцы стащили со сходен последний ящик с лекарствами и радостно затрещали, хлопая друг друга по спинам. На твёрдой земле их немного пошатывало. Хаэдранские нищие, расхаживая по порту с высокомерием лордов или вельмож из Минши, поглядывали на них снисходительно.

Сар-Ту гулко кашлянул в кулак – будто камень уронили в колодец – и кивнул.

– Да, Шун-Ди-Сан. Одно имя было, и я запомнил его для тебя. Риарт Каннерти. Мёртвый Риарт Каннерти. Они сказали: я должен следить, чтобы ты держался подальше от его сторонников и друзей. Чтобы гребцы не смели упоминать его – и чтобы в порту, если всё ещё будешь жив, ты не добрался до его знакомых. Наместник Велдакир – друг Светлейшего Совета, сказали они. А этот Каннерти-Го[4 - Сар-Ту, по незнанию, говорит о Риарте Каннерти пренебрежительно – как о юноше (или даже мальчике) неблагородного происхождения.] – враг наместника Велдакира, предатель своей присяги. Враг порядка в Обетованном.

Шун-Ди всё-таки сложил руки и поклонился в пояс – как другу. Плащ мешал, но он понадеялся, что капитан и так поймёт, сколько в его жесте почтения и признательности.

– Как и я отныне, Сар-Ту… Но тебя я больше не втяну в это. Обещаю. Едва ли мы встретимся – если только не в Минши.

Сар-Ту моргнул и коснулся чёток – они висели у него на поясе, рядом с кинжалами.

– Прощай, Шун-Ди-Сан. Да хранит тебя милость Прародителя. Тебя и память о твоём отце.

ГЛАВА XIII

Альсунг, наместничество Ти’арг. Замок Кинбралан

Сдавленное бормотание нараспев доносилось из-за двери:

– Аллунуэ. Са’аллунуэ, Индрис, тэ’арви?

Индрис что-то ответила (Уна смутно слышала её мягкое, размеренное мурлыканье), но слов нельзя было разобрать. Плеск воды и ледяные капли, время от времени попадавшие Уне на лицо и забиравшиеся под капюшон плаща, тоже этому не способствовали.

Со вчерашнего вечера, не прекращаясь, лил дождь – шумел, точно морские волны, свирепо вбивался в стены и крыши. Капли стучали по занозистым доскам конюшни, а из желобка хлестал непрерывный поток – желобок был слишком узким, чтобы противостоять такому напору. Долгих ливней никто не ждал, потому что лето выдалось сухим и жарким; но тут небо над Ти’аргом будто решило вспомнить, что скоро осень, и напиталось чернотой, которая до сих пор не смогла излиться.

Ночью, вдобавок к этому, началась гроза; молнии исчертили небо, как реки на картах в кабинете дедушки. Уне не спалось от грома – или, может быть, от Дара. Или от докучиливых воспоминаний о тракте: стоило остаться одной, без Индрис, слуг или Гэрхо – и перед ней опять вставало ревущее пламя и глаза того наёмника, почти вылезшие из орбит от ужаса.

У него были карие глаза.

Не спалось ей ещё и оттого, что следующей ночью (теперь уже прямо этой – жуткий момент, когда «сейчас» наступает, когда больше нечего ждать) лунный цикл должен был войти в нужную фазу; а значит, придёт пора собирать ежевику для зелья. Собирать её в компании с матерью – и умелая сводница-Индрис, конечно, устроит всё так, что они обязательно останутся наедине. И поговорят.

Об её отце. О лорде Дарете.

На всякий случай Уна заранее приучала себя произносить это – хотя бы безмолвно – по отдельности. Было нелепо и страшно. А ещё – почему-то – немного смешно.

Наверное, страх всегда связан со смехом. И то и другое – нарушение нормы. Видимо, поэтому ей бывает так жутко от присутствия Гэрхо, от его не по годам взрослого взгляда и детских выходок.

Глупые мысли. Запутанные и ни к чему не ведущие. Потирая ноющий лоб перед полурастаявшей свечой на столе (по стенам плясали тени – совсем как в детстве; будто молодая, стройная тётя Алисия сейчас войдёт и примется рассказывать сказки), Уна признавалась себе, что вряд ли когда-нибудь после сможет спокойно смотреть на ежевику. Особенно после тех писем; после дерзкого бунта Индрис и другого послания, которое наверняка сжёг по приказу матери до тошноты честный Бри. Наверняка – поскольку она не спрашивала.

Мать обижена на неё. Она вообще едва с ней разговаривает после Риарта, отца и дяди. После того, как начались занятия магией.

Мать обижена и боится. Как и дедушка, как и дядя Горо (хотя её бы точно не порадовало такое сравнение), она боится всего, что связано с колдовством. Бояться собственного ребёнка… Должно быть, это больно и унизительно.

И менее закономерно, чем бояться собственной матери. Менее нормально. То есть – страшно или смешно.

А теперь, наутро, ещё и приехал друг Индрис. Непонятно, как он так быстро добрался до Кинбралана; а впрочем, понимать и не нужно – Отражение есть Отражение. Хвалёный мастер Нитлот оказался тщедушным и болезненным на вид, лопоухим, а ещё с огромной плешью – почти лысым. Более неказистым, чем профессор Белми; вообще он чем-то сильно напомнил Уне профессора – разве что с более водянистыми и неопределёнными чертами лица. Встречая его внизу (лёгким, но благосклонным кивком-полупоклоном, как ти’аргской леди подобает встречать незнатного гостя), Уна с трудом скрыла разочарование. Индрис ведь говорила о нём как о превосходном волшебнике, о боевом маге – а тут… Ни её собственной смеси игривости и опасности, ни мрачного величия лорда Ровейна на портрете. Сутулый и уставший, побитый жизнью человек.

То есть – не человек, разумеется.

Мастер Нитлот спешился, неловко поклонился, взглянул на неё сквозь дождь. Его балахон насквозь промок; капли серебристо мерцали на рамке зеркала, видневшегося из-под плаща. Дряхлая мышастая лошадь Отражения слегка хромала – и очень подходила хозяину. Её увёл Бри: теперь он всё чаще подменял старого конюха, имевшего не меньше бед со здоровьем, чем привратник.

А возможно, всё дело в Эльде – невесте Бри и дочери конюха.

Ну уж нет. С какой стати ей, Уне Тоури, думать об этом?

Мать не вышла встречать «ещё одного колдуна», сославшись на непогоду и головную боль. Осознав всю важность своей роли, Уна выпрямилась и натянула на лицо вежливую улыбку. Она обязана показать себя и семью Тоури с лучшей стороны – хоть все участники сцены и стоят на заднем дворе, пасмурным утром, по щиколотку в грязи.

– Мы рады приветствовать Вас в Кинбралане, господин Нитлот. Будьте почётным гостем в этом замке, и да хранят Вас боги.

Она всего лишь сказала то, что полагается, – отчего же он так смотрит на неё?.. Почему он замер, сморщив свой бледный, как мел, нос; почему широко распахнул глаза и с места не двинулся, словно увидел что-то небывалое?

Из-за долгого молчания Уне вскоре стало неловко. Она ещё раз поклонилась и отступила на полшага. Индрис, вполголоса убеждая в чём-то своего приятеля, схватила его за предплечье и чуть ли не силой увела в конюшню, следом за Бри. Мастер Нитлот даже на ходу не сразу сумел оторвать взгляд от Уны; за всё это время он, кажется, ни разу не моргнул.

Уна никогда в жизни не подслушивала. Но всё ведь случается впервые, не правда ли? И заклятия, и подслушивание, и убийство. Эта мысль заставила её нервно усмехнуться, дрожа под мокрым плащом. Подумать только – стоит под дверями конюшни и слушает фразы на чужом языке, как любопытная служанка или крестьянка… Или как дочка конюха.

Уходить ей не хотелось; да и силы воли, пожалуй, не хватило бы.

Мастер Нитлот повторил свою мелодичную фразу – она ещё одним потоком вписалась в дождь. Что это, шаги?.. Уна оглянулась; нет, послышалось. Хорошо, что Гэрхо не вышел встречать земляка – по ночам он всегда гуляет или колобродит со слугами, а потом спит до полудня. Как никогда кстати.

Отвечая, Индрис перешла на ти’аргский. Уна подобралась: подозревает ли колдунья, что она не ушла, что осталась во дворе и делает такую мелкую, постыдную пакость?

Скорее всего, да. Её, Уну Тоури, с недавних пор и не в таком легко подозревать.

– Поразительно? Что такого уж поразительного, Нитлот? Я же предупреждала тебя, – протянула Индрис с ленивым, дружеским упрёком. – Мог бы, между прочим, сдержаться и не пугать девочку. Она теперь подумает невесть что.

– Но ты видела? О Хаос, Индрис, ты тоже это видела?! Мне не мерещится?

Индрис раздражённо фыркнула.

– Как мальчишка, в самом деле… Что с тобой стало? Тлетворное влияние Ингена Дорелийского? О да, я это видела. Больше того – я с этим уже третью неделю, к твоему сведению, занимаюсь магией.