Шерше ля вамп

В следующие годы она была примерной студенткой и респектабельной дамой, владеющей хорошим отелем, дерзкой шпионкой и музой композитора, впоследствии ставшего великим. Раз уж ей не суждено было прожить долгую спокойную жизнь бок о бок с Хосе, она проживет десяток жизней – ярких, стремительных, как движущиеся картинки в новомодном синематографе. Она меняла имена, страны и род занятий. Меняла мужчин, но ни один из них так и не смог заполнить подобную Сахаре пустыню в ее сердце, которую за одну ночь выжег Хосе.

Их прощание раз за разом являлось ей в кошмарах. И она просыпалась, чувствуя свежую кровь на губах и жар его давней пощечины на коже. Чувство вины перед мужем отравляло ее ночи и дни. И был только один способ исцелить свою совесть: вернуться в город, где она была так счастлива когда-то, и убедиться, что Хосе устроил свою жизнь и без нее. Надо только разыскать его и удостовериться в том, что он снова женился, завел детей и вполне доволен судьбой. А заодно она проведает свою семью – спустя двадцать пять лет можно появиться в их доме, не боясь быть узнанной. Кто поверит, что она не изменилась ни на день? Кто усомнится, если она назовется собственной дочерью? Дочерью, которой у нее нет и уже никогда не будет.

Она вернулась в Мексику Эсперанцей – с надеждой в сердце, и теперь бродила по развалинам родительского дома, поросшего бурьяном, и слезы, которые она вытирала, отливали серебром на кончиках пальцев в свете полной луны. Дом сгорел еще во времена революции, а судьба семейства Риверра была неизвестна новым жителям, настроившим неказистые домишки на месте некогда богатых поместий. Проведя несколько дней в разъездах по округе, она так и не нашла следов своих родных.

Зато Хосе разыскала быстро. Он никуда не уехал, он все двадцать лет ждал ее возвращения. Только перебрался поближе к морю – туда, где со скалистого обрыва видны уходящие вдаль корабли. Надгробная плита над его могилой была такого же белого цвета, как стены их дома когда-то…

Лучи заходящего солнца выжигали из-под ресниц морскую соль, но Эсперанца и не думала укрыться в тени. Пусть хоть сожжет ее дотла. Она заслужила. За то, что разрушила их счастье. За то, что сделала с Хосе. Лишь три дня отделяют ночь ее отъезда от даты смерти на надгробии… Что произошло с Хосе, она не знала. Но ясно одно – она виновата.

Ее окликнула какая-то припозднившаяся мексиканка:

– Простите, сеньорита, вы знали Хосе?

Эсперанца смахнула слезы и обернулась. На нее, сощурив глаза, смотрела полная смуглая женщина лет пятидесяти, лицо которой показалось ей смутно знакомым.

– Анхелика?! – ахнула та и, перекрестившись, попятилась. Да споткнулась о выступавшее надгробие и плюхнулась на землю.

«Пилар!» Эсперанца быстрее ветра оказалась рядом с приятельницей, помогая ей подняться на ноги и украдкой разглядывая. Пилар была женой друга Хосе, и в былые времена супружеские пары часто захаживали друг другу в гости. Пилар была всего на два года старше ее, а сейчас выглядит почти старухой – располнела, подурнела. Неужели и она стала бы такой же?

Взявшись за ее руку, Пилар поняла, что перед ней не призрак, а молодая женщина. Однако она продолжала настороженно таращиться на нее.

– Вы, должно быть, знали мою мать? – мягко спросила Эсперанца, стараясь говорить более низким голосом.

– Так ты дочка Анхелики? – поразилась Пилар. – Похожа-то как! А она сама приехала?

– Анхелика умерла. – Ее голос даже не дрогнул, ведь она говорила сущую правду.

Но вот Пилар искренне расстроилась и принялась жалеть «бедную крошечку».

– А я приехала, чтобы разыскать отца…

Тут Пилар снова разохалась и запричитала. Расчет Эсперанцы был верным. Уже через минуту она узнала, как умер Хосе… Когда она пыталась начать жить заново, в тот самый вечер, когда она согласилась на первую аферу с Джеком, ее муж, тщетно искавший ее все это время, пустил себе пулю в висок. Что, если бы она не уехала той же ночью из города? Что, если бы Хосе ее нашел? Хватило бы у нее духу рассказать ему правду? Хватило бы его любви на то, чтобы принять ее такой, какой она стала? А может, его любви хватило бы и на то, чтобы разделить с ней судьбу?

– Тебя как зовут-то, девочка? – донесся до нее голос Пилар.

– Соледад[8 - Соледад в переводе с испанского – одиночество.].– Имя само сорвалось с губ. Этого имени не было в перечне имен, данных ей при рождении. Этим именем ее наградила сама жизнь.

– Вот что, Соледад, пойдем-ка отсюда. Стемнело почти, нечего здесь задерживаться. Надеюсь, ты не откажешься зайти ко мне? Расскажешь про свою мать, когда-то мы были с ней очень дружны…

Окна дома Пилар светились на всю улицу. Дом был полон народу – вместе с родителями жили три дочери и сын, старшие – со своими семьями. Соледад знакомилась с дочерьми Пилар, которые выглядели ее ровесницами, трепала по головам детишек – внуков Пилар, бродила по гостиной, которая почти не изменилась со времени ее последнего визита. С ее лица не сходила лучезарная улыбка, а сердце ныло: это могли быть твои дети, это могли быть твои внуки. Это твой дом мог бы ярко светиться огнями, а за столом по вечерам в нем собирались бы всей семьей. Это твой Хосе мог бы сидеть с седыми висками во главе стола. Это ты могла бы хлопотать на кухне, командуя невесткой. Если бы только не было того бледного европейца с холодными глазами. Если бы только Хосе не уехал тогда по делам. Если бы только она не стала…

– Соледад, тебе нехорошо? – К ней наклонилась старшая дочь Пилар, Альма. Когда Анхелика сбежала из города, Пилар только была беременна первенцем.

«Это могла быть наша с Хосе дочь!» Мысль ударила в висок с силой пули, когда-то пущенной Хосе, и заметалась по черепной коробке, медленно убивая ее. Соледад извинилась и вышла на крыльцо. Но и там прошлое не отпустило ее. Глядя на цветущие апельсиновые деревья, она с тоской думала, что когда-то у нее был такой же фруктовый сад…

Обернувшись на полный огней дом, которого у нее никогда уже не будет, в последний раз оглохнув от шума голосов счастливого семейства, она скользнула на тропинку между деревьев и быстро зашагала к ограде, все дальше уходя от огней в кромешную тьму. Она бежала из дома Пилар, как преступница. За ней гнались призраки прошлого, призраки несбывшегося счастья.

За долгие годы она не раз предпринимала попытки разыскать своих родственников. Наводила справки и в Шотландии, на родине матери, и в Мексике. Но нигде не было следов ни ее отца, ни матери, ни многочисленных братьев и сестер. Шло время, и каждый раз, вешая на стену новый календарь, она считала, сколько лет исполнилось бы в новом году ее родителям, сестрам, братьям. Родные, если они были живы, старели с каждым годом, время для их поисков таяло с каждым днем, но она не теряла надежды.

В свои пятьдесят, принимая бриллиантовый браслет от любовника, пришедшего поздравить ее с двадцатилетием и годившегося ей в сыновья, и поднимая тост за здоровье родителей, она вдруг отчетливо поняла, что мама с папой, вероятно, уже не дожили до этого дня.

Столетний юбилей, который она с размахом отметила в мексиканском отделении Клуба, был омрачен сознанием того, что никого из ее родных уже не осталось в живых. Но она не прекращала попыток разыскать хотя бы их потомков и вновь брала имя Эсперанцы, впуская с сердце надежду… Однако южное солнце было по-прежнему немилосердно к ее коже, а поиски все так же безрезультатны.

В день своего отъезда из Мехико в Лондон, который она любила за дожди и туманы, Эсперанца решила больше не тешить себя иллюзиями. Она одна на всем свете. Так было уже восемьдесят лет, и так будет впредь.

Уже было заказано такси и до отъезда оставалось меньше часа, когда она выбежала из отеля, чтобы прикупить сувениров своим новым английским друзьям. Когда она перебирала сомбреро и ацтекские маски, на нее буквально набросился энергичный толстячок с громким голосом в белом костюме.

– Нет-нет-нет, – не слушая его, отбивалась она, – мне не нужны знакомства.

– Я предлагаю вам работу в кино!

– Что? – Она рассмеялась. – Простите, у меня нет времени. Скоро самолет.

– Как? – огорченно воскликнул он. – Вы уезжаете? Уезжаете прочь от своей славы? Я уже вижу ваши фотографии на обложках всех журналов!

Она хотела высмеять его за вранье, но тут к нему подскочила проходившая женщина и, хватая его за руки, затрещала:

– Вы ведь сеньор Касадос? Тот самый, который снимает «Я умру без тебя»? Ах, вы должны непременно рассказать мне, чем закончится этот фильм! Скажите же мне, выйдет ли Мария Лусия замуж за Хуана Антонио?

Отделавшись от бойкой зрительницы автографом на открытке, Касадос вновь подскочил к Эсперанце, расплачивающейся за сувениры.

– Так что, попробуете, прекрасная незнакомка?

– Увы. – И она привела последний веский аргумент: – Я не могу сниматься днем, у меня редкая аллергия на солнечные лучи.

– И это все? – Толстячок так и подпрыгнул. – У вас нет ревнивого мужа, который мечтает запереть вас дома? Пятерых детей, которые требуют вашего неотрывного присутствия? За вами не гонится Интерпол? Вы не готовитесь к полету на Луну?

Поддавшись его заразительному веселью, она с улыбкой покачала головой.

Касадос с облегчением рассмеялся и пояснил:

– Мы снимаем только в павильонах. Все помещения закрытые, так что солнца можете не бояться.

Касадос умел убеждать, Эсперанце вдруг захотелось попробовать себя в кино. Кроме того, это был хороший повод задержаться в родной стране.

На роль героини нового сериала «Солнце страсти» ее утвердили на следующий же день. Эсперанца, загоревшись новой идеей, подписала контракт, вписав в него свое «домашнее» имя – Анхелика Риверра. Она рассчитывала, что, если картина окажется популярной, ее имя будет на слуху и, возможно, объявится кто-то из родственников. Впоследствии она не раз подчеркивала в интервью, что ее назвали в честь прабабки, и даже охотно сообщала некоторые подробности из жизни семьи в надежде, что кто-то из родственников ее услышит, но все было тщетно.

Сериал стал настоящим событием, сделав звездами всю актерскую команду. По мере роста популярности у Анхелики с каждым днем объявлялись одноклассники, которых у нее, прошедшей домашнее обучение с матерью и гувернерами, и быть не могло, то и дело возникали мужчины, провозглашавшие себя ее первой любовью, и женщины, называвшиеся лучшими подругами. Многие объявляли себя ее родственниками, но эти заявления оказывались ложью.

Пять лет она провела под блеском софитов, а потом, окончательно устав от напряженного графика съемок, романов с легкомысленными актерами и внимания репортеров, она покинула Мексику на взлете своей карьеры.

В Париже она взяла себе имя, которое приносило ей успех и любовь. Так ее называл композитор, посвятивший ей симфонии, которые теперь стали классикой. Так ее звал художник, чьи картины сейчас уходили с аукционов за миллионы долларов. Под этим именем ее знал политик, имя которого ныне вписано во все учебники истории. Вероника всегда была музой, она любила раскрывать таланты в никому не известных и вечно сомневающихся в себе творческих людях. Ее предназначением было вдохновлять на подвиги и успех, выводить на олимп нового гения – и вскоре исчезать, чтобы уступить место новой музе. Ведь творцы, будь они музыканты, художники или писатели, так непостоянны.

На французский манер она теперь звалась Вероник. Приехав в Париж, она зажгла звезду одного молодого актера, прозябавшего на вторых ролях в сериалах. А всего-то и надо было дать парню серьезную драматическую роль! Однажды случайно забежала в заштатный ночной клуб, прячась от дождя, и нашла там рок-музыканта, имя которого с ее помощью уже через полгода гремело по всей Европе.

А потом ей неожиданно позвонил Эмиль, один из старейшин, и сказал, что ее кандидатуру рассматривают на освободившееся место старейшины. Почему бы нет, подумала она. И уже скоро въезжала в особняк в центре Парижа, и скучный дворецкий вносил в дом ее многочисленные чемоданы от Луи Виттона…

Узнав о том, что у Александра объявилась родная внучка, Вероник порадовалась за старого друга. Она понимала, как много для него значит семья. А еще в ее сердце зажглась надежда – если это чудо произошло в судьбе Александра, быть может, и она когда-то найдет своих правнуков? А пока, услышав, что Жанна собирается посетить Париж, она пригласила ее пожить в своем доме. Ведь так легко представить, что эта девочка могла бы быть ее внучкой…