Поезд на Ленинград

Увлекшись личностью профессора, будучи в Москве, Феликс случайно узнал о несчастье, которое случилось с его женой. Слухи были неточными, но печальными. Приходилось только гадать, по какой же причине профессор порой морщится, закрывает глаза, нервно проводя по ним рукой, точно отгоняя тяжелые думы, почему с таким трудом ему приходится возвращать себя – выдирать – в сумеречную действительность из этих дум.

Было уже далеко за полночь, за перебранкой и допросом все дружно проморгали наступление нового, 1929 года, треть пути была благополучно преодолена. В черные прямоугольники окон били бесцветные тире и точки метели, иногда проезжали деревни, и вдали мерцали огни-окошки. Поезд убаюкивающе качало, мерно постукивали о рельсы колеса, чуть помигивая, светила единственная лампочка.

В минуту всеобщего молчания, когда допрос вставал в тупик, доктор Виноградов доставал луковицу часов на цепочке, и тишину нарушал сначала один щелчок, потом другой – это он открывал их, а потом закрывал. За вторым щелчком всегда следовал протяжный вздох.

– Ну вот, три четверти второго. Почти два часа как наступил новый год, – проговорил он устало. – С Новым годом, товарищи! С новым счастьем!

Сказано это было совершенно не празднично. И на его поздравления ответили долгими и горькими «Э-эх!», никто не нашел в себе ни сил, ни смелости подхватить новогодний клич. Какой уж там Новый год, когда по прибытии в Северную столицу всех ждали холодные и сырые коридоры ленинградского угро.

Феликса снедало нетерпение. Дело могло разрешиться гораздо быстрее, если начать разбирать его прямо сейчас. Неужели он зря весь месяц собирал по крупице сведения о Владе Миклоше? Чтобы, попав в центр событий, связанных с ним, трусливо отмалчиваться? В застенки угро совсем не хотелось.

– Мы так и не сдвинемся с мертвой точки, если не объяснить всем присутствующим, кто такой этот Миклош, – напомнил он.

Саушкин резко обернулся к нему.

– Я попросил помалкивать! – топнул ногой он, будто хотел припугнуть, как это делают с маленькими детьми.

– Но какой в этом толк? – напрягся Феликс – было вполне ожидаемо, что его не станут слушать, но вступился Грених.

– Пусть уже скажет, – проронил он с ленцой. И Феликс почувствовал, что сейчас лопнет от удовольствия и нетерпения.

– Этот человек родился в Венгрии, – не дожидаясь, когда ему позволит уполномоченный, выпалил он и посмотрел на Грениха, одновременно прося дозволения продолжить и молча спрашивая, верно ли он говорит.

Тот слегка кивнул, и Феликс тотчас расценил это как приглашающий к дискуссии жест, поднялся, оправил воротник шинели, пригладил под ней твидовый пиджак и продолжил:

– Его отец – бывший военнопленный – изменил свою фамилию на Миклушин, а был прежде в австро-венгерской армии капитаном кавалерийского полка, из мелкопоместных дворян, с севера Венгрии, перешел на сторону Красной Армии в 1917-м.

– Из тех, которые пытались слиться с русскими, стало быть, – сипло заметила Стрельцова, бросив на Феликса косой недобрый взгляд, но уже без особой ярости. После извинений Саушкина она, кажется, чуть подобрела.

– Да, – кивнул Феликс. – Но речь не о нем. А о его сыне, который с младых лет прожил в России, служил в Охранном отделении, работал и на царский режим в известной манере – занимался подлогами, доносами…

– Позвольте, позвольте… – прервал его студент-журналист Вольф, закинув ногу на ногу. – Охранка? Я вот тоже слежу за этим процессом довольно давно, даже выпустил пару статей о Владе Миклоше. Но о том, что он служил в охранке, я не слышал. Откуда такие сведения, уважаемый?

– Как же? – покраснел Феликс, ощутив, как страх ошибиться захлестнул горло. Не хватало, чтобы он сейчас, когда ему наконец дали слово, опять опростоволосился. Он кинулся к газетам, начал в них рыться, суматошно вскидывая страницы, пролистывая издания от титульного листа до самого конца. – Как же, как же… где-то ведь было… сейчас, одну минуточку.

– Пока наш шахматист ищет, где он допустил ошибку в своем дебюте, я продолжу, – самоуверенно заявил Вольф, в отличие от Феликса он остался сидеть. – Влад Миклош воевал в мировую войну по поддельным документам. Потом присвоил чужой паспорт и с новым именем отправился вершить свои наполеоновские планы в Рязанскую губернию. Там он тайком от красных собрал отряды дезертиров и встал лагерем в усадьбе помещицы Бейлинсон, ныне судимой за потворство иностранному шпиону. Все считают помещицу его любовницей. Впрочем, она очень даже хороша собой, почему бы и нет. Будучи одновременно начальником рязанской губчека и самым настоящим соловьем-разбойником, наш венгерский друг беспрепятственно грабил земли в районе речки Ярославки, умело выдавая свои грабежи за налеты красных. Ходят слухи, что в подвале он держал нескольких пленных красногвардейцев, в том числе и одного командира ревкома, о котором на судебном процессе заявила обвиняемая, Ольга Бейлинсон. Правильно я рассказываю, профессор Грених?

– До сих пор все верно, – кивнул тот.

– И значит, этот краском по молодости своей и глупости, не знаючи, с кем связался, выписал Владу Миклошу бумагу, в которой заверял рязанский губисполком в том, что такой-то Швецов – честнейший из людей, большевик, готов жертвовать жизнью, чтобы договориться с разбойниками, обещает отправиться в стан атамана и просить его перейти на сторону красных. Все поняли, о чем речь? Он пообещал, что Миклош договорится с собственным отрядом дезертиров! – Лицо члена редколлегии газеты «Правда» из насмешливого стало вызывающим, на виске вздулся шрам.

– А откуда ты это знаешь? – встряла Стрельцова, которой стало интересно, она даже придвинулась поближе к Вольфу и перестала тереть свою посиневшую щеку.

– Бывал на заседаниях суда. Бейлинсон сама об этом рассказывала.

– А где эта бумага, которую выписал краском?

– Почем я знаю? – фыркнул Вольф.

Феликс, бубня себе под нос, терзал газетные листы в поисках, где он вычитал – совершенно точно, он же это помнит, как сейчас! – про службу Влада Миклоша в охранке.

– А где этот командир? – не унималась любопытная Стрельцова.

– Когда бумага была написана, краском – молодой, зеленый, несмышленый, веровавший в революцию, как его нянька в архангела Михаила, – был отправлен в винный погреб сей усадьбы. И никому не ведомо, выжил ли он или сгорел заживо. Отряды начальника губчека, который смело может зваться Фигаро – слугой двух господ, ворвались в усадьбу и сожгли ее дотла.

Феликс, лишенный минуты славы, сидел насупившийся.

Воцарилась странная тишина.

– И все же откуда ты это узнал? – Стрельцова придвинулась еще ближе.

– Откуда надо, – фыркнул Вольф.

– Ты говоришь слишком… так, будто был там! Или, может, ты и есть тот краском, которого жестоко обманул этот иностранец? – сузила глаза Стрельцова.

Вольф смерил ее строгим взглядом.

– Так ты или нет! – повысила она голос. – Чего таинственности нагонять?

– Нет, не я, – насмешливо скривился Вольф, откинув со лба прядку, вздернул подбородок со светлой щетиной. – К сожалению, я для того парня слишком молод. Мне было всего пятнадцать в кровавом восемнадцатом. И не смотрите на мои седые виски и морщины – это следствие лишений, пережитых в слишком юном возрасте.

Феликс недоверчиво оглядел шрам на его виске. Вольф заметил этот взгляд.

– Царапнуло, было дело – шальная пуля, – объяснил он, подняв два пальца к голове. – Но пятнадцатилетние мальчишки не сидят на месте, даже если на улице война, я бы даже сказал – тем более, когда война. Стащил винтовку, немцы стали отбирать, приставили к голове манлихер вот так, – и он приложил пальцы к виску, но не концами, а вдоль, – и пальнули – звездануло отдачей и обожгло. Родом я из Гуляйпольской волости. Там у нас свой Влад Миклош был, только не такой удачливый. Батькой Махно звали. Есть между этими двумя личностями некие параллели. – Он вальяжно откинулся локтем на угол рамы окошка, а другой рукой сделал в воздухе какое-то замысловатое движение, будто поэт, привлекающий музу. – Я как журналист стал изучать личность Влада Миклоша. Думаю, может, написать о нем книгу. Правда, пока не определился с жанром.

Улыбка медленно сошла с его лица, и он неожиданно выпрямился и перевел ставший тяжелым взгляд на грузина.

– Ной Жордания[5 - Жордания Ной Николаевич (1869–1953 гг.) – лидер грузинских меньшевиков. В 1893–1898 гг. один из организаторов социал-демократической партии Грузии, глава Национального правительства Грузии в изгнании.], – гробовым голосом произнес Вольф, сверкнув глазами, как театральный граф Монте-Кристо, явившийся изобличить Вильфора.

Грузин все это время сидел неподвижно и, слушая Вольфа, неприязненно пялился на него. Когда вдруг Вольфу пришло в голову посреди разговора со Стрельцовой плюнуть в него именем главаря грузинских повстанцев, он поначалу даже не шелохнулся, точно не расслышал.

Только лишь поначалу.

Но потом лицо Месхишвили мертвецки побелело, вытянулось, веки затрепетали, губы сжались, и сразу же по телу пробежала дрожь. Он как-то неестественно дернулся, сжал кулаки, словно вот-вот набросится на Вольфа или повалится на колени и начнет рвать на себе волосы, но совладал с собой и медленно, будто боясь расплескать свою злобу, отвернулся. Нельзя так легко поддаваться провокации – внутренне подначивал его Феликс, стараясь не выдавать торжествующей улыбки.

Он пристально наблюдал за тем, как по светлоокому лицу грузина продолжали пробегать облачка тревоги, как он умоляюще вскидывал брови, шевелил губами и сжимал коленки белыми от напряжения пальцами, видел, как из-под его барашковой шапки потекли струйки пота. Несколько раз его безвольная рука вскидывалась то к груди, и дрожащие пальцы проводили по ребрам, то к голове, и он вытирал пот, то к воротничку застегнутой по горло рубашки. Белов видел, как его беспомощные пальцы все искали верхнюю пуговицу и никак не могли ее найти.

Жена Месхишвили, заметив, какое действие на него произвело упоминание их печально известного соотечественника, тревожно следила то за движениями рук мужа, то за его мимикой. В какой-то момент он поднялся, хотел было выйти в проход, Лида придвинулась к окну, пропуская его. Но он сел на ее место, бессознательно продолжая искать пуговицу у горла.

Известное дело, что услышать грузину в стране большевиков от кого бы то ни было имя Ноя Жордании приятного мало – тотчас начнешь думать, что тебя подозревают в сношении с оппозицией или в национал-уклонизме. Но слова Вольфа звучали как вызов, как пощечина…

Тугодум Саушкин, в конце концов заметив неловкость ситуации и подозрительную тишину, медленно поднялся и приблизился к грузину.

– Какой-такой Жордания? – положил он ему руку на плечо, нагнувшись к лицу. Того передернуло. – Кто здесь произнес это имя?

Грузин метнул в Вольфа яростный взгляд, сбросив ладонь Саушкина со своего плеча, и сжал губы так сильно, что они побелели, отчетливее выступили скулы и красные пятна на них.

Так как он ничего не сказал, уполномоченный вынул его удостоверение личности из кармана своей куртки, куда сложил документы пассажиров.