Кот знает всё

Следующее утро взрывалось воплем:

– Ты еще жив?! Ненавижу!

Однажды она перешла на шепот, от которого свистело в ушах, и Глеб догадался, что люди, купившие половину их дома, уже переехали.

– Ты никогда не сдохнешь!

«Да ведь ты рада, что я еще жив!» – хотелось ему выкрикнуть.

Ее лицо то распухало от злобы, то вдруг ссыхалось, заострялось, превращая Розу в старуху, давно пережившую и сострадание, и любовь. Только ненависть еще цеплялась за ее душу когтями, заставляя выкрикивать грубые, злые слова. И ей хотелось, чтобы Глеб кричал вместе с нею. Кричал, стонал, хрипел, плакал, просил о помощи – что угодно, только бы не молчал. Только бы дал понять, что она отомщена за весь этот последний год…

Шаги уже гремели рядом – куда там Каменному Гостю! Глебу захотелось зажмуриться.

– Я ведь в любой момент могу ввести тебе воздух в вену. Думаешь, этот идиот, наш врач, станет искать след от укола? Да он двадцать раз перекрестится от радости, что не придется больше возиться с живым трупом!

«Он и не возится».

– Он, конечно, и не возится, но все – лишняя морока.

«Ну, давай же, наконец! Возьми этот проклятый шприц!»

– И все-таки ты у меня еще поживешь. Я пока не чувствую, что отомстила по полной. Тот адский год – ты помнишь? – был долгим…

«Года три, не меньше, – не согласился Глеб. – Она ведет отсчет с того дня, когда появилась Нина. При чем тут Нина? Я ее едва помню. Надо же… Я помню то, что с Розой все кончилось еще до нее. Но уже в этом проклятом доме».

Когда-то он был влюблен в этот дом, вернее, еще в проект. В его общей легкости, запечатленной в асимметрии крыши, Глебу виделось что-то Розино. Из тех времен, когда она занималась в балетной студии, а Глеб караулил на улице и подпрыгивал, заглядывая в окна. Поэтому в памяти и остались отдельные, выхваченные им фрагменты, которые не сливались в единый танец.

Тогда он и не мечтал о своем доме, таком вот – двухэтажном, с широкими изгибами лестниц на этой половине и витиеватой спиралью на другой, с огромными окнами, с дышащим жизнью зимним садом, с просторными спальнями и джакузи – словом, со множеством совершенно необходимых вещей, о которых студент Политеха имел довольно смутное представление. Да и кто в те годы знал, что такое «джакузи»?

Они с Розой слишком долго были сначала нищими студентами, потом просто нищими, а когда Глеб, наконец, вытянул этот дом из золотой жилы комсомола, воспользовавшись депутатским мандатом, они с Розой уже превратились в других людей. В ней больше не было того свободного размаха, который заворожил Глеба в юности, и она ни о чем не мечтала. Даже о детях.

Пока жили с его родителями, Роза не хотела детей, чтобы теснота не задушила их, а потом оказалось, что она не в состоянии забеременеть. Можно было, конечно, лечиться, делать операции, на которые теперь и деньги были, но жена как-то сразу сломалась. Поставила крест на всем том, нерожденном, несостоявшемся, что должно было стать ее жизнью. И тогда Глеб начал замечать: по дому мелькает старуха…

Она еще не поселилась окончательно, только присматривалась, обживалась, но теперь ее было не выгнать из Розы. Конечно, было ошибкой, что Глеб тоже сразу сдался, уступил свою любимую женщину этому уродливому существу. Нет, не ошибкой даже, а предательством, чего уж пытаться приукрасить. Именно это, а не то, что появилась Нина, которая и в воспоминания-то его втискивалась только бочком, усаживалась с краешка, стараясь не мешать Розе, занимавшей все пространство. Во снах – светлое, наяву – темнее темного.

– А у меня для тебя сюрприз! – Голос прозвучал с язвительной радостью, чтобы он сразу понял: хорошего лучше не ждать.

Ей было известно, что Глеб все слышит и понимает, врачи разъяснили это сразу. Общаясь с ними, он подавал сигналы глазами. Ей – нет. Просто закрывал их. Но Роза-то уже знала о его неотмершем слухе… Поэтому хлестать словами было единственно возможное отмщение. Плести из слов длинные хлысты, сдирающие кожу с души, да так, что боль брызжет кровавым фейерверком во славу мести.

Но Роза не могла удержать руки, плоть тянулась к плоти, требовала прикосновений. Ей просто необходимо было ударить по этому застывшему, неживому на взгляд лицу, чтобы в ней самой унялась дрожь, похожая на сексуальное возбуждение, только не любовью порожденная. Все возможные угрызения, вроде того, будто «лежачего не бьют», она отвергла сразу же. Он же бил ее, когда она не могла ответить. Он бил ее, не занося руки, но так, что у нее разрывалось от боли все тело.

– Слышишь?

Наклонившись, Роза пристально всмотрелась в пожелтевшую пленку век, но они не дрогнули. Ей говорили, что Глеб открывал глаза и вроде бы смотрел осмысленно, однако ей самой этого ни разу не удалось заметить. Он защищал от нее свой взгляд этими слабенькими, постаревшими веками.

– Ты слышишь? Сегодня у тебя праздник. Какой? Ты переезжаешь. Куда? В мою комнату. Зачем? А вот это и есть сюрприз.

Металлическая кровать на колесиках подалась без сопротивления. Роза толкала ее, напевая от радости: это она здорово придумала, мерзавец, пусть помучается с ее… Нет, ее муки ему никогда не изведать, но хоть отчасти он сможет испытать, каково это…

– Вот так!

Кровать боком глухо стукнулась в стену, но и это не заставило Глеба открыть глаза.

«Почему он не хочет меня видеть? – Роза все еще стояла у него в ногах, стиснув перекладину спинки. – На докторов ведь смотрел, что-то пытался сказать им взглядом. На меня ни разу не взглянул… Но я-то не виновата перед ним! Или ему стыдно? О, это вряд ли! Никогда ему не было ни жалко, ни стыдно».

– Я разобрала тут кладку стены, – сказала она, понизив голос, но без прежнего злорадства. – Не сейчас, еще тогда… В тот незабвенный год, когда ты привел туда Нину. Да, подслушивала! И если ты думаешь, что это доставляет удовольствие… Попробуй сам, какое это удовольствие. Насладись по полной! Теперь ты будешь слышать все, что происходит на той половине. С той стороны у них кухня, если ты помнишь, а кухарки нет, так что они обязательно будут там собираться. Не удивлюсь, если они и обедать станут на кухне…

Услышав за стеной какое-то движение, она перешла на шепот:

– Зачем? Ты спрашиваешь, зачем все это? Да чтобы ты ни на минуту не забывал, что жизнь не остановилась, когда ты из нее выпал! Все остальные продолжают разговаривать, смеяться, ссориться, ну что ж, не без этого! И только ты один валяешься тут проклятым бревном!

Сквозь опущенные ресницы он увидел, как ее рука ударила по его щеке. Лучше б это доставило ему боль. Лучше б он орал и корчился, но – чувствовал!

– Теперь привыкай быть вне жизни! Я еще потерплю твои чертовы подгузники, лишь бы ты вдоволь намучился перед смертью… Так что давай, веселись тут… без меня. Ты же этого хотел? Кстати, если не ошибаюсь, за стенкой сегодня отмечают новоселье. Представляешь? Они первым запустили в дом кота! Как мило, правда? Такой обычный черный кот, даже непородистый…

Через несколько минут ее «Форд» отъехал от дома, утянув последние звуки. Глеб подумал, что его «Рено» уже не восстановишь, как и хозяина. Зачем удержалась его душа в полностью уничтоженном теле? Для чего? Он уже не надеялся найти на это ответ.

Глава 2

В этот дом она влюбилась сразу, краем глаза увидев проспект, лежавший на столе у коллеги по риелторскому агентству. Еще не рассмотрев до деталей, не узнав подробностей планировки и размеров площади, Рената угадала в нем признаки своего будущего (первого!) дома: он был схож с нею самой, такой же летящий и светлый, не похожий на другие. Плетеные балкончики создают ощущение легкости, почти невесомости, если так можно сказать о доме. Ее Женька полетит на этом воздушном корабле к счастью!

Стон вырвался воплем о помощи:

– Сколько?!

Ее тут же обдали разочарованием: продается только половина. Видишь, отдельный вход, полная автономность, но все же лишь половина. А так отличный коттедж, со всеми коммуникациями. Новорижское шоссе, двести метров от Москвы-реки. Твоей девчонке в самый раз. Но – половина.

– Почему, Господи, почему, а?

Рената вопрошала об этом как о наказании, которое человек считает незаслуженным. Ей нужен был весь этот дом. Она не любила делить с другими то, во что влюблялась по-настоящему, хотя среди ее мужчин за шестнадцать лет после развода, конечно, встречались женатые. Но, может, потому она и расставалась с ними с какой-то брезгливой торопливостью…

Ее заверили с некоторым злорадством, что весь дом она вряд ли потянула бы, так что радуйся тому, что идет в руки. Рената огрызнулась: «А ты мой счет проверяла?» Но, взглянув на бумаги, ахнула, не выдав этого. Да, только-только укладываемся… Надо брать сколько можешь. А там видно будет!

С преувеличенной сосредоточенностью незрячего оглаживая снимок пальцами, Рената воссоздавала в воображении объем – вплоть до бурых сосновых игл, зацепившихся за асимметричную, покатую крышу, похожую на парус. В нем чувствовалась та неудержимость, какую она всегда ощущала в себе: нестись вперед, едва успевая оглядывать берега – это был тот темп жизни, в котором ей было в радость существовать. Стоило замедлить бег, и скользящее по пятам ощущение собственной бесполезности злобным псом впивалось в загривок.

Рената видела, что не она одна пытается убежать от этого чудовища: весь огромный город летел не по жизни, а, скорее, над ней, не успевая прочувствовать, обдумать, удивиться… Вот Светлана позволяла себе, но ведь отсюда и все ее депрессии, которые, она полагала, умело скрывает от младшей сестры.

От момента, когда Рената впервые увидела снимок дома, до переезда прошло меньше месяца, синдром сбывшейся мечты не успел залить радость горечью. Она скользила по комнатам, по витой лестнице на цыпочках, боясь повредить свое хрупкое, как мерцающий елочный шар, счастье. Все вокруг было материализовавшейся мечтой: разлитый по перилам янтарь, свет и простор, никакой темной старины, только сегодняшний день, модерн, но похожие на сельский плетень балкончики подтверждают: от корней мы не оторвались.

«Мой дом», – шептала она одними губами, чтобы не услышала Света, которая, честно говоря, вложила средств не меньше, заработала целой серией детективов, которых стыдилась, как откровенного уродства. Но так уж совпало: стоило Ренате размечтаться о хорошем коттедже, как сестре встретился бывший однокашник, устроившийся редактором в крупное издательство.

– И как его только взяли, дурака? – удивилась тогда Светлана. – Из троек ведь не вылезал!

– А-то ты не знала, что у нас страна троечников! – отозвалась Рената, давно не упоминавшая о своей школьной серебряной медали.

Этот разговор состоялся уже лет пять назад, и Рената не помнила, чтобы пришлось уговаривать сестру завербоваться в детективщицы. Потому и приходила в ярость, когда Женька в пылу редкой-редкой ссоры бросала, что мать их обеих отправила на каторгу ради этого дома. Неужто Светке не так уж тесно было в двухкомнатной хрущевке, где еще и мама с ними жила? Сестра сама приняла решение, сама подписала весьма выгодный договор с издательством, Рената ее рукой не водила. Им всем пришлось пахать эти пять лет, Женька и то пока осталась без института, но зато теперь они могут почувствовать себя людьми. Разве нет?

Оставшиеся за стеной хозяева продали эту половину вместе с мебелью, чудной мебелью, какую сами девицы Косаревы, все до копейки потратившие на эту сделку, еще не скоро смогли бы себе позволить. А тут вроде как приложение к дому. Теперь главное, чтобы не подрал Огарок – их черный кот с двумя лунами вместо глаз. Хоть и приблудный, а первым облюбовал царское кресло с высокой спинкой.