Наваждение Пьеро

– А ты! – Она задохнулась, вообразив эту сцену.

Тане вспомнилось, как она ликовала тогда, ощущая, что все любуются ею. О Никите она в отдельности и не думала, он стал одним из зрителей, которых она любила за то, что они любили ее. А теперь Тане пришло в голову: сама и виновата – ослабила ту энергетическую нить, которая была между ними, и надо же! Именно в этот момент…

– Так она тоже была там? Выходит, я ее знаю? – ей почему-то не хотелось верить в это.

– Нет. Она проходила мимо.

– Ты… Ты влюбился в женщину, которая просто проходила мимо?!

– Таня, – протянул он с досадой и сильно потер тот самый висок, который она только что гладила, – зачем тебе нужны эти подробности? Я ведь ухожу сейчас не потому, что нашел Лину…

– Лину?

– Я себя потерял! Я ничего тебе не говорил… Да, по-моему, мы вообще впервые за несколько лет разговариваем, и тебе не надо никуда бежать! Тебе некогда было заметить, что последние три года я только и жил этой книгой. А у меня ее самым примитивным образом украли. Вот это и выбило у меня почву из-под ног, неужели ты не понимаешь?

Перехватив его нервную руку, Таня сжала ее и твердо сказала:

– Посмотри… Нет, ты оглядись! Здесь твоя почва. Твой дом.

Он попытался отшутиться:

– Ну что ты! Это квартира, а не дом.

– Мы сами с тобой его создали. Смотри! – Она подтащила его к старому серванту, где вместо посуды жили пластилиновые и бумажные человечки. – Здесь Муськины поделки… Ты сам придумал их сюда поставить. Твое перо с профилем Пушкина. Откуда его привезли?

– Из Пушкина, – усмехнулся Никита.

– А этот наш коврик с лилиями! Я больше таких не видела. Может, он вообще – единственный.

«Так не бывает», – подумал Никита, но возражать не стал.

– Твои книги, твои альбомы по искусству, диски, кассеты… Ты все это заберешь с собой?

Не раздумывая, Никита ответил:

– Нет, конечно. Это все здесь и останется. Я возьму только часть одежды.

– Ты же привязан к вещам! Как ты будешь жить без этого? Это же твой мир. Кресло это, торшер…

– Не очень-то они помогли мне.

– А без них ты совсем пропадешь, – убежденно сказала Таня, – даже без гераней этих.

У него вдруг повеселели глаза:

– Ты заметила? Красная расцвела. К чему бы это? А всю зиму цвела белая. Символ одиночества.

Этого Таня уже не вынесла.

– Но ты не был одинок! – закричала она.

Никита промолчал, и тогда она сразу съежилась.

– Если ты уже все решил… Конечно. Иди.

Теперь он обеими руками сжал ее голову.

– Это не развод. Я просто хочу попытаться излечиться одиночеством.

– Я уже поняла, – безучастно подтвердила Таня. – Я… Я тоже попытаюсь.

«А что будет со мной, если она от меня излечится?» – спросил Никита себя, оказавшись на улице. Сумка, висевшая на плече, тяжело толкала его в бок, и, повинуясь ей, он шел прочь от дома, в котором провел половину жизни. Он даже не сомневался, что совершает ошибку, глупость, равной которой еще не было на его счету.

Но больше всего угнетало то, как покорно восприняла его уход Таня. А ведь она была вспыльчива, легко могла зайтись в крике и даже бросить в него что-нибудь – подушку, ложку, полотенце. Что-нибудь небьющееся, потому что Таня была бережлива и даже в гневе помнила цену каждой вещи.

«Неужели она и впрямь верила, что меня удержат все эти вещи?» – Он поморщился от жалости, вспомнив, как лихорадочно хваталась Таня за любой предмет, с которым Никита был хоть как-то связан. По-настоящему он прикипел ко всему в этом доме, ведь у каждого была своя, хоть и пустенькая, но отложившаяся в его памяти история. Таня опять забыла о том, что если внутри него уже есть нематериальные слепки с этих предметов, то сами они не так уж и важны для Никиты. Три года он сумел прожить, почти не видя Лины и только думая о ней, и вместе с тем, ни один другой отрезок его жизни не был настолько наполнен любовью…

Он невозмутимо сказал себе: «Даже Таня считает меня сумасшедшим. Ну что ж… Тогда я и действовать буду, как сумасшедший. Наверное, пришла пора».

Его охватила почти пушкинская радость от предвкушения свободы человека, лишенного разума, а следовательно, избавившего себя от множества условностей. И от страха. Главное – от страха.

«Да какого лешего! – хлопнув по сумке, весело сказал себе Никита. – Терять мне уже нечего… Пойду сейчас и познакомлюсь с ней. Вломлюсь в кабинет и скажу: „Научите меня играть на фортепиано. Мне тридцать шесть лет. Я пришел к этому желанию осознанно. Я – кандидат искусствоведения, как я могу обходиться без музыкальной грамоты? Это просто преступно!“ Ну да, так я и скажу…»

Он поправил очки и скептически оглядел свою спортивную кофту с капюшоном. Стоило бы переодеться, но Никита слишком хорошо знал себя, чтобы рисковать: если упустить эту волну веселого куража, то уже никогда не доберется до порога школы искусств. Даже если ему снова доведется привести туда на занятия дочь, это будет уже совсем другое. Особенно в этом случае.

Где-то внутри него пронеслось увиденное во сне: он – в черной рубахе, умело удерживая равновесие, стоит у деревянного борта, а брызги смачивают его разгоряченное лицо, и от этого легче дышать. Он так взволнован потому, что плывет к ней… У него еще нет сундука с сокровищами и, скорее всего, никогда не будет, но уже есть корабль, который сумел освободиться от земного притяжения и взлететь.

«Она должна полететь со мной», – взволнованно думал Никита, не замечая того, как то и дело оборачивается к своему дому. Так моряк, который надолго уходит в рейс, смотрит на родной берег, даже если ему хочется уплыть подальше.

– Если она откажется, – прошептал он, украдкой глянув по сторонам, – я и сам рухну на землю… Что тогда от меня останется?

На месте знакомого до последней выбоины тротуара Никита вдруг увидел отшлифованную до блеска мостовую, нагретую и обласканную солнцем. Они живут в южном городке, маленьком настолько, что ему необязательно иметь имя. Просто город, где возможно счастье. Там столько счастья, что всё вокруг поет, чтобы выплеснуть избыток, не захлебнуться им: ночные цикады, рассветные птицы, безголосые чайки, розы, песней которых стал их аромат, магнолии, едва слышно роняющие розовые пушинки…

Они живут с Линой в домике на горе. Они забрались так высоко, чтобы видеть весь город и дымчатый полукруг моря и – в противоположном окне – старые, синие горы. К тому же им обоим полезно пройтись вверх по склону пешком – для тренировки, ведь они непохожи на Таню… Они немного ленивы, как все в этом городе, который этим и отличается от остального мира, где в воздухе носится столько разных энергий, что они часто сталкиваются, причиняя людям боль и внутренние разрушения. А жителям этого мира кажется, будто они что-то создают, хотя главное умение ими уже утрачено – они разучились делать друг друга счастливыми.

Никита непонимающе посмотрел на сигналившую ему машину и прошел остаток дороги, вновь разглядывая тот разноцветный город, к которому их доставил воздушный корабль. На пляже там должен быть песок… Непременно, песок! Теплый и приятно вязкий, ласкающий ноги. Муська зароется в него, как все дети, целиком, только мордашка наружу…

Его нисколько не удивило присутствие Муськи. Как же без Муськи? Не от нее ведь он бежал в тот город… Он принесет им обеим персики – нежно-румяные, сочные настолько, что сок потечет к локтям, и его аромат привлечет сердитых ос. Муська начнет визжать и отбиваться от них, хотя Никита уже учил ее, что нельзя махать руками. Но она все забудет от ужаса и с воплями помчится в воду, а Таня за ней, хохоча и оборачиваясь на ходу, так ловко, как только она и умеет.

Стоп! Никита остановился так внезапно, что сумка больно ударила его по бедру. При чем здесь Таня? Лина. Конечно, Лина. Там не должно быть Тани… И никаких танцев, похожих на эротическую игру с целым залом. На это он уже насмотрелся. Наслушался этих ритмов. Теперь ему хочется другой музыки.

Если этого города нет на штормящей земле,
Обернусь пауком, чтоб сплести из серебряных нитей,
Остров полувоздушный, надеждой на лето покрытый.
Встречный ветер дождусь, и его принесу я тебе.

Ты без страха ступай: ничего нет прочнее мечты.
Видишь, сколько любви ручейками ее напитало!