Всё сложно

В конце концов девушку вызвали в кабинет, а я дозвонилась до того самого адвоката. Он мне сказал одну важную вещь:

– Если ты услышишь словосочетание «вы обвиняетесь», сразу отказывайся отвечать, не сотрудничай с ними и можешь городить любую чушь.

Через час или два девушка с бабулькой вышли. Девушка выглядела очень перепуганной. Я спросила ее, о чем шла речь, но она не могла мне ответить. Зато бабулька подскочила и злорадно сообщила с характерным для ватиков противным акцентом:

– Ее обвиняют в наркотиках!

Побродив еще по коридору, я вдруг увидела дилера Пашу, у которого мы пару раз покупали траву больше года назад. Паша был в наручниках, и я сразу поняла, зачем они меня вызвали. Я полезла в вотсап и стерла два сообщения, посланные Паше полтора года назад, хотя это, конечно, было глупо.

Надо сказать, что раньше я никогда в своей жизни не покупала траву, ее обычно приносили мужчины, которые заходили ко мне в гости, с ними же я и курила. Я никогда в жизни не курила одна, от марихуаны мне хочется заниматься сексом и болтать, а зачем мне это нужно самой с собой? Так что оба раза я покупала траву для Жоффруа, который и этим себя не мог обеспечить из-за незнания языка.

Наконец меня вызвали к следователю. Мне тут же заявили, что я обвиняюсь в употреблении наркотиков. Я даже не знала, что употреблять марихуану запрещено, вроде для личного пользования было можно. И начался допрос.

Следователь оказался молодым мужиком, так что сначала все было мило, и мы шутили. Потом, когда он начал меня спрашивать, знаю ли я Павла Идельсона, а я ответила, что знаю как минимум четырех Павлов и не помню, есть ли среди них Идельсон, следователю перестала нравиться наша беседа. Его сосед по комнате, жлобоватый дядька из восточных, вдруг заголосил:

– Да у меня есть фото, где вы все вместе в лесу жарите шашлыки!

– Да ладно, – говорю, – давай покажи.

– А объясни, что ты покупаешь в граммах? – вступил мой, более интеллигентный. – Ты вот написала этому Павлу: «Можно купить 1?»

– Да мало ли что? Я вот люблю так покупать перец и соль, – не придумала я ответа умнее.

– Перец и соль в граммах?

– А это запрещено?

– Нет. Но я оставлю у себя твой телефон, это вещественное доказательство.

– Да вы вообще сдурели, что ли?

– Ты пойми, я же не тебя ищу, ты мне совсем не нужна.

– Я понимаю, но тем не менее я здесь уже пять часов, вы меня в чем-то зачем-то обвиняете и хотите, чтобы я вам помогала.

В общем, они меня очень долго держали, сказали, что заводят на меня дело, отвели в какой-то подвал и сняли отпечатки ладоней, сфотографировали в фас и в профиль. Пока они этим занимались, рация постоянно сообщала о нападении или ограблении.

– Вы бы, может, занялись настоящей работой вместо того, чтобы запугивать мать-одиночку. Вы меня здесь без еды и воды держите с двух часов, а уже ночь.

– Ну так это же намного проще, – добродушно ответил мне толстый мужик в кипе, занимавшийся моими ладошками.

– Да ладно, – вдруг влезла девица-полицейская лет двадцати от роду, – ты тут всего-то пару часов.

– Ну ясен пень, с двух часов до десяти обычно всегда два часа получается – интересно вас в полиции считать учат!

Чтобы пойти домой, мне нужно было вызвать Жоффруа и оставить в залог 1000 шекелей. Сразу после этого пришлось купить новый телефон. Я заблокировала симку, и они могли моим телефоном только орехи колоть. Но вообще-то это был мой любимый айфон, и покупать новый в мои планы совсем не входило. А пришлось.

Потом были разговоры с адвокатом, который сначала говорил, какая все это чепуха и мне никто ничего не может сделать, а теперь стал убеждать в том, что я крепко влипла и это вполне может полностью разрушить мою жизнь, по ходу еще и выставил меня полной дурой, заявив:

– Боже, она мне звонит с паленого телефона и говорит такие вещи! Гениально! Приходи ко мне в кабинет, и мы все обсудим. Я бы на твоем месте сделал это немедленно. Моя консультация стоит 500 шекелей, могу записать тебя на среду.

У меня не было денег, и этот урод адвокат, который каждый день в фейсбуке высмеивал жертв насилия и строчил высказывания в духе «каждая баба, которую отметелил ее муж, сначала этого заслужила», не вызывал никакого доверия.

Из дома я позвонила Нинель и предупредила ее о Паше. Она тоже жутко перепугалась. А сама я была в отвратительном состоянии, мне казалось, что кто-то циничный и злой бесцеремонно влез в мою жизнь и со смехом ковыряет палочкой в том, что мне дорого и важно для меня. Я не привыкла жить в паранойе. Моя маленькая жизнь, в которой я никому ничего не сделала плохого, в которой я работаю с восемнадцати лет и честно плачу налоги, к слову немалые, не должна интересовать полицию. Я не заслуживаю всего этого лишь за то, что выкурила косяк полтора года назад. Я даже не смогла позволить себе купить этот самый косяк. Там всего-то было две переписки. В одной говорилось: «– Можно 1? – Да», а в другой: «– Можно 1? – Нет». Это значило, что я хочу купить один грамм травы, а он не хотел продавать меньше пяти, но на пять у меня уже денег не было. Полиции вот налоги заплатила.

Ночь была ужасной, меня трясло, и бесконечно крутилась в мозгу вся эта беседа со следователем, весь этот кошмар. Мысли о том, что надо было ответить не так, а вот так, сводили меня с ума. К утру я вдруг четко осознала, что я хочу уехать. Я видела себя со стороны, униженно сидящей четыре часа подряд на скамейке, упираясь взглядом в лифт. На мне была потертая кожаная куртка, которой было уже шестнадцать лет, свитер-платье, его я купила шесть лет назад и больше не любила, старые стоптанные полусапожки.

У меня ничего не было. Я работаю с восемнадцати лет, я начала работать через неделю после нашего приезда в Израиль, вот уже шестнадцать лет я прилично зарабатываю, в моей жизни не было ни единого месяца, когда я бы не зарабатывала, но у меня есть только девятилетняя машина и куча долгов. Я никогда не смогу купить себе жилье. Я всю жизнь таскаюсь с корзинками-картонками по съемным квартирам. Я никогда не выбирала жизнь здесь. Я не люблю – чтобы не сказать ненавижу – жару, Восток, грязь и уродство. Я не хочу здесь больше жить.

Да, здесь у меня очень много друзей и людей, которых я люблю. Но они часто забывают о моем существовании. Не раз и не два я довольно униженно обзванивала друзей по выходным и спрашивала, не хотят ли они встретиться, а то ребенок хочет хоть с кем-то поиграть, да и мне неплохо бы перекинуться парой слов хоть с кем-то из взрослых. На самом деле мы с дочкой и так были часто одни. Когда я в ужасе курю в окошко по ночам, никто из моих друзей ведь не поможет мне. А родители так любят рассказывать мне, что в Израиле всем живется очень хорошо и, если бы я не была такой транжирой, то купила бы квартиру, как все дети их друзей. Я не могу спокойно переносить эти беседы, и мы с мамой ссоримся. Я знаю, что родители считают меня своим позором, и, оказывается, мама просто по-настоящему горюет из-за моей никчемности. Как-то раз она с возмущением пересказала мне разговор со своим другом Володей, постоянно пребывающим в унынии и депрессии:

– Ты посмотри, какие у тебя хорошие дети! Все купили себе квартиры, хорошо живут. А ты подумай о нас с Соней, например! И ничего! Мы держимся, а ты раскисаешь из-за пустяков!

Дочь маминой подруги Сони болела рассеянным склерозом, была полным инвалидом и жила в Лос-Анжелесе. Мне понравилось, что я и полный инвалид в одной весовой категории.

Наутро я повела собаку на прививку. Ветеринарная клиника находилась на стыке нашего города Рамат-Гана и Бней-Брака. Людям, которые никогда не бывали в Израиле, трудно себе представить улицу в Бней-Браке. То есть с первого взгляда трудно разглядеть разницу помоечности Рамат-Гана и Бней-Брака, но все же в Бней-Браке уровень зашкаливает. Там можно увидеть валяющиеся на улице использованные подгузники, обветшавшие дома увешаны проводами. По улицам в сорокаградусную жару шастают одетые бедно, но в теплую одежду детишки. Одеты они так ради соблюдения скромности, а то, не ровен час, трехлетняя девочка кого-то прельстит. От собаки они обычно с ужасом и криком бросаются врассыпную, хотя она на них даже не смотрит. Собака – не кошерное животное, и ультрарелигиозные евреи не держат их в домах. Вот и для детей живой пес – почти такое же чудовище, как дикий волк. Мы с Мишкой шли по этой улице, и вдруг поняла: я этого больше не хочу в своей жизни. Я хочу, чтобы мой ребенок видел другие улицы и другие дома, чтобы вокруг были другие люди, чтобы религия не считалась единственно возможной нормой и чтобы моей дочке не забивали этим голову в школе, чтобы она видела зеленый лес и осеннюю листву. Я решила, что хочу уехать.

Когда мы вернулись домой, я сообщила о своей идее Жоффруа. Он сказал, что готов жить где угодно, если там будем я и Роми. На следующий день я связалась с Карин.

Роми и ее отец

Больше всего в решении переехать меня смущала мысль о Роми. У нее ведь в Израиле есть отец, с которым она видится дважды в неделю, есть сестричка – его вторая дочь, есть дедушки и бабушки. А там будем только мы и дети Гая и Карин, и иди знай, как сложатся у них – да, может, и у нас – отношения. Карин говорила, что дети легко адаптируются, но отец – это и правда важно. Наверное, здесь нужно рассказать, кто такой Ромин отец и как получилось так, что она есть в моей жизни. Наверное, вам кажется, что ее отец – это мой бывший муж, но ничего подобного. Наш с ним брак закончился за четыре года до ее появления на свет. После восьми лет попыток оживить наши умирающие отношения я влюбилась в другого – редкого стервеца на самом деле, – и мы разошлись. Это было больно, драматично, с массой страстей и слез, но закончилось мирно, и мы до сих пор близкие люди и хорошие друзья.

Отец моей дочери – это человек, имени которого я бы и не вспомнила сегодня, не будь у меня Роми. Мне было тридцать четыре года, я жила в центре Тель-Авива развеселой холостяцкой жизнью. Это был период необязательных и часто одноразовых связей, веселых вечеринок, новых знакомых. Позади остались несколько неудавшихся работ и романов. Однако к тому времени я уже вполне насладилась одиночеством и искала серьезных отношений и отца своих будущих детей.

Надо признаться, что никогда я и не умела наслаждаться этим самым одиночеством ни в каком смысле. Я самый социальный человек из тех, кого встречала. Когда я расставалась с мужем, я не планировала быть одна, я хотела быть с тем, кого я люблю. Я не была готова к тому, что останусь совсем одна, без друзей, а они все исчезли вместе с мужем. Мне было очень больно и страшно. Оглядываясь назад, я вспоминаю тот недолгий период, когда оказалась в вакууме, как самый жуткий. И как человек, за которым погналась злая собака и он сам не понял, как заскочил со страху на высоченную стену, уже следующий день рождения я праздновала в компании ста пятидесяти новых друзей и подруг. Карин, кстати, тогда довольно настойчиво звала меня переехать в Париж работать под ее началом, но мысль о том, что я снова останусь совсем одна, настолько пугала, что мне даже в голову не приходило рассматривать это очень хорошее предложение.

Так вот, возвращаясь к Роминому папе. На очередной вечеринке ко мне подошла знакомая и спросила, не хочу ли я познакомиться с ее приятелем. Парень был симпатичным, и я согласилась. К моему удивлению, он оказался нерусским, хотя тусовка была русская. Обычно я не спрашиваю людей об их происхождении, мне это кажется невежливым, но тут так получилось, я ведь думала, что он русский.

– Я француз по происхождению, – сказал парень.

– Что значит француз? – не поняла я. – Марроканец?

– Да нет, француз.

– В смысле? Французских евреев нет в природе, их изгнал из Франции Филипп Красивый в Средние века.

– Ну так я и не еврей, а просто француз.

– Вот это да! А что делаешь в наших палестинах? И судя по произношению, ты родился здесь.

– Это долгая история, оставь мне телефон, и я тебе расскажу.

Так начался мой роман с Давидом. Наша история была довольно милой и романтичной, но продержались мы недолго. Давид действительно был французом. Его родители, молодые и, судя по фотографиям, очень красивые французы Сандрин и Жером, встретились в кибуце в начале семидесятых годов, где в те годы весело проводили время многие молодые европейцы. Они влюбились друг в друга и в Израиль и остались в кибуце вместо того, чтобы вернуться во Францию.

Довольно скоро у них родился Давид. В кибуцах в те времена еще действовала система, когда дети жили отдельно от родителей – через две недели после рождения младенцев забирали в дом малютки, где за ними присматривали молодые ребята. Сандрин рассказывала, что рыдала не переставая, а годовалый Давид умудрялся по ночам уходить из дома малютки и находить своих родителей. Кибуцники заявили Сандрин, что ее сыну нужен психолог, она ответила, что это их безумной системе нужен психолог. После этого Сандрин и Жером оставили кибуц и построили себе дом в деревне рядом. Жили они в основном на деньги, которые присылал отец Жерома, он был очень богатым человеком.

Для меня – бывшей советской девочки – эта история звучала как сказка из «Тысячи и одной ночи», но все было именно так. Лет через четырнадцать Сандрин и Жером довольно плохо и скандально развелись, и Жером вернулся во Францию. Так плохо, что после развода Сандрин с Жеромом увиделись в Израиле, только когда родилась Роми.