Озёра глаз Твоих. Роман

Елена очнулась от всех этих мыслей и надписала адрес на конверте, скорой рукой, круглым почерком, облизала кромки и запечатала. Всё, завтра полетит голубочек к любимой доченьке.

В детстве Елена чуть не умерла. У неё случилась малярия. Мелкие осколки воспоминаний соединяются в почти реальную картину: в температурном бреду она летала, парила над облаками и залетала выше и выше, над крышами домов, заглядывала во все окна, видела, что поделывают глуповатые соседские девчонки; летела за приблудившимся недавно песиком Барбоской: он такой смешной, с торчащими в разные стороны ушами, наивный и всегда голодный, вот он бежит за голубкой, и она за ним. А хочется-то дальше, ещё дальше – за лес, за реку, в город, огромный, непредсказуемый Краснодар. Там, говорят, есть книжные лавки и лётное училище…

Лена в бреду пересказывала сюжеты любимых книжек: Пушкина, Жюль Верна, Дюма. Мать, недавно исцелившаяся сама, пережившая болезнь не так тяжело, но все еще измученная, постанывала на неудобной лежанке: «Как бы Леночка не померла…». А отчим сидел над своей любимицей неотступно, ухаживал героически за обеими. Он год назад единственный из всех прошёл курс хинизации и не заболел. Иногда Леночка открывала глаза и ощупывала тело. Удивительно: оно было, целое и невредимое, и у нее не было крыльев. Как же она летала?

– Папа, а я сейчас за Барбоской летела, он далеко убежал, переживала за него, хотела вернуть, а он меня не послушался. Папа, посмотри, а может он уже вернулся!

– Леночка, да что тебе Барбоска, вон как ты болеешь, моя ягодка…

– Папа, ну посмотри, пожалуйста.

– Хорошо, дочка.

Отец шел во двор, звал Барбоску, а тот не отзывался, и правда, не сыскать его было.

– Леночка, нет Барбоски, убежал куда-то.

– Ну, я ж говорю, папочка, он уже почти у реки был, я его звала, а он не слушался.

– Летаешь ты у меня, доченька. Попей водички, и лекарство нужно выпить.

Лаврентий давал дочери лекарство, поил водой и с надеждой ждал, что она задержится немного в этом состоянии: с открытыми спокойными серыми глазами, с прозрачной полуулыбкой, с ручками, тянущимися из-под одеяла в поисках ножек. Но Лена быстро возвращалась в мир полёта, сознание её отключалось, лихорадка не проходила. Она не хотела возвращаться, хотя очень любила своих родных, и маму, и папу. Но полет был важнее. Там она жила полной жизнью, была своей – для неба. Она очень любила небо.

Врач, приходивший осмотреть Лену, говорил, что вряд ли она выкарабкается. Нет признаков. Но всё-таки, мало ли что… И не такие выживали. «Вот жена же выздоровела», – обращался он к Лаврентию, показывая на худющую Аграфену, от которой остались только чёрные огромные глаза, как будто лошадиные, с таким же добрым, покорным и глубоким выражением. Глаза и волосы, а они у Груня были густые, тёмно-коричневые и вились, как у африканки, за эти волосы и глаза Лаврентий в своё время и женился на Аграфене. Она ходила беременная Леночкой почти на девятом месяце, а отца у Леночки не было. Аграфена одна бродила по селу, только родители помогали да сестры. Лаврентий же так эту косу полюбил и глаза, что подумал: «Была-не была, такую больше не встречу. А ребенка еще родим вместе». Женился и ни разу не пожалел, потому что лучше Аграфены своей никого и не видел.

После болезни взгляд жены был совсем печальный, но это только с недельку, а потом Груня поднялась и за дело взялась. Пол вымыла в доме, курам корм задала: Лаврентий всё это не успевал, у него ж работа – в управлении, дела всё время, да в поле.

Леночка лежала: жар шёл от нее, как от печки, а сознание было далеко. Однажды сердечко её остановилось. Лаврентий сидел над дочкой, немного засмотрелся в окно на Аграфену, и вдруг услышал звук – будто всхлип. Обернулся, а Леночка завалилась головкой на подушку, приоткрыла ротик и перестала дышать.

– Груня, беги сюда, Леночке плохо!

Лаврентий снял простыню с тельца исхудавшей дочери, стал массировать грудную область, подбежала Аграфена, стала делать ей искусственное дыхание. Припала к губам доченьки, задышала. Минуты текли как часы, руки были теплыми, слушали сердечко Леночки, а оно как будто совсем биться перестало.

– Лавр, беги за доктором! – кричала Аграфена.

Лаврентий выбежал из дома и понесся в местный больничный пункт. По дороге он вдруг закричал, сам того не понимая:

– Доктор, доктор, спасите нашу Леночку!

Аграфена оторвала губы от рта дочери, стала разминать область лёгких и сердца и вдруг услышала:

– Ма-ма…

Леночка открыла глаза.

– Мама, я Бога видела.

– Доченька, радость моя, Леночка. Дыши, дыши….

– Мама, он сказал: «Возвращайся».

– Леночка, ты не думай сейчас об этом. Молчи!

В дом ворвались доктор Никифоров и Лаврентий.

– Дышит… – прошептал Лаврентий. – Доченька моя…

– Камфору нужно, – отчеканил Никифоров. – Дай Бог, на поправку пойдет после этого.

На памяти Никифорова это был не первый случай, когда у больных малярией останавливалось дыхание на две-три минуты, а потом они приходили в себя и резко шли на поправку. Кажется, это был тот же случай. Но он пока не был уверен.

После этого Лена больше не теряла сознание, она стала поправляться: исправно пила лекарства, щёчки розовели, глаза наполнялись радостью. И именно тогда у Лены появилась мечта: она решила стать летчицей.

Не сплю

Я так и не сплю, мы всё едем и едем. И стоим на реках, в мою память вплетаются их обжигающие воды, и ливни, и отсыревшая палатка, и одежда моей подруги Тамары, что греет меня. Ведь сама я привезла с собой из жаркой Уфы только лёгкую куртку и трико. Тамара отдаёт мне свои одежки: кожаный пуховик и штаны потеплее, и свитер, и мы спим в мокрой палатке, стуча зубами, а Савелий ночует в машине и разжигает костёр по утру, и добывает дрова, и фотографирует нас, намокших воробьёв, и меня, грустную и некрасивую. Алтай проникает в меня со смолистым чаем, со сладкой ягодой, с каменистыми берегами реки Башкаус, с живописной горой. Эта гора родней мне здесь, чем кто-то, потому что двигаюсь по ней, и мне тепло; рву травы с её тёплой поверхности, и мне песни на ум приходят; и хочется оторваться от земли, когда попадаю на её вершину и сижу в красивой медитации – позирую для фото, но на самом деле, как же мне внезапно хорошо! Будто сто тысяч лет я мечтала попасть вот на эту гору, небольшую и ласковую, чтобы сидеть в травах с уставшими коленями и греться на солнышке, и любоваться снежными вершинами, что вдали привалились друг к другу.

Но не сидится нам на одном месте и срываемся дальше, бежим от дождей в тепло и приезжаем на реку, что снилась мне задолго до того, как я попала к ней в гости. Эта? река ?родилась ?наверное, ?когда ?конь ?богатырши Алтын Санаа («золотая душа», пер. с алтайского), похожий на радугу, пронёсся по землям Алтая, и под копытами его разверзлась твердь, и из недр потекли потоки чистых вод и наполнили долины Алтая долгожданной влагой. Чулышман – название той реки, «речища» значит по-алтайски, и название не обманывает. Речища, что берёт начало из горных родников.

Я не сплю, а если засыпаю, то снятся мне поверья этой земли, снится богатырша Алтын Санаа, да будто я была этой богатыршей когда-то. Не в сказке я будто здесь, наяву избороздила горы да леса, да воевала за землю эту прекрасную с Тёмным князем.

А когда просыпаюсь от снов этих-сказаний, бабушка моя передо мной встаёт и рассказывает терпеливо предания нашей семьи, чтобы запомнила я их, чтобы записала.

Лаврентий

Лена жгуче не хотела умирать. Она любила свою семью, маму, папу, сестру, она очень не хотела, чтобы её тело стало таким же безответным, как стало тело папы Лаврентия. Папа отравился. Он очень любил фрукты и мешками скупал их на базаре, ведь семью нужно было кормить. Фрукты сыпались с деревьев в этих местах сами, и грех было не собрать. Папа не думал о дизентерии и часто не мыл фрукты. Мама, конечно, его ругала. Как-то папа принес груши, огромные, с ладонь почти, до того красивые, что хотелось их сразу начать есть. Лена так и собиралась сделать, но мать строго зыркнула на нее:

– Ну-ка убери руки! Сначала мыть.

– Ну, папка же не моет, – Лена наблюдала за отцом, который с наслаждением откусывал огромную грушу, из неё лился сок прямо по рукам и подбородку, а он улыбался широченной улыбкой. Аграфена взглянула на мужа и с укоризной произнесла:

– Отец, ну что ж ты, какой пример подаёшь…

Отец улыбнулся ещё шире:

– Груня, ну голодный я, сутки не ел, а тут такое…

Груня напряжённо махнула рукой и пошла мыть оставшиеся груши. У Лаврентия осталась ещё одна, он уминал её и счастливо улыбался. Лена ждала, пока придёт мама и принесёт мытые груши, она решила правила не нарушать. Сказано, значит сказано. Груши были невозможно ароматные, сочные, она ела их с удовольствием и смотрела на отца. Они должны были отправиться с ним в поле на картошку. И Лена ждала. Одежда на ней была рабочая, она готова была к окучиванию. Отец зашел в дом переодеться, а потом выскочил оттуда как ошпаренный и побежал в отхожее место. И долго не выходил оттуда, а потом зашёл снова в дом и лёг. Сильный жар, лихорадка, рвота, бред. Аграфена пыталась поить его водой, но всё выходило обратно. Врач был на выезде, помощь оказать было некому. Лаврентия трясло так, что даже пол дрожал под кроватью. Было страшно, Лена очень хотела что-то сделать для отца, но мама выгнала её из дома и сказала забрать с собой Лику. Девочки перебрались сначала в огород, потом в баню. Лаврентий промучился всю ночь, а к утру его не стало. Аграфена вышла на двор, когда петухи уже пропели, в бане она нашла девочек, дружно спящих на палатях.

– Лена, – прохрипела Груня. – Лена, вставай, папа умер.

– Как умер, мама? Мы же в поле с ним собирались… Подожди, мама, он заснул наверное. Сейчас я разбужу его, – Лена вырвалась из маминых объятий и рванула в дом.

На кровати лежал папа, недвижный, совершенно недвижный. Лена села рядом с ним, трогала руки и повторяла:

– Пап, вставай, в поле ж хотели… Пап, вставай.

Доктор приехал только днём. Папа лежал бездыханно, Лена плакала, Груня таскала воду, грела, потом обмывала тело, потом бегала в сельсовет, чтобы договориться о похоронах. Доктор только грустно качал головой: