Против течения на велосипеде
Лето ворвалось в город, не дожидаясь стартового свистка. На календаре ещё май, а оно уже нахально срывает с прохожих плащи и джемпера, овладевает планами, пожалуй, каждого: дождаться, наконец, плодов сливы, когда-то посаженной в огороде с надеждой вырастить южное дерево на сибирской земле, отправиться на рыбалку, построить баню, купить путёвки на море, сбросить лишние килограммы и нарядиться в новый сарафан, который так приглянулся ещё зимой, надетый на манекен в магазине, и даже не верилось, что придёт его время…
Наша семья собралась во дворе родительского дома: в тенистой беседке, увитой виноградником, который едва начал отпускать новые зелёные листочки. На столе дымил самовар, рядом на мангале подрумянивался шашлык. Аромат его, казалось, расплывался по всей округе и тянулся прямо вниз по улочке к Иртышу, где коротали вечер местные рыбаки и, наверное, завидовали нам. Женька резво стучала ножом по разделочной доске, укладывая крупные колечки лука одно к другому. Рэм – добродушный годовалый щенок-переросток, устроился поближе к мужской компании напротив мангала, то и дело пуская тягучую слюну. Его мать – немецкая овчарка
благородных кровей согрешила с беспородным нахалом: так началась история нашего Рэма, чёрного пса с рыжими подпалинами, мягкими, почти игрушечными ушами, которые свисают, предательски выдавая брак породы, словно он одолжил их у охотничьего курцхаара. Но вот умом Рэм точно в мать: сообразительный и шустрый, сразу понял, что это его дом: не давал спуску ни охотникам до сирени в палисаднике, ни местным сорванцам, частенько дразнившим его под забором. Он быстро усваивал правила новых игр, которые придумывала Женька: приносил палочки, находил спрятанный мяч или галошу, любопытство снова и снова толкало его на разные шалости, и в глазах загорался наивный восторг, когда мир в очередной раз удивлял его: то вспорхнувшей с веток яблони сорокой, то ускользнувшей из неуклюжих лап мышью, то шумным напором воды, рвущимся из водопроводного шланга. И вот теперь Рэм томится в сладком ожидании лакомого кусочка мяса, то и дело переминаясь с лапы на лапу и поскуливая от нетерпения.
Родители давно хотели переехать из благоустроенной квартиры в свой дом, долго искали подходящий вариант. Наше с Женькой детство прошло в пятиэтажном «скворечнике», во дворе которого расположился целый автопарк, а на детской площадке сиротливо устроились песочница без песка, качели с разбитым сиденьем да облезшая лазалка. Мы жили в хрущёвке, и, хотя по техпаспорту она считалась четырёхкомнатной, всё же была маленькой и тесной. Потолок казался низким даже мне, девчонке среднего роста. Только захочешь встать на цыпочки, чтобы сладко потянуться или прыгнуть высоко-высоко от радости, как этот потолок так аккуратненько «Бам!» тебя люстрой по голове, мол, не высовывайтесь, граждане, живите, как все нормальные люди, здесь выскочек не любят. И соседи со второго этажа по батарее «Стук-стук!»: не топайте там, наверху, не одни вы тут. Вот и стоят эти дома все одинаковые: серенькие в коричневую крапинку или коричневые в серую плиточку, с тонкими стенами, за которыми слышно, к кому пришли гости, кто напился, и чей ребёнок принёс двойку из школы; с маленькими балкончиками и крохотными кухоньками, где больше двух за столом не уместится; а коридорчики узкие, что невольно хочется свернуть плечи, втянуть голову и говорить шёпотом, а то и вовсе замолчать, уткнувшись в газету…
А здесь, в этом огромном доме с высокими потолками и большим участком, дышалось удивительно свободно. Это чудесное чувство, когда утром можно выйти на улицу прямо в пижаме, потягивая кофе, когда над головой никто не топает и не двигает мебель, когда под Новый год наряжаешь ёлку прямо во дворе, когда выбегаешь из горячей бани босиком и падаешь в снег. И это твой снег, твоя сирень и твой кот оставил следы в огороде, ведущие от подоконника гостиной до сарая, и нет здесь места чужим.
Светлая кухня способна вместить за столом всех наших друзей, просторные спальни, летняя веранда с мягким диванчиком, который достался Женьке по наследству от меня, когда мои ноги стали свисать с края. Женька уже давно переросла этот диван, спать теперь на нём некому, а вот сидеть на веранде удобно. А ещё подпол, повторяющий весь периметр дома, где можно даже побродить и узнать, на чём держатся пол и стены. Здесь стоят банки с мамиными заготовками на полках, хранятся картошка и другие овощи, а справа, в самом уголке, коробка с одеялом, это лежанка нашего Кота, где он любит уединяться, и мне даже иногда кажется, размышляет о своей жизни и ушедших годах…
Ещё есть чердак, куда поднимается только папа, а женское население может разве что представлять это место, опираясь на увиденное в фильмах, прочитанное в книгах и на свой жизненный опыт. Но поскольку мама, Жека и я имеем всё же разный жизненный опыт, у каждой из нас в воображении рисуется свой чердак… И весь этот дом, словно живой, ждёт тебя вечерами, как и Рэм, который дежурит у забора, нет-нет, и навострит уши: не слышны ли шаги? Твои шаги он отличит от шагов всех других прохожих.
Не раз мы с папой возвращались к идее устроить гончарную мастерскую, одно время я даже покупала глину и пробовала что-то лепить. Но быстро забросила это дело: лепить неведомые фигурки пальцами – это одно, а вот запустить целый гончарный круг, создавая из жирной глиняной массы нечто прекрасное, вроде амфоры или кувшина, как герои известной американской кинокартины «Призрак», – это уже совсем другое.
Жека вынесла из дома гитару и протянула папе.
– Что ли петь собралась? – улыбнулся папа.
– Давайте под гитару петь, я в этот раз баян не взял! – подмигнул мне муж.
– Эффектно ты смотрелся бы на велике с баяном, – подхватила я, ведь мы как обычно летом приехали к родителям на велосипедах.
Детскую историю Саши с баяном знали все, никто и никогда не слышал, как звучит этот инструмент в его руках. Саше было восемь, когда он, упираясь изо всех сил и пряча горячие непослушные слёзы, плёлся за высокой пожилой женщиной с богатыми тёмно-каштановыми волосами, аккуратно убранными в высокую причёску, – то была бабушка Саши, которая вела его по извилистой зелёной улице записывать в класс баяна.
– Мать придёт с работы задаст тебе! И тогда – нашивай клубки на зад! Мать сказала «на баян» – значит, на баян! Пусть бы сама тащила сына своёво! Ох, беда мне с тобой, Сашка, беда!
А Саша всегда хотел играть на скрипке, украдкой заглядывал он в класс, где учились начинающие скрипачи. Больше всего он любил слушать под дверью кабинета, где играли ученики старших классов, ведь у них получалось намного лучше, чем у малышни. Как манил его этот загадочный, лёгкий инструмент из благородного дерева, как бы ему хотелось хоть на минуточку взять его в руки и едва коснуться струн этим волшебным, словно живым смычком! Волнующая, тонкая мелодия скрипки серебряной змейкой проникала ему в самую душу, и, словно утро просыпалось внутри, разливая свой тёплый свет. И вместе с этой скрипкой он слышал, как жужжат пчёлы в цветущей яблоне их сада, как капает роса с травинок, как скрипит калитка, когда мама возвращается домой с ночной смены, и вот он бежит к ней по длинному коридору большого дома, звонко шлёпая босыми ногами по деревянному полу…
А мама любила баян:
– Далась тебе эта скрипка! Будешь пиликать, как дурачок! И вообще, я петь люблю. А как под скрипку петь? Решено: баян.
Саша бросил музыкальную школу, когда до окончания оставался всего год. Теперь баян, стоит у нас дома между стеной и шкафом, словно провинившийся, собирая пыль на свой чёрный футляр. И некуда от него деться, и радости нет играть на нём. Порой подкрадывается какая-то щемящая сердце жалость к нему, как к лётчику, которому врачи запретили летать: и в небо нельзя, и на земле уже нет ему места.
Папа как никто другой из собравшихся понимал Сашу, ведь в своё время родители тоже отдали его в класс баяна против его желания. Папа тоже забросил баян, а вот на гитаре, которая была ему по душе, научился играть сам.
Он подтянул струны, сначала полились неторопливые переборы, а потом и одна из моих любимых песен «Бригантина» про капитана, «обветренного, как скалы» – мне иногда кажется, если бы папа был моряком, он был бы именно таким, как в этой песне. Рэму надоело слушать наш концерт, его внимание отвлекла то ли кошка, прошмыгнувшая за оградой, то ли птица, и он побежал за гараж, поближе к забору, держать оборону. У гаража расположилась дружная компания велосипедов. Сашин старенький «Mongoose» – настоящий американец, купленный больше десяти лет назад в классном спортивном магазине, за всё это время ни разу он не подвёл своего хозяина. Жекин велосипед без единого намёка на то, что принадлежит он девушке: нет ни зеркала, ни навесной сумочки-бардачка, ни яркой бутылки для воды на раме: из всевозможных аксессуаров только фонарь для езды в темноте и пара вытертых кожаных беспалых перчаток, надетых по обе стороны на грипсы руля. Мой – самый грязный, поскольку сегодня я опрометчиво быстро пронеслась по луже, забрызгав раму, крыло и свои леггинсы почти по пояс. А вот этот самый аккуратный с чистыми протекторами и ещё новенькими, ничуть не потёртыми неопреновыми ручками на руле – папин. Папа катается редко, после дождя старается вообще не выезжать, бережёт его, словно тот из хрусталя. Этот велосипед – подарок папе на день рождения. Мы не долго раздумывали, что подарить ему на юбилей в прошлом году, и спорить не пришлось – все сошлись во мнении, что велосипед – это то, что надо. У всех нас есть, а у папы нет. До сих пор.
В юности папа занимался в велосекции, тогда ещё не было такого разнообразия велосипедов, как сейчас: «Уралы» с тоненькими шинами, спортивные, у которых руль загнут и потому похож на рога, «Салюты» да «Школьники» – это уж совсем для маленьких. Папа катал нас с Женькой, рассаживая кого на раму, кого на багажник. И хотя рама была жёсткой, и не на шутку впивалась в зад, мы сидели, не ёрзая, и, казалось, дышали тише, чем обычно, такое это было счастье ехать с папой на велосипеде!
Потом папа научил кататься и нас, и однажды мы даже ездили втроём на дачу. Мама велосипеда боялась, будто он мог сбросить её, как ретивый конь, а то и вовсе лягнуть. И все наши мечтательные рассказы о скорости, о ветре в ушах и свободе, все уговоры научиться кататься разбивались о мамино категорическое «Нет». Позже по неопытности и доверчивости я выменяла крепкий папин «Урал» на старый разболтанный «Салют» с «восьмёрками» на обоих колёсах лишь потому, что он был чуть меньше «Урала», имел дамскую раму и пластмассовые красные цветочки на руле. Я ездила на нём недолго, и даже уже не помню, как сложилась его дальнейшая судьба, но папа больше не катался и нового велосипеда себе не купил. Я вообще не знаю, покупал ли папа тогда что-нибудь себе. Сколько я его помню, он всегда делал что-то для меня, для Женьки, для мамы и для её мамы, для дедушки, для друзей и соседей, и для знакомых, которые сейчас так редко звонят, а когда и звонят, то обычно просят одолжить инструмент или перевезти что-нибудь тяжёлое, – словом, он жил для других, а на себя самого уже не оставалось ни времени, ни денег, ни сил, ни совести…
Папа служил в пожарной охране, и это было нечто большим, чем просто работа. Я помню, как мама рассказала нам с сестрёнкой, что папа вынес из огня – из горящей квартиры на пятом этаже – ребёнка, пятилетнюю девочку. Испугавшись пожара, она спряталась под одеяло, найти её было непросто, но это защитило её от отравления угарным газом и сохранило ей жизнь. Когда она пришла в себя, то просила спасти Мусю, которая осталась в горящей квартире. Тогда папа вернулся и отыскал в задымлённой комнате кошку, что сидела, цедя воздух из щели под балконной дверью…
Так в папиной трудовой книжке появилась запись об объявлении благодарности, а я вдруг поняла, а скорее, всей своей душой ощутила, каким опасным и важным делом занимается папа, как это нужно для других. И снова не для себя самого, а для других. Внутри него, казалось, был огромный тяжёлый шлагбаум, запрещающий пойти на рыбалку, или провести выходной с друзьями, или вообще весь день пролежать на диване и ничего не делать. Чтобы лежать на диване ему нужна была веская причина, и таковая была одна – это ночь. Папа не лежал, даже когда болел. А болел он довольно часто.
В девяностые служащим в бюджетных организациях задерживали зарплату. Вернее сказать, её просто не платили по три месяца. Потому папа оставил службу в пожарной охране, стал работать строителем на улице и постоянно простывал. Кашель, насморк, сорванная спина, ссадины на руках – это не казалось нам чем-то необычным в папе, это было словно бы его врождённой особенностью. Он уходил, когда мы ещё только чистили зубы, собираясь в школу, а возвращался обычно, когда я уже переписывала домашнюю работу на чистовик, Женька досматривала «Баюшки» и расстилала постель. Редко, но всё же мы проводили время вместе.
Вот папа сидит на кухне, заложив ноги по-турецки, и держит в своих больших руках пяльцы и иголку, самую тонкую, какая только нашлась в нашем доме, с едва заметным ушком – папа учит меня вышивать гладью. Мы по очереди вышиваем платочек ко дню рождения мамы. В одном углу платочка – веточка с зелёными листьями, в другом – красный вензель – мамины инициалы. Вот мои стежки – корявые и длинные, вот – папины, ровные, стежок к стежку, будто папа всю жизнь только и делал, что вышивал картины да скатерти.
Скрипит мороз – для Сибири обычное дело, мы возвращаемся вечером с папой из гаража. Папа усаживает меня в санки, поправляя подол моей цигейковой шубки, берёт верёвочку от саней и бежит. Я смеюсь, поднимая голову к тёмному небу. Еду быстро, передо мной мелькают сугробы, соседские гаражи, будки сторожевых собак остаются позади. Перед глазами – широкая спина молодого сильного папы в тулупе и меховой шапке-ушанке. Его бегущие огромные унты, похожие на чёрных лохматых неведомых зверей: раз! раз! раз! раз! – скрипят они по снегу. Кажется, они живые. Папа без варежек. Он никогда не носит рукавиц. В одной его руке крепко зажата верёвка от санок, в другой тряпичная авоська. А там, в той авоське, банка солёных помидоров из погреба. Мама дома, повязав фартук, жарит картошку, румяную, с золотистой корочкой. Придём, откроем запотевшую с мороза банку и сядем ужинать все вместе – это было счастье…
Папа берёт меня с собой, разрешив мне не спать и участвовать в таинстве под названием «Фотография»! В тёмной ванной комнате папа включает специальный фонарь, расставляет лоточки с проявителем и закрепителем. Потом фотокарточки плавают в этих лоточках, и я узнаю на снимках себя, маму и сестрёнку. Папы на семейных фото крайне мало, ведь чаще всего он оставался за кадром. И папа, и дедушка занимались фотоделом, фотографировали для себя и для нашей большой семьи. Вот тогда, во времена старого доброго «Зенита» и «ФЭДа», сначала нужно было не купить, нет – достать дефицитную бумагу для фотопечати. Найти в Омске цветную бумагу было сложно, частенько печатали на чёрно-белой, затем раскрашивая пастелью. И ошибиться фотографу никак нельзя: плёнка ограничена, бумага – дефицит, да и времени на печать уходила куча. До сих пор мы листаем эти старенькие фотоальбомы: усаживаемся вместе и не спеша рассматриваем взгляды, улыбки, одежду и детали быта того времени, какой-то другой реальности…
Я помню папу часто хмурым и уставшим, говорили мы редко. И я вроде бы знала, что этот человек, с намозоленными большими руками, от которых не отмывалось въевшееся машинное масло даже «Лотосом», в старом свитере, пропахнувшим гаражом, – мой папа. Также я знала, сколько ему лет, и когда у него день рождения. Знала я и то, что давным-давно, когда меня ещё не было, даже когда у папы мамы-то ещё не было, у него была яхта с белым парусом.
Ещё я знала, что папа служил в армии, и с маминого разрешения я подставляла табурет к шкафу и доставала с верхней полки тяжёлый, в синем бархате армейский альбом. Несмотря на то что на снимках было много незнакомых мне солдат и разной авиационной техники, совсем не впечатляющих мой детский разум, я всё же любила эти фотографии. Такое чувство гордости охватывало меня, когда я перелистывала этот альбом, узнавая молодого папу в форме. И всем друзьям, которые приходили ко мне в гости, таким же детям перестройки, в одинаковых колготках и башмаках, я спешила предъявить этот альбом, как фронтовую медаль, как самую главную семейную реликвию, и сказать при этом так, как говорят обо всём значимом и жизненно важном, когда долгие объяснения становятся пустой болтовнёй и потому неуместны, так, как говорят «Я тебя люблю», или «У нас будет ребёнок», или «Прости меня», лаконично и ёмко, и я объявляла: «Вот. Это мой папа».
Ещё больше этого альбома я любила свадебные фотографии родителей. Здесь у мамы длинные волосы под фатой, и папа с кучерявой русой шевелюрой. Они такие счастливые, папа улыбается доброй искренней улыбкой, а в глазах горят тёплые огоньки, каких нет теперь. И я всё это знала о папе, но этого было всё же так мало… И мы сидели за одним столом, и спали через стенку, и даже выезжали летом на природу, а он всё равно был закрыт для меня, как что-то недоступное, может, как луна или дно океана.
Дружить мы стали потом. А тогда мне было не понять, что творилось в его душе, я не знала, чего бы ему хотелось больше всего в жизни, и почему он так редко смеётся, в отличие от мамы. Мама всегда весёлая и неунывающая, даже когда кончались деньги, так, что едва хватало на булку хлеба. Она вскрывала копилку с мелочью, с воодушевлением считала монеты и потом торжествующе сообщала: «Хватает! Хватает! Женька, помогай считать, тут, может, и на мороженое останется!».
Мама работала учителем, в те годы забастовки стали привычным делом. Нежданные каникулы типа карантина по гриппу или анонимное сообщение с таксофона, что школа заминирована, а также те самые забастовки – несомненный повод для радости учеников. Бывало, маме выдавали зарплату карточками – это такие талоны на получение каких-либо товаров в счёт зарплаты, только не любых, а тех, которые выделило государство. Так вот один раз государство расщедрилось на валенки, а другой – и вовсе на рабочие халаты от магазина спецодежды. И в карточках этих не было инструкций, как валенками и халатами целый месяц кормить детей. Пожалуй, лишь недавно я стала понимать, что наша семья потому стояла так крепко, в отличие от многих других, в которых кричали на кухнях и били посуду, спивались, разводились и даже накладывали на себя руки (да, были и такие отчаянные решения), что держалась она на маминой огромной любви ко мне и Жеке, к папе, к жизни вообще. Я помню маму в двадцать девять, моложе, чем я сейчас, с пышными тёмными локонами, с кокетливо подведёнными глазами: улыбающимися, вдумчивыми, так похожими на Женькины теперь.
Вот мама одевает мне белые гольфы, даёт в руки красный флажок и надувает воздушный шар – Первомай! Идём на демонстрацию. Шар нечаянно улетает из моих рук, отчего хочется зареветь, ведь ещё самое начало праздника… Вот бы найти большую лестницу, достать до самого неба и поймать шарик! Но упрямый ветер уносит шар всё выше, дальше, и мне ничего не остаётся, как только смотреть ему вслед… Пожалуй, это моё первое расставание.
Вот маму положили в больницу. Это время никак не кончается, и тот светлый день, когда мама вернётся домой, так и убегает от меня, словно линия горизонта. Я соберу тебе огромный букет одуванчиков и даже полюблю кашу, возвращайся скорее!
Мама никогда не упрекала папу за хромающий семейный бюджет, за то, что она, учитель, обходилась весь учебный год, а то и два, одной парой туфель и сумочкой из кожезаменителя, а костюмы шила у знакомой портнихи, которой не всегда удавалось выкроить точно по фигуре, зато брала она за свой труд недорого. Я даже не знаю сколько лет было маминому демисезонному пальто, ведь всё своё детство я помню маму в этом чёрном кожаном пальто на пуговицах. Перед каждой весной мама подкрашивала вытертые места чёрным кремом для обуви, повязывала на шее яркий платок и шла лёгкими торопливыми шагами, немного склонив голову набок, задумываясь о чём-то своём: в школу, в магазин, за Женькой в детский сад, в гости с папой, в ТЮЗ с классом, в больницу, в мэрию на приём по жилищному вопросу, в суд по поводу выплаты «детских» пособий…
Даже самую небольшую сумму, которую папе удавалось подкалымить, мама встречала как настоящую победу, наскоро одевалась и бежала на рынок купить творог или кусочек сливочного масла. Папа масло не ел, сухо отвечая на мой удивлённый вопрос «Почему?» – «Не хочу. Не люблю». Так я долго думала, что папа не любит бутерброды с маслом, шоколад, колбасу и яблоки.
По выходным и праздникам папа таксовал или чинил машину. Когда удавался хороший заказ, он приносил маме букет красных гвоздик, а нам с Жекой большую шоколадку или мороженое, и мы садились за стол все вместе и о чём-то весело душевно беседовали. Мне даже не удастся вспомнить тему ни одного такого разговора, но в эти вечера мы все чувствовали себя такими счастливыми, такими нужными друг другу, что представить без кого-либо этот круг было просто невозможно. И никто не решался доесть последнюю дольку шоколада, вкус которого запоминался надолго, оставляя ближнему. И до сих пор, когда дома заваляется последняя конфета или кусок колбасы, я их не съедаю, несмотря на то, что хоть прямо сейчас могу пойти и купить ещё три, а может, и четыре килограмма конфет и колбасы. Тогда мне не казалось, что мы жили трудно, ведь так жили, пожалуй, все мои знакомые ребята, наши мамы умели одной тушкой курицы кормить семью пять дней, пекли к чаю пряники из рассола и подсолнечного масла.
В детском саду был настоящий праздник, когда на обед давали селёдку. Порой заиграемся мы, воспитанники старшей группы, на площадке, стоит только нянечке Ольге Николаевне объявить, что на обед сегодня селёдка с картофельным пюре, как дети вмиг строились по парам и шли, поспевая за воспитательницей: маленькие, смешные, неуклюжие, в одинаковых валенках и шубках, похожие на выводок гусят.
Время шло, а пружина кризиса разжиматься не спешила. Мне исполнилось двенадцать, когда мама взяла для меня путёвку в летний лагерь Омской области. В нашем отряде была девочка Галя, отдыхала она вместе с младшей сестрёнкой Иринкой, лет девяти.
Сёстры были похожи как две капли воды: обе рыжеволосые, кудрявые, веснушчатые, с широко открытыми глазами. Только Иринка была ещё та хохотушка и выдумщица, а Галя улыбалась редко, бегать со сверстниками, участвовать в наших играх не хотела. Про неё даже ходили слухи, что она старше нас всех, просто врёт, что ей тринадцать, и потому мы её сторонились. В лагере меня поселили с Галей в одной комнате, и я однажды заметила, что печенье, конфеты и вафли, которые выдают нам на ужин, Галя не съедает, складывая в целлофановый пакет, и фрукты тоже не ест – отдаёт младшей Иринке. Потом это заметили и другие.
– Почему конфеты не ешь? – как-то спросила Наташка, соседка по шкафчику.
– Не хочу, – тихо ответила Галя, теребя мешок.
– Ну мне отдай! Я хочу! – не отставала Наташка и протянула руку к мешку.
– Не трожь! Это маме. Маме! Понятно? – залилась краской Галя.
…В седьмом классе со мной учился Дима Синицын – сидел сзади через парту от меня. И вот однажды он не пришёл в школу. В кабинет географии вошла математик Софья Ильинична – наша классная, и что-то поспешно встревоженно рассказала географине. Та округлила и без того большие глаза под густыми чёрными бровями, прижала журнал к груди, подняв острые плечи, и сидела так какое-то время молча. Потом по школе поползли слухи, учителя шептались, обрывки информации всё же просачивались, как вода сквозь твёрдую каменистую почву. И вскоре мы узнали, что Димкиного папу убили. Его то ли выдавливали конкуренты с хлебного для таксиста места – площади у железнодорожного вокзала, а он не сдавался и не уходил на окраины, где заработок в разы меньше, то ли не захотел делиться и платить «дань» тем товарищам, которые объявили это место своим. С каждым днём у этой истории прорисовывались детали, она обрастала новыми ужасными подробностями. Через неделю в школу вернулся Димка, серый, с отсутствующим взглядом, будто глаза его выстирали белизной, и ни с кем не разговаривал. Потом он стал прогуливать уроки, хамить учителям и жестоко колотить одноклассников.
Из маминых и бабушкиных рассказов о войне я знала о Ленинграде и голоде, тогда о белом хлебе можно было только мечтать. Каждый день и каждую ночь погибали люди, так много людей, что целые дома оставались пустыми… А мы всегда были вместе: мама, папа, Жека и я. Мы жили в тёплой светлой квартире с окнами на магистраль. Я любила засыпать под жужжание автомобилей и гул троллейбусов. Любила зимними вечерами смотреть на проспект, казалось, что снег валит прямо из фонарей. Люди в машинах куда-то спешили, неслись, и машины всё не кончались и не кончались. А на столе у нас была жареная картошка с салом, на балконе стоял огромный бак квашеной капусты, солёные огурцы с помидорами – сколько хочешь, а по воскресеньям ещё и пирог с повидлом, – значит, жили мы хорошо.