Против течения на велосипеде
– Да, очень вкусно! – согласилась я с Захарычем. – Спасибо, Александра!
На самом деле я благодарила хозяйку не только за сытный обед и радушие, но и за те воспоминания, что проснулись в моём сердце, наполняя согревающим светом. Щавелевый суп в тесной кухоньке с задёрнутыми от жары ситцевыми занавесками на окнах, часто варила наша бабушка. То был необыкновенный вкус лета, детства, которое, как мне тогда казалось, никогда не закончится… И сегодня этот суп из чугунка был очень похож на бабушкин. Здесь, в лесу, у костра, он казался каким-то особенным, даже волшебным… Мы забрели в чей-то мирок, в чью-то тихую гавань, и эти незнакомые люди встретили нас так душевно, будто давно ждали нашего приезда, они прибились к берегу озера, как опавшие листья на воде, принесённые из сибирского леса холодным сентябрьским ветром. И у каждого своя судьба, своя причина, почему он здесь. Мне было любопытно узнать, что привело их сюда.
– Вы и зимой здесь живёте? – я не удержалась и всё же спросила.
– Зимуем потихоньку, – вздохнула Александра. – Я одну зиму, а Захарыч – уж все пять, наверное. А, Захарыч?
– Да уж седьмая будет, я тут старожил, можно сказать, – Захарыч чиркнул спичку, которая в его огромных руках казалась и вовсе ничтожно маленькой, – и затянулся. – Тихо здесь зимой, красота… Вот только темно вечерами, скучно… Морозы трещат. Но мы привыкли.
Казалось, здесь не действуют принятые законы времени, по всем этим людям было не понять, сколько им лет. У мужчин прибавляли возраст отпущенные бороды, по натруженным загоревшим рукам в шрамах и царапинах было видно, что жили они уже долгую и непростую жизнь. Александра, несмотря на свою полноту, двигалась легко и плавно, словно юркая белка. В её тёмные длинные волосы закралась седина, но глаза лучились тёплым светом, как у девчонки, только вот если приглядеться – паутинка морщин уже легла на её румяное лицо и уже не собиралась его покидать…
Возвращаться по мосту было уже не так волнительно, как в первый раз. После нескольких часов прогулки в бору, ледяной озёрной воды и доброй горячей бани, в теле чувствовалась приятная усталость, клонило в сон. Мы, обмякшие, разморённые, шли нога за ногу по улочкам деревни к своему дому. Нам предстояла первая ночь на новом таинственном месте. Когда окна дома налились густой темнотой, мы задёрнули занавески и включили свет. Тишина. Слышно лишь, как счётчик отмеряет электричество. Поднимается ветер – ветви рябины стучат в окно. Сразу уснуть мы не могли, ворочались в спальных мешках с боку на бок, скрипя пружинами старых диванов. К ночи ветер стал ещё сильнее, разъярённо трепал он деревья, хлопал калиткой, колотил худым металлическим листом на кровле дома. Усталость всё-таки взяла своё, и сон накрыл меня тяжёлой пеленой.
И вот я оказываюсь среди незнакомых мне людей. Они обступают меня со всех сторон, я оборачиваюсь – их круг плотно смыкается, и я оказываюсь внутри хоровода, подобно новогодней ёлке. Кто они? Они все смотрят на меня, тянут ко мне руки, что-то просят, чего-то от меня ждут. Что им нужно? Я растерянно кручу головой влево-вправо, вверх-вниз. И внизу наконец обнаруживаю какие-то свёртки. Видимо, люди хотят, чтобы я отдала им эти свёртки. Я не знаю, что там внутри, но раз хотят, пожалуйста, возьмите, не жалко. А хоровод всё кружит, жаждущие лица мелькают, и просят, и требуют отдать… Поднимаю с пола свёртки, отдаю в руки одному, другому, третьему. Пока беру новый свёрток, хоровод всё кружится, и тот, кому не успеваю отдать – выбывает из круга. Так хоровод теряет звенья и становится всё плотнее, всё ближе люди подступают ко мне, движение ждущих ускоряется, я всё реже и реже успеваю отдавать свёртки. И вот круг становится совсем тесным и душным, мне уже трудно дышать, а люди всё ближе, их руки, торчащие из-под рукавов, жёлтые кисти рук, корявые пальцы…. Не могу больше! Я кричу и словно взлетаю, взмываю вверх и просыпаюсь.
Ураган стих. За занавесками утро. Жека спит рядом, отвернувшись к побеленной стене, почти с головой спрятавшись в спальник. Значит ли что-то этот кошмар? Есть ли в нём смысл или это проделки «хозяев» дома? И всё-таки круг разорван! Хоровод ждущих – начальников и коллег с планёрок, клиентов и поставщиков в телефонных трубках – остановлен! Я вырвалась и улетела от них всех сюда, где всё пространство и сама душа расчищаются ураганом, смывая лишнее озёрной ледяной водой… Сквозь задёрнутые лёгкие занавески прорывался свет, отчего ночные тревоги будто рассеивались, казалось, что жизнь снова потекла по привычному руслу тихо и легко. Жека завозилась и открыла глаза.
– Привет! – она расстегнула молнию спальника, вытянула обе руки вверх и сладко потянулась. – Ну и ночь!
– Да уж… – меня всё ещё не отпускало воспоминание о ночном кошмаре, я пребывала где-то на границе между сном и реальностью.
Меж тем Жека уже раздвигала занавески в комнате, и окна загорелись ослепительно ярким холодным светом, что не могло не удивлять, ведь ещё вчера днём ничего подобного не было.
– Смотри! – прильнула Жека к окну. – Ого!
Я поспешила слезть со скрипучего дивана и встала рядом с Жекой. Весь двор устилал безукоризненно белый снег.
– Снег выпал! Вот это да! Вот это девятое мая! – Я действительно впервые видела снег на День Победы.
Снег укрыл сырую чёрную землю, деревянную лавочку, завалинку дома. «Надо сфотографировать пока не растаял!» – вспыхнуло у меня в голове, и я отыскала в рюкзаке фотоаппарат. Одевшись потеплее, я зашла в кухню за ведром, что стояло под окошком, чтобы по пути принести в дом воды. Едва протянув руку к ведру, я остолбенела: из нашего кухонного окна, выходившего на внутренний двор дома, я увидела, как зашевелилась часть почвы и обозначилась крышка люка, о существовании которого ещё вчера мы и ведать не ведали, его словно соорудили сегодняшней дурной ночью. Земля, запорошенная снегом, на моих глазах вдруг разверзлась, выдав тайную дверь в какой-то иной, невидимый до сих пор магический мир. И оттуда, из-под земли, появилась дряхлая скрюченная старуха в чёрном платке и телогрейке.
У меня пересохло в горле, я не могла и двинуться с места. А старуха закрыла крышку люка, и, несмотря на то что тело её было сковано болезнью и старостью, проворно двинулась к нашему окну. Да, я была замечена! Она шла ко мне! Нас разделяла лишь пара тонких стёкол в трухлявой оконной раме. Что, ну что ей нужно от меня? Может, она ведьма, упыриха из подземелья?.. Она вплотную приблизилась к окну, и мне удалось разглядеть её жёлтое перекошенное лицо, выражение которого мне было не уловить, и старуха стала стучать костяшками пальцев в окошко. Стекло взволнованно задребезжало, я с ужасом и полным непониманием происходящего глядела на незваную гостью.
– Чернички не хотите? – даже через закупоренное окно её слова были вполне различимы и суть их ясна.
– Чего? – еле выдавила я, уставившись на старуху. А та пошарила за пазухой и достала из-под огромной телогрейки маленькую стеклянную баночку с тёмным содержимым.
– Варенье, говорю, черничное будете? – пояснила та.
– Не-еет! Не хотим! – я часто замотала головой, до меня стал доходить смысл её слов. Деревенская бабушка прознала про двух городских туристок и предприимчиво решила сбыть им варенье из местных ягод, спустившись за банкой в погреб. Черника действительно росла в бору недалеко от деревни. Но как эта бабка оказалась у нас во дворе и почему мы не увидели крышки лаза раньше?
Я вышла с ведром на крыльцо, старуха всё ещё возилась с крышкой.
– Простите, а как вы здесь оказались? – решилась я спросить.
– Я-то? – удивилась она. – Живу тут уж полвека как. Вон мой дом, – она кивнула головой в сторону соседской избушки.
– Соседи мы, значит, очень приятно. А как же Вы в этот погреб попали? – не отставала я.
– У нас с Ринванной, покойницей, погреб на двоих. Мужики наши рыли-то, ащё молодые были, крепкие. Ох, и упились они тогда, как черти, ей-богу, прям там, в погребе, и уснули! Проснулись, значит, они средь ночи, не видать ничего, земля сырая кругом. Решили мужики, что мы злыдни эдакие похоронить их удумали, за пьянку ихнюю значить наказать!
Соседка улыбнулась беззубым ртом, и в её глазах загорелись тёплые лучики.
– Теперь уж и нет их никого, одна я осталась вот, – вздохнула она и стала говорить медленнее и тише. – Бабзина я, вам ежели чё надо будет: телевизор посмотреть или варенья захотите, айда ко мне, не стесняйтеся, чаю выпьем иль ашо чаво.
– Спасибо Вам, – я в растерянности стояла посреди заснеженного двора, сжимая в одной ладони тонкую холодную ручку пустого металлического ведра, в другой шнурок от фотоаппарата.
А баба Зина шумно захлопнула лаз тяжёлой крышкой и поковыляла к калитке в заборе, разделяющем два соседствующих участка: её и покойной Ирины Ивановны. Вот, оказывается, как звали хозяйку дома, в котором мы сейчас обитаем. Кто ж знал, что в заборе есть эта хитрая калитка! Не заметить её никак, ведь сделана она из таких же неотёсанных досок, что и сам забор, сливается с ним воедино, вот и разберись попробуй. Глухой покосившийся забор будто проглотил тёмную фигуру бабы Зины, калитка закрылась, сделавшись его частью. Всё стало как прежде, и лишь большие бесформенные следы от калош на снегу выдавали визит непрошеной гостьи.
Я открыла засов на воротах, тот гулко стукнул, створы скрипнули, и я направилась вверх по улице к колонке. Ветхие крыши стареньких рубленых домов подпирали серое тяжёлое небо, ставни все, как на подбор, выкрашены голубым, на окнах белые занавески, на подоконниках – герань. В такие пасмурные дни эта деревенька казалась особенно печальной, вздыхала, о чём-то переговариваясь с угрюмыми соснами, с тоской глядела она на пустые улицы глазами-окнами осиротевших домов, и старилась, старилась вместе со своими немногочисленными жителями. Я остановилась и сфотографировала улицу, с лёгким налётом майского снега, тянущуюся вдоль речки, уводящую к самому бору. Потом набрала воды, шумным потоком ударившей о дно моего ведра, и увидела силуэт приближающейся женщины с коромыслом, по обе стороны которого висели вёдра. Она тоже шла за водой. Из-под её платка выбилась прядь поседевших волос, под расстёгнутой телогрейкой вытянутый серый свитер, кажется, связанный на спицах вручную, цветастая юбка, разношенные галоши… Я, конечно, знала, что здесь, в этой глубинке, все ходят за водой на колонку, отапливаются дровами и углём, редко на каких домах виднеется тарелка – спутниковая антенна, но встретить женщину с коромыслом мне казалось чем-то диковинным. Может, время здесь повернулось вспять, то ли и вовсе оно здесь замерло и никуда не двигается с места уж последние лет сто?..
– Здравствуйте, – решилась я обратиться к женщине, ведь не могла упустить столь колоритную героиню русской деревни. Она равнодушно кивнула.
– Простите, можно мне Вас сфотографировать?
– Меня? – недоумённо глянула на меня героиня, будто я предложила ей прокатиться на слоне.
– Ну да. Вы такая яркая! И с коромыслом! В городе таких не встретишь, – постаралась я объяснить.
– А что мне надо делать? – растерялась женщина.
Наверное, я тоже бы растерялась, если бы ко мне подошли и попросили разрешения сфотографировать, как я еду в трамвае на работу или вызываю лифт, или выбираю программу на стиральной машинке…
– Ничего не надо. Просто наберите воды и идите, а я Вас сфотографирую и всё.
– Ну ладно, – пожала она плечами.
Так у меня появился отличный снимок: женщина в шерстяном платке и галошах несёт воду на коромысле, ступая по узенькой деревенской улочке, запорошенной нежданным снегом. Сырой ветер топорщит подол её длинной юбки, треплет волосы под платком, а ей словно бы всё равно на непогоду, она смотрит отсутствующим взглядом сквозь эту улицу, куда-то далеко-далеко за хмурое небо, она привыкла к суровым ветрам, к тяжёлой работе, к своему селу. Для неё носить воду с колонки – обыденность, для меня же эта женщина олицетворила собой русскую деревню и жизнь нашего народа.
Вернувшись с ведром воды и с красивым кадром в фотоаппарате, я рассказала о своей удаче Жеке, похваставшись снимком. Поделилась и историей забавного знакомства с Бабой Зиной, пусть Жека знает о существовании таинственной соседки, способной появляться из-под земли и исчезать в заборе.
Соседский серый кот с широкой мордой и мощными лапами притаился в высохшей прошлогодней полыни, выжидая подходящего момента для нападения: он охотился на маленького желторотого воробья, снующего рядом. Мы тоже решили «поохотиться» за колбасой и отправились в сторону магазина. От здания сельсовета доносились песни военных лет: «Катюша», «Тёмная ночь», «На Безыменной высоте», «Эх, дороги». Сегодня День Великой Победы, впервые мы с Жекой в этот праздник не на параде и вообще не в городе.
Бывает, мы отдаём старый хлеб голубям, а может, даже выбрасываем, порой у нас залёживается в холодильниках колбаса, а жарим курицу не потому что праздник, а потому что это быстро. Мы радуемся, когда дети делают первые шаги, фотографируем их на качелях, с мороженым, с кошкой, фотографируем себя у водопада, у новой машины, с детьми, с собакой… Мы делимся рецептами, диетами, упражнениями, лайфхаками и забавными видео. Сердимся на пробки и на очередь в больнице, нас огорчает, когда тормозит интернет, когда нам приносят кофе недостаточно горячим, а акция на любимую тушь быстро закончилась. Мы выбираем кеды, мультиварку, детский сад, фитнес-клуб, танцевальную школу, ВУЗ. И планируем сегодняшний вечер, что будем делать на выходных, куда поедем, а может, и полетим, на майские.... Мы помним, что была война, голод, блокадный Ленинград, и знаем, что хлеб выбрасывать нельзя. Но это как будто бы где-то там, далеко, за горами Кавказа и Крыма, за дымом Ржева и Сталинграда, за десятилетиями, за поколениями. Но так ли много прошло времени после войны? Думаю, нет, совсем немного. И, пожалуй, нет той семьи, в окна которой не заглянула бы война. В нашей семье воевали…
Никонов Борис Александрович вернулся с фронта контуженным, с тяжёлым воспалением лёгких. Бабушка помнит себя босоногой девочкой, которая боялась сурового мужчину, что был простужен и сильно кашлял. Когда он появился в доме, маленькая Галя спряталась под кровать, она не знала, что этот человек в длинной шинели – её отец.
Младший брат нашей прабабушки – Сафронов Михаил Константинович, погиб в боях под Сталинградом совсем молодым парнишкой. Он не вернулся. Прабабушка очень любила маленького Мишу. Будучи детьми репрессированных крестьян, названных «кулаками», они были угнаны на лесоповал, и вместе бежали из лагеря. Им удалось. Прабабушке Сафроновой Лидии Константиновне было шестнадцать, с маленьким Мишенькой на руках, она скрывалась у тёток, которые неохотно делили с ней кров. Мало кто хотел рисковать, укрывая беглых заключённых. Прабабушка Лида спасла брата от советской власти, а уберечь его от фашистской пули было не в её силах…
Абрамчиков Марк Григорьевич – отец нашей бабушки Анны, лишился руки, но вернулся с войны. Буквально за два года до войны семья бабушки Ани переехала из Белорусской деревни Красницы в Сибирь. Бабушке был год, когда она стала сибирячкой. Уезжали от белорусского голода. Почему в Сибирь? Потому что здесь всегда росли хлеб и картошка, было много земли. В Краснице у бабушкиной семьи был добротный тёплый дом. Решиться оставить его и всё изменить было непросто. Тем более что на новом месте домишка был худой, с дерновой крышей. Но этот переезд спас жизнь всей семье. В Краснице остались родственники, которые побоялись ехать в суровую Сибирь. И когда в деревню пришли фашисты и подожгли её, оставшиеся тётка с дочкой спрятались в кукурузном поле и видели, что их дом, их Красница сгорели дотла…
Старший брат бабушки Ани – Фёдор Маркович, девятнадцатилетним парнишкой погиб в мае 1942 года. Среднему брату – Ивану Марковичу, было семнадцать, когда его вызвали в военкомат и «предложили» пойти на фронт добровольцем. Ему пришлось оставить дома мать и двух младших сестёр. Дядю Ваню я хорошо помню. Ему посчастливилось вернуться с войны и прожить долгую жизнь. Я помню его пиджак, который он надевал по праздникам, орденов и медалей на нём было не счесть. Но когда родные начинали его расспрашивать о войне – дядя Ваня отшучивался, рассказывая весёлые истории о себе и фронтовых товарищах…
Палецкий Александр Васильевич – отец моего деда Аркадия, тоже ушёл на войну, когда сынишка был ещё совсем маленьким, да и звали его иначе. В 1938 году в семье Палецких родился сын, и назвали его Адольфом. Но когда фашистская Германия, возглавляемая Адольфом Гитлером, вторглась в пределы нашей страны, родители изменили его имя на созвучное – Аркадий. Мама Адика – Палецкая Лидия Сергеевна, во время войны работала в омском военном госпитале санитаркой. Дед Аркадий вспоминал, что был очень болезненным и слабым ребёнком, его мучали фурункулы. Голод, отсутствие элементарных витаминов и лекарств… Мать не знала, как поставить его на ноги, и, когда соседи резали корову, она собирала кровь и заставляла сына пить… Дед Аркадий выжил, стал отличным инженером, женился на красавице Галине, и у них родилась дочка Леночка – наша мама.
А многие не вернулись, так и не увидев своих детей, не узнали они даже, что Победа НАША, что воевали не зря. Но я очень, очень верю, что все невернувшиеся всё же смотрят на нас с небес и радуются тому, что мы встречаем утро и пьём кофе, обнимаем детей, фотографируемся с собакой и с машиной, куда-то едем, а может быть, даже летим на майские по мирному небу…
Сегодня над нами небо всё хмурилось, обещая пролиться дождём или выдать новую порцию снега. В магазин тёти Кати подвезли свежей «Краковской», и мы взяли один ароматный рогалик, десяток деревенских яиц и свежий нарезной батон. Жека едва успела уложить продукты в рюкзак, как у входа возник широкоплечий молодой человек высокого роста, которому пришлось немного пригнуть голову, чтобы не удариться о дверной проём. На вид лет двадцать от силы, коротко стриженный, с его появлением по магазину поползло амбре крепкого дешёвого табака и жареных семечек. Раньше мы его здесь не встречали. Я глянула ещё раз: действительно, не встречали. Меня насторожили его глаза: смотрел он зло, хищно, будто готовился напасть.
– Телефон есть где зарядить? – обратился он к тёте Кате, не здороваясь.
– Ну, давай, заряжу, – тётя Катя добродушно взяла у парня телефон и понесла к розетке.
Казалось, продавец была с ним знакома. И неудивительно, ведь в этой небольшой глухой деревеньке всего три магазина, и каждый местный житель обязательно зайдёт в них: если не за покупками, так хоть просто пообщаться да узнать последние новости.
– О, девчонки! А вы где живёте? – он не отрывал глаз от Жеки. – Мы на берегу сегодня баню топим, приходите.
Было, было в его взгляде что-то звериное, что невозможно скрыть, острое, угрожающее.
– Благодарим, – твёрдо отрезала Жека, сверкнув на него молниями своих огромных глаз, что было красноречивее любого «Нет», и мы поспешили к выходу.
– Ну так как, придёте? Где живёте спрашиваю? – громче и настойчивее продолжал парень.
Мы не обернулись. За спиной послышалось невнятное щебетание тёти Кати, шарканье шлёпанцев, скрип закрывающейся двери. Нет, идти в дом сейчас нельзя, вдруг ещё этот тип увяжется за нами и выследит, где мы живём. Только бы тётя Катя не разболтала адрес… Снег в лесу будто и не собирался таять. Полуденное солнце заслонили плотные густые тучи, света в бору стало так мало, казалось, что уже поздний осенний вечер. От земли тянуло сыростью, холод пробирался к ногам и спине. И всё же спина съёживалась не только от промозглой погоды: у меня снова возникло ощущение, что на меня смотрят. Определённо я чувствую чей-то цепкий взгляд! Но чей он, кому принадлежат его копья? Я обернулась. Никого. Осмотрелась по сторонам: кажется, вот за тем стволом сосны кто-то прячется! Но нет, это просто склонилась старая осина.
– Ты чего? – заметила моё волнение Жека.
– Не знаю, Жек, это бред, наверное, но у меня такое ощущение, что на нас смотрят, – вполголоса ответила я. – Не пойму откуда.
– У меня тоже есть такое ощущение. А ещё я знаю, что это не человек.
– Думаешь, медведь? – округлила глаза я.
– Медведь тут ни при чём. В такую непогоду тому миру, – Жека подняла голову к небу, – тоже неспокойно. Души мечутся. А на природе это ощущается острее, чем бы ты сейчас дома у телевизора сидела.
– Пойдём в дом печку затопим, – мне вдруг так захотелось оказаться у себя дома, на своём уютном диване, у телевизора. Я бы даже согласилась сейчас смотреть хоккей…
– И колбасу с яйцами пожарим, – улыбнулась Женька.
Да, дом, пусть и мрачный, пусть и не наш, но всё же даёт ощущение защиты. Мы опустили слабенький крючок на двери, и стало спокойнее. А когда затрещали дрова в печке, мы согрелись, и даже захотелось снять душный свитер, все тревоги улетали в трубу нашей буржуйки и развеивались вместе с дымом по низкому сырому небу. Жека налила к ужину по чарке красного вина, что мы привезли из города, будто предчувствуя такой промозглый денёк, когда хочется лишь сидеть у огня в огромном одеяле и не показывать носа на улицу. Как тепло и даже уютно стало в этой неказистой кухоньке со скрипучими стульями, у потемневшего от времени и влаги старого деревянного стола! Какой удивительно вкусной казалась эта незатейливая еда, приготовленная одним махом!
– Блюдо удалось! – я первая сметелила яичницу с колбасой, собирая хлебным мякишем остатки жира по тарелке.
– Добавки? – подмигнула Жека.
– О неее, – едва я помотала головой, как вдруг наш диалог прервал резкий звук: что-то упало в комнате. Сквозняка нет, все окна и двери закрыты. Но удар ведь определённо был. Неужели показалось?
– Что-то свалилось, – подтвердила мои сомнения Жека и двинулась в комнату. Я следом.
– Мальчик! – низким сдавленным голосом произнесла Женя.
На полу на домотканной дорожке лежал кусочек ДВП, – портрет мальчика, который всё «хотел» что-то спросить. Жека подняла его и осмотрела – ветхая верёвочка, приклеенная к обороту портрета, перетёрлась посередине от долгого висения на гвозде и порвалась. Казалось бы, всё просто, всё укладывается в рамки законов физики: под воздействием силы трения и силы тяжести тело стремится вниз, куда ж ему ещё стремиться? Рано или поздно все верёвочки истреплются и портреты упадут на пол. Но, к сожалению, одних законов физики тут было явно недостаточно, этот дом и пространство, сопряжённое с ним, существовали по каким-то иным, неведомым холодному разуму законам. Страх подкрался откуда-то со спины, пробежал по ней мурашками, отозвался в ушах сильными толчками и застрял в сухом горле.
– Спасибо, что хоть не среди ночи упал, вот бы мы обалдели! – заметила Женя.
Сестра сделала тугой узелок на серой истрёпанной верёвочке и снова повесила портрет на стену. Я задёрнула пыльные занавески в комнате.
– Давай на всякий случай топор в дом занесём, – предложила Женька.
– Дааа… – озадаченно протянула я. – Тут не топор, тут бы кол осиновый, – смотрела я на мальчика. – Но и топор, знаешь, не помешает.
Вместе с Жекой мы вышли на крыльцо, освещая фонариком путь к дровянику. Дров здесь явно прибавилось, видимо муж Надежды – «сам», приходил, пока мы бродили по лесу и привёз для нас новых дров. Колун лежал на земле рядом с дровами, – Жека его подняла, казалось, с топором ночевать безопаснее. Во мне снова стало нарастать чувство ползучего взгляда по спине, так смотрит любопытный чужой, он меня видит, изучает, рассматривает, а я его – нет! Я посветила фонарём вокруг себя и остановилась на заборе у дровяника: старые доски, державшиеся на ржавых гвоздях, были раздвинуты. Вспомнить бы ещё, каким был забор днём. А если днём этот забор был целым, то кто сделал эту брешь? Дыра получилась довольно большая, человек смог бы спокойно проникнуть в неё. За этим забором простиралось поле, скорее всего, хозяева раньше садили там картошку, а дальше – река Тунгуска и бор, стена из огромных сосен. Кому понадобилось раздвинуть доски? Бабе Зине? Надеждиному «саму»? Вряд ли. Здесь был кто-то другой.
Топор и фонарики лежат на полу у дивана, что ещё придумать? Нечего думать, давно пора спать.
…Я иду по тропинке, густо заросшей с обеих сторон высокой полынью, крапивой и чертополохом, который так и норовит залепить в меня колючкой. Тропинка пролегает по самому краю деревни вдоль старой полуразрушенной околицы. Ночь медленно опускает свой занавес, наполняя деревню прохладой и темнотой. Надвигается гроза, волоча тяжёлые чёрные тучи. Луна едва поглядывает на меня самым своим краешком, затаившись в глубоком кармане неба, будто ожидая чего-то. Лес подступает к деревне совсем близко, забывая о своих границах, любопытно заглядывая в жёлтые окна ветхих покосившихся домишек, что устроились здесь рядом с выездом из села. Ветер шумит в макушках сосен, унося все звуки, и я даже несколько раз оглядываюсь: не идёт ли кто следом? Нет, лишь трепещут листочки крапивы, наверху поскрипывает старая сосна. Высокая трава смыкается за мной, и я ощущаю босыми ногами её сырой вздох. Я подхожу к разрушенной церкви, путь к которой давно забыт сельчанами, её видно издалека, ведь она стоит на пустыре, и только один сухой ковыль на этом пустыре знает, как одиноко и тоскливо ей без настоятеля и молитвы прихожан. Я поднимаюсь по каменным ступеням, с усилием дёргаю за холодное металлическое кольцо, и тяжёлая деревянная дверь открывается с жалобным тоненьким скрипом. В церкви темно и холодно, липкая паутина окутала фрески на стенах, печальные лики смотрят на меня с икон. И мне хочется прижать руки к груди, заплакать. Но нет, не только мне есть дело до старой церкви: двое ребят с растрёпанными волосами в льняных выпачканных то ли сажей, то ли углем рубахах стоят у самого распятия, и будто бы ждут меня. Одному на вид лет семнадцать, другому – около тринадцати, и оба так похожи, братья, наверное.