Гарторикс. Перенос

Гордон вздохнул.

– Получив номер – сложный биохимический код-сигнал, причины и механизмы возникновения которого по сей день до конца не изучены, – мозг как бы начинает жить на полную катушку. И в течение двух недель полностью разрушается. В этом и была суть открытия, которое сделало Перенос возможным.

Эмбер осторожно кивнула, не сводя настороженных глаз с Гордона.

– Представьте, что мы разгоняем мозг в центрифуге, – медленно и раздельно произнес Гордон. – От него отделяется нечто. За неимением лучшего слова мы называем это «сознанием». Именно оно становится объектом и агентом Переноса.

– Это как… душа? – немного оживилась Эмбер.

– Скорее, опыт, – Гордон пожал плечами. – Я слишком давно живу, чтобы верить в человеческую душу.

Розовый лоб Эмбер наморщился. Она открыла рот, потом закрыла, уткнулась в коммуникатор, перелистнула пару окошек и снова подняла глаза на Гордона.

– Давайте поговорим о семье.

– Давайте, – живо согласился он. – У вас кто-то есть, Эмбер?

– Господин Фессало… – выдохнула она почти умоляюще.

– Вы же хотите, чтобы я рассказал вам довольно личные вещи о своей жизни. По-моему, будет честно, если вы мне расскажете о своей.

Эмбер молча смотрела на него, как кролик на удава. Гордон услышал, как во дворе у Мерчилансов через два дома от них с тихим шелестом включился автополив лужайки.

– У меня есть близкий человек, – наконец произнесла Эмбер.

– Как его зовут?

– Кайра, – выдавила она и против воли слегка улыбнулась.

Гордон почувствовал, как в груди у него потеплело. Его лицевые мышцы рефлекторно повторили эту невольную полуулыбку – даже раньше, чем в голове возникло слово «София».

– Эта ваша Кайра – она ведь женщина? – ворчливо спросил он.

– Да, но какое это имеет отношение…

– Тогда она ваша жена, – перебил ее Гордон. – А вы – ее жена. Имейте смелость называть вещи своими именами.

– То есть вашими именами.

Эмбер приосанилась в кресле и впервые взглянула на него с некоторым вызовом. Поразительно, как легко это новое поколение ведется на старые как мир провокации.

– Имена важны, – мягко сказал Гордон. – Они помогают понять, что? мы чувствуем, и поделиться этим с другими. Если мы с вами всё будем называть по-разному, то никогда не сможем договориться.

– Но почему вы считаете, что мои имена… неправильные? – запальчиво спросила Эмбер.

– Потому что они вам не помогают, – пожал плечами Гордон. – Знаете, в XX веке был такой физик, Эрвин Шрёдингер. У него был мысленный эксперимент…

– В университете я изучала историю евразийской науки, – Эмбер обиженно нахмурилась.

– Очень хорошо, – усмехнулся он. – Моя правнучка Грета считает, что Шрёдингер проводил бесчеловечные эксперименты над животными.

Эмбер вежливо улыбнулась. Неизвестно, что им там сейчас рассказывают, в этих цифровых университетах, подумал Гордон.

– Если запереть кота в стальной камере, – сказал он, – вместе с адской машиной, которая, будучи предоставлена самой себе, либо убьет его, либо нет, то для нас – тех, кто стоит снаружи, – этот кот будет одновременно и жив, и мертв. Если у нас нет возможности открыть камеру и посмотреть, что там внутри, всё, что нам остается, это имена, которые мы даем происходящему. Мы можем решить, что кот жив, и остаться сидеть рядом с камерой, а можем решить, что его больше там нет, и пойти заниматься другими вещами.

– Но… ведь… – начала было Эмбер и тут же замолчала, снова уткнувшись в коммуникатор.

Гордон почему-то вспомнил, как в юности Микка упрямо называл все эти новомодные гаджеты «экзомозгом», утверждая, что они так же неотделимы от него, как руки, ноги и голова, а Линди сердито говорила, что синтетические руки и ноги не так уж и дорого стоят по сравнению с ее материнскими нервами. С возрастом она стала всё больше походить на Софию – даже не конкретными чертами лица, а быстрыми порхающими движениями и манерой смотреть как будто на всех членов своей семьи сразу, сколько бы их ни собиралось за большим чайным столом.

Вот и сейчас, накрывая к чаю в гостиной, Линди одновременно следила за тем, как Микка с мужем протирают чашки и блюдца, Сара читает в бабушкином зеленом кресле, перекинув ноги через вытертый подлокотник, а здесь, на веранде, уже второй час идет это бессмысленное интервью.

В саду близнецы опять пытались загнать кролика Греты на старую яблоню. Микка поднял голову и что-то крикнул им в окно. Его муж захохотал, сверкая синтетическими зубами, и едва не уронил чашку, так что Линди, насупившись, забрала у него полотенце и бросила на колени к Саре. Та приподняла бровь и, не отрываясь от чтения, слегка пошевелила ногами, чтобы полотенце сползло на пол.

– Как вы относитесь к Лотерее?

Голос Эмбер заставил Гордона вздрогнуть. Он перевел взгляд на сидящую перед ним полную молодую женщину с синими волосами и в который раз спросил себя, зачем он продолжает с ней разговаривать. Ответа у него по-прежнему не было, поэтому он вежливо улыбнулся и сказал:

– Я хорошо понимаю желание молодых людей жить вечно.

– Но вы сами… вы не хотите участвовать?

– Я считаю, что каждый должен получить в этой жизни свое. Я свое уже получил.

– Но ваш мозг… ваши знания… Вы что, не хотите их сохранить?

За стеклянными дверями гостиной муж Микки резал большой пухлый пирог из коробки: в этот раз они привезли с черникой, потому что вишню раскупают еще с утра, а они смогли выехать только после второго завтрака. Из сада через открытое окно, отряхнув поцарапанные коленки, влезла Грета. Ее мать оторвалась наконец от своей электронной книги, подошла к столу и стащила кусок пирога прямо из-под ножа. Линди расставляла по столу пузатые чашки, и Гордон точно знал, что в этот момент она машинально считает про себя: «Один, два, три, четыре…».

– За пределами нашей планеты, – рассеянно сказал он, – мои знания совершенно бесполезны.

– Но ведь это неправда. – Эмбер наклонилась вперед, и суматранская орхидея в ее глазах возмущенно затрепетала. – То, что вы знаете, делает вас уникальным. Это и есть вы.

Гордон усмехнулся. Он знал, что она это скажет. Все они всегда говорили именно это.

– Когда мы расшифровали последний сегмент кода, из которого состоят номера, мне было двадцать восемь – меньше, чем Саре сейчас. Чуть позже мне удалось усовершенствовать технологию записи и адресации мыслеобразов. Вся эта суета с Лотереей шла уже полным ходом, но, к примеру, мои родители еще помнили времена, когда внезапные обмороки, головокружения и галлюцинации, сопровождающие двухнедельный распад мозга при гиперстимуляции, считались просто симптомами какого-то нового смертельного заболевания. Они дожили до современных протоколов и глобализации Переноса, но не успели этим воспользоваться: аппаратов тогда было всего шесть, по одному на каждый континент. Можете представить себе эту очередь – и что в ней творилось.

Гордон сделал паузу. Эмбер слушала, затаив дыхание, – совсем как Линди, когда ей было десять.

– С тех пор прошло много времени. Многие – не только я – совершили массу открытий в области Переноса и сделали блестящие научные карьеры. Но мы до сих пор не знаем, как и почему появились и появляются номера, какова их природа, – и куда перемещается сознание, отделенное от своего носителя. Есть разные гипотезы, но все они скорее из области философии, чем точных наук.

– Но ведь… Гарторикс… – Эмбер растерянно посмотрела на Гордона, словно пытаясь понять, издевается он или действительно выжил из ума.

– То, что мы видим в доходящих до нас мыслеобразах, заставляет предположить, что Гарторикс – это обитаемая планета за пределами нашей галактики. За пределами – потому что за сто с лишним лет никакие усилия планетарной космической программы не позволили нам ее обнаружить, – Гордон развел руками и улыбнулся. – Так что это наш личный выбор – назвать это место Гарториксом и считать, что оно существует. Примерно как решить, что кот в стальной камере все-таки жив.

За стеклянными дверями Линди уже раскладывала куски пирога по блюдцам. Пора было идти пить чай.

– А если вы получите номер? – спросила Эмбер, когда он оперся руками на подлокотники, чтобы подняться.

– Мне девяносто восемь лет, – усмехнулся Гордон. – Вероятность этого события, и сама по себе ничтожная, уменьшается с каждым часом.