Опасная колея

Не станет, великодушно заверил Ивенский будущего дядюшку. Ведь контракт с ним ещё не был подписан, верно? Ну, значит, он – лицо постороннее, и знамением служить никак не может, мир его праху… На том скоро и распрощались.

В карете Тит Ардалионович смог, наконец, дать волю чувствам.

– Невероятно! – восхищался он. – Портал из столицу в столицу! Шаг – и вы на месте! Неужели такое возможно? Право, в удивительное время мы живём! Каких грандиозных… – ему очень понравилось это слово – …высот достигла современная магическая наука! Не случайно наш век принято называть просвещённым!

Ивенский слушал юного подчинённого не перебивая, но поглядывал на него с грустной снисходительностью – так взирают на наивных отроков прожившие жизнь старцы.

– Ах, полноте вам, Тит Ардалионович, – разговор был не служебный, краткости не требовал, – какой там пресвященный век! Так, пробиваются кое-где ростки прогресса – у нас в столицах, ну, может быть ещё в Хазанге, в Варшаве и Харькове… А вокруг что? Лес дремучий, да с такой злой нежитью, что в Европе ещё до Наполеона повывелась. Только что змеи не летают, города не жгут! А люди каковы! В провинции народ тёмный, в деревнях – и того хуже, не то что грамоты не знает – не умеет разобрать, что на картине нарисовано. Знаете, один папенькин приятель – большой лошадник. Вот раз заказал он живописцу полотно с изображением лучшего своего жеребца. И такой удачной вышла картина, что на радостях показал он её своему конюху, в жеребце том души не чаявшему. Конюх смотрел, смотрел, так и сяк вертел, и на оборот заглядывал, а потом вдруг и говорит «Ах, барин, сколь же искусно ваша маменька, Анна Леопольдовна, намалёвана!»[10 - Этот эпизод – не вымысел автора. В нашей реальности имели место похожие случаи, они описаны в мемуарной литературе.] Удивлены? То-то! А вы говорите, просвещённый век!

– Неужто правда? – раздался вдруг голос с козел. – Неужто не отличил болван барыни своей от жеребца? Вот какая оказия!.. Роман Григорьевич, а вы папеньке сказали бы! Ведь наша Шалая – тоже животина не из последних, сколько премий брала, и ишшо возьмёт, ей-ей. Раз заведено теперича с коней патреты делать, где бы и нам живописца пригласить, а? Уж я, будьте покойны, Шалую ни с кем не спутаю: ни с Григорьем Романычем, ни с вами, барин, ни даже с сударыней нашей Аграфеной Романовной, как в гости прибудет! Не сомневайтесь!

– Хорошо, Фрол, я непременно передам папеньке, – с убийственной серьёзностью обещал Ивенский кучеру.

А Тита Ардалионовича вдруг увлекла тема нежити, да так, что и будущим порталом восторгаться позабыл.

– А что, ваше… Роман Григорьевич, разве в Европе совсем её не осталось?

– Кого? – не понял тот.

– Нежити лесной?

– Это смотря где, – на этот раз Ивенский, истины ради, не стал обобщать. – Лесов у них мало стало. А где растут – там и нежить водится, конечно. Но всё же не столько, сколько у нас, и в города он не лезет… Вчера, представьте, видел в Пекин-городе коловерш! Сразу три сидели на заборе, шипели!

– А чей дом? – полюбопытствовал Удальцев.

– Игнаткина, купца.

– Выходит, купец тот нечист на руку, неправедно дела ведёт! – радостно объявил младший надзиратель. – Нянька моя – сама родом с реки Непрядвы, и мать её знахаркой была – рассказывала: у честного человека коловерши никогда не заведутся, только у вора! Ну, или у колдуна ещё. Раз Игнаткин не колдун, значит обязательно вор!

– Напомните завтра, чтобы приказал проверить его, – велел Роман Григорьевич. – Кто бы мог подумать, что и от нежити может быть польза!

…Дорога была длинной, тема увлекательной, и скоро узнал Тит Ардалионович, что и в Европе хватает своей напасти, а главное, оттуда она к нам идёт. Те же оборотни, к примеру – ведь не было их прежде. Водился в иной деревне колдун-перевёртыш – совсем другое дело. Никого он не грыз, в свою породу не обращал, так, озоровал понемногу, но управа на него всегда была. А волки-оборотни явились из земель германских и расплодились в северных губерниях. И на юге положение не лучше: стонет от упырей-кровопийц Бессарабия, а это ведь трансильванская зараза, не наша. А уж за Уралом что творится! Но тут на других грешить не приходится, всё, что ни уводится – своё, посконное…

Так за разговором не заметил Тит Ардалионович, как подъехали к кремовому особняку в три этажа, поздней постройки – с окнами красивыми и такими широкими, что любой змей не только лапу – целую голову просунет; хорошо, что они на Москве перевелись.

– Ну, что же вы, Удальцев? Идёмте? – позвал Роман Григорьевич.

– Куда, ваше высокоблагородие? – не понял тот. Вроде бы, не собирались больше по адресам…

– Как?! – Роман Григорьевич удачно изобразил удивление. – Разве вы сегодня не у нас ужинаете?

– Я? У вас?!

– Вот именно! Не сомневайтесь, у нас очень хороший повар, из пленных французов, уроженец самой Лютеции. Отец платит ему жалование, как наёмному слуге, и тот из благодарности готовит так, что ума можно лишиться. Вам непременно понравится!

– Да я не… Как-то неловко… – запаниковал Удальцев, никогда прежде у генералов не ужинавший. Но начальство уже влекло его за руку, а с начальством не поспоришь.

Обстановка в доме генерала от инфантерии Ивенского была дорогой, но выглядела немного казённо – не хватало женской руки, чтобы создать уют. Впрочем, обще впечатление скрашивало обилие зелени – генерал любил комнатные цветы и отдавал этому увлечению всё свободное время, что ему порой выдавалось. Имелись в его хозяйстве финиковые пальмы в кадках – высокие, с листьями, собранными веером, и пальмы банановые[11 - Строго говоря, эти растения не являются пальмами, но в XIX в. их было принято называть именно так.] с листьями широкими, как язык крылатого змея, и гладкими, как шёлк, и цитрусовые деревца, сплошь увешанные маленькими оранжевыми плодами. В гостиной цвели магнолии и древовидные камелии, перила парадной лестницы оплёл исландский плющ. Вдоль стен были расставлены жардиньерки с фиалками всех расцветок, на холодных подоконниках красовались белые, розовые и алые цикламены и уже начинали распускаться душистые гиацинты. На одном из окон в широкой плошке зрела настоящая земляника. По стенам чудесными бабочками порхали орхидеи – это было неземное зрелище. Тит Ардалионович не стал скрывать, да и не смог бы скрыть искреннего своего восхищения, чем сразу же снискал благорасположение хозяина дома и заслужил экскурсию в оранжерею, полную таких диковинок, каким не искушённый в ботанике Удальцев и названия не знал – все они цвели и пахли, по скептическому, но от этого не менее точному выражению Романа Григорьевича «совершенно одуряюще». Кроме того, в оранжерее жили певчие жабы, ящерицы, черепахи, настоящие живые бабочки, несколько крошечных заморских птиц в ярком оперении и – чудо из чудес – пара крупных, как утки, китайских бииняо! Тело этих удивительных птиц покрывали красные и зелёные перья, и у каждой было по одному глазу, по одному крылу и одной ноге. Видя удивление гостя, генерал охотно пояснил, что обе птицы вовсе не увечны – таким их создала магия, они могут жить только парой, поддерживая друг друга, за это в Поднебесной их почитают как символ счастливого супружества… Увы, самому Григорию Романовичу обладание этим символом семейного счастья пока не принесло…

Кроме описанного выше собрания растительных и животных диковин, имелась в доме генерала Ивенского обширная коллекция картин батального жанра. Принадлежали он кисти известнейших живописцев России и Европы, стоили, вероятно, целое состояние, но выглядели довольно кроваво.

– Папенька их не любит, – пояснил Роман Григорьевич, – но держит для приличия. А то как же – дом боевого генерала, и вдруг без батальных сцен?

За осмотром дома последовал обещанный ужин, оказавшийся восхитительным. Удальцев, выросший в семье скромного достатка, ни одного их поданных блюд прежде не едал, и даже названий им не знал, но, опасаясь показаться диковатым, не решился спросить, тем более, что кроме него самого, за столом оказалось ещё несколько визитёров, все из числа больших военных чинов. Тит Ардалионович поначалу чувствовал себя очень стеснёно в их обществе, но ему стало чуть легче после того, как полковник Маринский весьма лестно отозвался о его отце, советнике Удальцеве. (В годы войны Ардалион Данилович ведал поставками продовольствия для бессарабского фронта, и, по словам полковника, снабжение было налажено как никогда безупречно и честно, тогда как на других фронтах разворовывали едва не половину, заставляя солдат голодать.)

Когда же трапеза была окончена, обнаружилось, что за окнами тёмная ночь, и Удальцеву даже думать нечего возвращаться домой на Капища, если только он не желает угостить тамошних оборотней французскими деликатесами, содержащимися внутри его желудка. Его оставили ночевать в комнате для гостей, и если честно, он недолго отнекивался, исключительно приличия ради – меньше всего на свете ему хотелось в тот час выходить из тёплой гостиной на мороз, а собственное съёмное жилище представлялось теперь особенно убогим и безобразным. «Тоже, что ли, пальму завести?» – подумал он перед сном, но, не отыскав места, чтобы пристроить кадку, остановился на фиалке в горшке.

Ночью случилось долгожданное – выпал снег, завалил всё кругом белыми шапками. Москов-град проснулся свежим и праздничным, ушла осенняя тоска. Даже торговки горячими бубликами кричали на углах особенно лихо, даже вороны каркали весело. На службу ехали уже в санях – и-эх, с ветерком! Сани не занесло, не перевернуло, из чего Роман Григорьевич утвердился во мнении, что чёрная полоса его жизни осталась-таки позади.

У входа в Отделение привычно толпился народ – значит, вышел кто-то из хворавших, раз дежурный не разогнал. От толпы пахло странно и приятно – не то свежей зеленью, не то душистым сеном.

– Что это за запах? – удивился Удальцев.

– Истод! – ответил Роман Григорьевич весело.

– Истод? – не понял юный, не знающий жизни надзиратель.

– Истод. Травка такая. Мелкие лавочники любят натирать ею ладони, чтобы, как они выражаются «деньги липли». Примитивная городская магия… Не знаете, отчего доносчики чаще всего встречаются среди мелких лавочников?

Этого Удальцев не знал, да Роман Григорьевич и не ждал ответа, для него вопрос был чисто риторическим.

Едва они вошли в кабинет, за Романом Григорьевичем явился дежурный:

– Извольте к господину первому приставу, ваше высокоблагородие!

– Максим Семёнович поправился? – обрадовался Ивенский, и вместе с тем ощутил укол совести: не догадался лично навестить болящего, ограничился тем, что отправил письменный доклад по новому делу!

– Так точно-с, здоровы, бодры и желают видеть вас незамедлительно!

Начальника своего, первого сыскного пристава Окаймленного – такая вот хитрая фамилия досталась любезнейшему Максиму Семёновичу – в управлении уважали за спокойный нрав, пусть не блестящий, но цепкий ум и воистину отеческую заботу о подчинённых. Роман Григорьевич особенно ощутил её на себе в тот памятный день, когда возвращался он с облавы на шайку Чудина Белоглазого с пером, как говорят уголовные, в боку. Он полулежал в пролётке, то и дело сползая куда-то набок, было ему больно и тошно, очень хотелось помереть, а Максим Семёнович сидел рядом, придерживал его за плечи и какими то пустыми, ничего не значащими разговорами помереть мешал. Так это было на самом деле, или нет, но второй пристав Ивенский был убеждён: не случись тогда рядом с ним Максима Семёновича – не было бы его теперь в живых. С тех пор он считал себя его должником.

…– Роман Григорьевич! – не оставив подчинённому времени доложиться по форме, воскликнул первый пристав при виде вошедшего. – Рад вас видеть! Вы, я смотрю, в партикулярном? Взяли дело убиенного мага… как бишь его… – у Максима Семеновича была плоховатая память на имена, чтобы это не мешало работе, он всегда носил с собой особый блокнот, – Понурова! – он нашёл нужную запись прежде, чем Ивенский успел подсказать.

– Да, ваше высокоблагородие, взял, – отчего-то насторожился второй пристав, тон начальника показался ему необычно напряжённым. И точно!

– Напрасно! – вдруг от души выпалил Максим Семёнович.

– Отчего же, Максим Семенович?! – Ивенский от такого заявления даже опешил; собственно, он обязан был это дело взять, и иначе поступить никак не мог. Чем же начальство недовольно?

– Ах, да я не о том, что напрасно взяли, а о том, что напрасно оно случилось, и нам досталось, напрасно! Пусть бы кто другой им занимался! Дурно пахнет это дело, вот что я вам скажу, милый мой Роман Григорьевич. Большой бедой может обернуться. Уж поверьте, я такие вещи нюхом чую!

Да, действительно, было у первого пристава Окаймлённого необычное свойство предвидеть служебные неприятности, это все знали, и в его способностях не сомневались. Поэтому и Роман Григорьевич не стал отговариваться, дескать, пустое, дело как дело. Спросил только:

– Да кому же ещё им заниматься, как не нам? Тут целиком наша юрисдикция.

Но у начальника уж наготове был ответ.

– Особой Канцелярии,[12 - В нашей реальности схожим ведомством было III отделение Собственной Его императорского Величества канцелярии, однако, функции этих двух учреждений не вполне совпадают.] вот кому! Вот помяните моё слово, мы с ними ещё столкнёмся, не обойдётся без них. Непростое это дело, ох, непростое. Уж меня вчера, не взирая на простуду, по нему вызывали… – он многозначительно указал пальцем в потолок, что должно было означать его превосходительство, господина обер-полицмейстера Люггерта. – Вызывали, да. Спросили, осведомлён ли – ну, тут я, спасибо докладу вашему, был во всеоружии. О вас лично выспрашивали: кто таков, хорошо ли служите… Уж я им про папеньку вашего упомянул, не обессудьте. Знаю, что не любите этого, да только надежнее, если известно им будет, какого вы рода, кто за вами стоит. А то ведь у нас, если ты не в чинах, да без связей, как: был человек – нету человека, ищи-свищи! Не хочу вас пугать, но дурное это дело, право, дурное! Лучше бы его и не было совсем.