Я остаюсь. Мелодия для флейты и виолончели

Катька набросилась на Леру, пытаясь обнять её. Мешали этюдник и раздутая сумка, повешенные крест-накрест на плечи.

– Валерка! – Катька скулила, словно резвящийся щенок, и всё норовила заграбастать Леру в свои объятия. – Что я тебе скажу!

Точно, мужа с собой привезла…

В этой возне у Катькиной торбы оборвался ремень, она запнулась за упавшую сумку, больно придавила Леру болтающимся этюдником, они обе чуть не грохнулись на рыжий чемодан, но тут их подхватил Катькин муж.

Лера стала извиняться, а Катька, согнувшись пополам от смеха, простонала:

– Лер, дай три рубля.

Когда Лера вынесла в прихожую три рубля, долговязого уже не было, а Катька скакала вокруг бабы Марины, пытаясь стащить с себя этюдник и запутавшись в его ремнях:

– Баба Мариночка! Додоша!

Лерин вестибулярный аппарат немедленно напомнил ей о своём несовершенстве – её укачало.

В дверях соседней квартиры стояла Пижама.

– Ах, Лорочка, у вас преле-е-естная сестричка. Здравствуйте, Катюша.

Но Катюша не слышала – она тискала Бабу Марину и голосящего басом, вырывающегося Додо.

Ну вот и вернулось милое моё землетрясеньице! Ждали – извольте.

* * *

Катька свернулась в кресле и едва не мурлычет от удовольствия. Раскраснелась после ванны и Чу-Мая. Её тёмно-песочные волосы, подсыхая, закручиваются в крупные кольца – прадедово наследство. И глаза – серые с фиалковым оттенком, его же – мерцают лукаво и загадочно. Дедушка, папин папа, как только внучку увидел, сказал: батины глаза, буря будет, а не девка!

И вот сидит эта буря с блаженной физиономией. За прошедшие два часа она успела нареветься, насмеяться, назадавать кучу вопросов, ни на один не выслушав ответа, и не ответив толком ни на один Лерин.

Единственное, что Лере удалось выяснить достоверно, что долговязый – вовсе не её муж, а просто таксист, оказавшийся соседом по дому. Он улизнул, не взяв три рубля, поскольку ещё по дороге сказал, что с удовольствием выполнит благотворительный рейс в пользу нищих свободных художников. Правда, недолгими попутчиками у неё были двое азиатов с дынями в соломенных оплётках, которые вышли у гостиницы в центре, дали десятку «без сдачи» водителю за работу и дыню Катьке. За красивые глаза, разумеется.

А глаза эти уставились на телефонный аппарат…

* * *

Пурпурный сафьян. Гранатовые бусины.

Пламя свечи.

Виолончель самозабвенно ведёт свою партию.

Вдруг на самом взлёте, неожиданно, но в лад,

с той же страстью вступает флейта.

На миг виолончель смешалась.

Но лишь на краткий миг,

как бы забыв, что играет дуэт.

Белая атласная лента.

порывом ветра брошена на сафьян.

На неё скатилось несколько жемчужин.

– Валер… – Глаза под пушистыми ресницами засверкали. – Валер, я остаюсь… В Питере.

Лера сплюнула три раза через левое плечо, постучала по деревянному подлокотнику и встала.

– Пойду поставлю чай.

Катька пружиной взвилась с кресла и закружилась по комнате.

– Я остаю-у-у-усь в родном Петербу-урге-е, мне так надое-е-ело уже кочева-а-ать… – Получалось нечто вроде романса. – Лер! Ты слышала? – Она пропела снова эту фразу, задумалась ненадолго, замерев на одной ноге и раскинув руки, и продолжила: – Детей нарожа-а-аю я целую ку-у-учу, – опять замерла на миг, – и буду борща-а-ами муженька ублажа-а-ать… Ля-ля-ля-ля-ля-а-а-ля…

Господи, ты услышал меня!.. – Только и подумала Лера.

– Валер, иди сюда!

Катька сидела в своей комнате у раскрытого чемодана и выворачивала из него содержимое: свёртки, книги, несколько каких-то каменьев:

– Смотри, какая красота!

На дне лежали листы картона с этюдами.

– Ой, чуть не забыла! – Она полезла рукой под картонки, пошарила там и достала газетный свёрток. – Внимание! – Взялась за угол, взмахнула рукой, и из свёртка выпорхнули сиреневые бумажки.

Лера не сразу сообразила, что это.

– Здесь – тыща. Без одной бумажки.

Это были четвертные.

– Катька, ты ненормальная! Это ты вот так через полстраны везла тысячу?!

– Вот ещё! Везли паровозики, а таскали джентльменчики.

– А из Москвы? Ты что, в багаж так и сдавала?..

– Из Москвы я тоже на паровозике. Я остаю-у-усь…

– А в телеграмме – прилетаю…

– Ты, Валерка, всё слишком буквально понимаешь. Я на крыльях счастья летела, а ты – самолёт… Я остаю-у-усь в родном Петербу-у-урге… – Она кружилась, вальсируя, по шелестящим бумажкам, словно это были опавшие листья.