Впереди лежачий полицейский

– Нажмите пятый, – сказала я дрожащим голосом, – пожалуйста.

Я вдруг вспомнила, какая неловкость – кажется, его зовут Владислав, Влад. Банально, но я бы тебя звала Волшебником. Пока беззвучно, затем, когда придёт время, – я смогу произносить это громко, я буду кричать, выйдя на балкон из твоей гостиной: ВЛАДшебник, ВЛАДелец, Владыка, Владуня, Владюсик, Владмир, да ты же Влад всея Вселенной, ёпть!

Ах, если бы ты знал, как во мне всё бунтует – не о том, не о том, мимо, я скоро уйду навсегда, нужно как-то пригласить тебя в сказку, больше знаков внимания – их вообще в жизни так мало, ну, давай, с головой – поговорите о чем-нибудь, только без банальностей! Трусливые львы, железные дровосеки, говорящая собачка, летающие обезьяны, они одни лишь реальны, все вместе, ребятки, спасайте, летим по лифту навстречу к моему волшебнику. Будем делать для него всё, что он любит, сегодня, завтра и всегда. У него чёткое имя и трёхдневная щетина, он мог бы быть моим союзником! А знаете, в моём детстве была большая чёрная собака, породы… не ризеншнауцер, но тоже с волосиками. Мы перебрали разные клички: Дорис, Берри, Трейсси, Бруно, Флеш, Тото, но мне нравилось Ричард или the George. Когда мы садились за большой стол обедать, папа командовал в сторону «младших»: «Кажется, Ричард недавно поел, или у меня плохо с памятью?» И мама передавала команду по кругу: «Ричард, за периметр!» И Ричард послушно отползал на жопе чуть-чуть – на десять сантиметров дальше от стола, а мы повторяли ему: «Ричард, дальше за периметр»! Он делал ещё десять сантиметров, этого хватало. А когда папы не было, мы надевали на пса его галстуки, кепку и трусы.

Лифт затормозил, дверь открылась. Он посмотрел на меня вопросительно.

– Я передумала, мне вниз! – виновато улыбаясь.

Получается, потянула время. Так получается.

Дверь лифта не хотела закрываться, пропуская невидимых пассажиров и всех моих зверей заодно. Это мгновение кажется таким длинным, когда ты осознаёшь, что он мог выйти на каком угодно этаже, но он всё ещё с тобой – «предмет» твоей невозможной радости. Будто бы кошку сажаешь на колени, а она ведь независимая, не любит директивных действий – иногда категорически против, а то возьмёт и свернётся калачиком, и ей почему-то хорошо. А ты знаешь, Влад, как бы я хотела назвать кошку? Грейс, Долорис, Барбара, Энди, Роуз, Розмарин или Дива! Когда-то в деревне у бабушки была кошка. Я помню, её принесли котёнком в два месяца. Бабушка бесцеремонно перевернула её брюшком, как в магазине: «Смотрите – это у нас Ксю-ю-юша». Я помню, кидает ей на пол целлофан от сосиски, а я говорю: «Бабушка, зачем её кормить целлофаном? Чтоб какашки сразу упакованными выходили? Может бы, ей еды надо?» И эта Ксюша всё время жрать хотела, но ей по деревенскому правилу кидали одни объедки или что-то подпорченное. Бабушка хоть и придумала ей ласковое имя, а не могла избавиться от манеры называть всех, кто не несёт яйца и не идёт на мясо, мордами и кабыздохами. Кошка как-то выкручивалась и постепенно выросла. Однажды утром на кухне стоит она на столе обеими лапами в большой миске с творогом – там, наверно, было килограмм – и ест жадно, заглатывает в себя большущими кусками, ещё больше: «Наконец-то… я всё это сливочное буду жрать-глотать, хоть пристрелите меня, всё равно буду». И мы с бабушкой такие, на пороге, немного онемев, и бабушка как закричит: «Воровка!» И замахнулась бросить в неё поленом. Я спасла её тогда, кошку, схватив под передние лапы. Мы улизнули в дальнюю комнату, она, облизываясь, дрожала от счастья, а я убаюкивала её, как куклу, тайно радуясь нашему общему успеху, и говорила: «Ксюшенька, ещё свои лапки оближи – они у тебя тоже в твороге». Я всегда считала, что кошки – маленькие люди. А потом в городе была кошка Сольбинка, она же Сольба, хотя ей больше подходило имя Розмарин. Такая аккуратненькая, умненькая и вся из себя чёрненькая с белой грудкой, как у артистки из немого кино. Винтаж. Я тоже думала, что она маленький человек, и мечтала ей нацепить красную бабочку, отороченную золотом, и как только надела на неё, на утро проснулась – а кошка исчезла, сиганула из окна. Я только по факту поняла, что дом пустой, лето, жара – окна настежь. Во дворе её не было, у меня так сильно сжималось сердце, весь день мне казалось, что я поднимаю голову, а на меня сверху летит пушистый белый животик с растянутыми как крылья лапами и красный галстук-бабочка на шее, с золотом. Она, как летяга, жмурится от страха и только лапы трепещутся на сильном ветру, от которого даже деревья гнутся и из ушей вырывает наушники с музыкой. Она, неудавшаяся Розмарин, маленькая меховая дурочка, летит с десятого этажа, не догадываясь, как это больно – шлёпнуться со всей силы. Мне становилось не по себе, когда я представляла, как она должна была расплющиться о землю, как бомба разорваться на кровавые куски. Это был кошмарный сон. Вечером я бродила по дворам, мне её, глупую, было так жалко. Я заглядывала в подвалы, под лестницы, под машины, даже в мусорку, где много этих «ароматных» тележек. Только когда стемнело, она выползла из тайника и начала мяукать громко и жалобно, и я её принесла домой. «Бомба» моя ожила, а бантик красивый где-то потеряла.

Мы едем в лифте целую неделю, падаем и падаем, растопырив невидимые крылья. Есть такое чувство, когда держишь в руках тяжести, на плече – сумка, ноутбук, и голоса в голове – тоже такая тяжесть, как плохая музыка: «Ты уходишь? Как жалко! А почему? По какой причине? Сколько лет! Не переживай, всё только начинается!» – голоса, всюду призрачные голоса… Хотя догадываюсь, что через пару дней обо мне уже перестанут вспоминать – ведь этот офис, как и любой другой, – человеческая мясорубка.

Лифт дёрнуло, меня затошнило кофе, головокружение. И кто-то в моей голове снова заговорил с тем интересным мужчиной: «Эй ты, мой попутчик в лифте, красивая модель человека, ты хотел бы узнать всю правду? Ведь никто, кроме меня, тебе её не расскажет – есть ещё половина пути – твой единственный шанс ожить в этом мёртвом доме. Хочешь или нет – слушай, ты мой заложник, пока не приедем вниз или пока я тебя не расстреляю из невидимых пушек, сучьё ты высокомерное, бессмысленный омертвевший памятник имени Ленина.

Итак, по порядку: я не люблю зонты. Утром я шла на работу, не догадываясь, какой это будет трудный день. А к вечеру громыхнуло – казалось, что вот-вот с небес должно хлынуть. Схватила у двери такой некрасивый зонтик компании, в которой будто бы ты и я вдвоём работаем, хотя теперь это вообще не так. Ты добился заоблачных высот, очевидно своей внешностью, высокомерием и уверенной хитрожопостью (стандартный набор), а я… меня сегодня уволили – вот почему это трудный день. Зонтик… четырёхлистный, четырёхсюжетный, четырёхчёртовый синий зонтик с четырьмя спицами… Некрасиво. Неловко. Инфернально… Однако собирался нешуточный дождь, я, убитая, шла по коридору и думала, что лучше поторопиться и вызвать такси. Ты, нажав кнопку, держал дверь открытой, потому что увидел меня. Тут подскочила я. «Ты со мной?» – «Что за вопрос, красавчик! Да это не ты со мной, а я с тобой! Уедем, куда прикажешь!» Ты измерял взглядом, а я хлопала глазами, всего одно мгновение – всё уже было решено, так же как и новое руководство нарисовало свои «расстрельные» списки три месяца назад и держало всё в страшном секрете. В лифте моё настроение улучшилось. А ты, наверно, подумал: «Красавчиком меня давно никто не называл, и это не совсем так… По рангу не положено, но приятно, поэтому, пожалуйста, продолжай, пока нас никто не слышит, красавчик так красавчик – хоть мы и на работе». А я подумала: «Боже! Абсолютный красавчик». И совершенно забыла, что сегодня особенно плохой день. Мне кажется, я тебя принимаю как себя – у тебя случаются возвышенные настроения, как у каждого мещанина, и тебе примерно раз в неделю хочется купить новые часы Swatch – хорошо и недорого, так, чтобы с подчинёнными, с этими лояльными сучками, держаться ещё строже и значительно холоднее. А безработная сможет жить на эти часы целый месяц. Я просто не хотела мокнуть. «Мы едем вниз?» – Тупейший вопрос, но он прозвучал не так уж бессмысленно, учитывая, что жаловаться малознакомому человеку я не могу, а продемонстрировать свою фрустрацию имею право. В лифте ты был тих и корректен, ни грамма сомнения, нисколько, ни о чём. А я не вижу в тебе притворства, не то что лизоблюдства или этих кошмарных манер… но ты всё равно часть этой долбаной системы. И ты сдержанный, и аккуратный, и ни разу не вспомнил про рабочие склоки, футбол или, не дай бог, доктора Хуса. Это был бы провал! Да ты вообще помалкивал, что меня и радует, даже страшно, что я втрескаюсь, потеряю голову и ты будешь вить из меня верёвки ближайшее время, пока всё не наладится. Ты тут крутишь головой, как на фотосессии, – я почти влюблена и растеряна. Я сбрасываю маски! Я – обычная девочка, а ты – просто мужчина – соломенное пугало, имеешь наглость просить у меня «мозги». Мои мозги взамен на чувства. Молчи, красивое ничтожество! Волшебник страны Оз, ты немилосерден, но ты исполнишь все мои желания, при условии: девочка должна доказать, что она этого достойна. Кое-кто даже направил на меня проклятье, чтобы лишить боевого духа, и списал меня! Да мало ли в природе помех! Приняли-уволили, снова приняли – вся возня вокруг того, чего нет. А есть одно только моё чувство, и я не вынесу твоего обаяния, ты подхватишь меня… и это реальный шанс сегодня узнать, какого цвета твоя спальня. А завтра на работу мы приедем вдвоём, и все будут шептаться, эта та самая бывшая сотрудница, не прошло и ста лет – теперь она твоя подружка!

Лифт, издавая глухие звуки, стал притормаживать, видимо перед первым этажом. Стоп. И стало тихо на мгновение. Волшебник как-то поник и выглядел уставшим.

– Я должен вам сказать, что… эээ, я… это было моё решение – вас уволить. Может быть, вам это и не нужно знать… сокращение коснётся многих.

И он, опустив голову, вышел.

Собака! А какая была ми-миленькая собачонка… Да нет же, просто дворовая говняная Тото, в которой настоящего только блохи. Капиталистическая шлюха. Это же была не сказка, ведь я не ошибаюсь?

Я вышла на улицу. Ливень кончился, над сквером взлетели голуби – их было много, они резвились в закатном солнце, как дельфины в тёплой воде, – ансамбль, танцующий в небе без музыки, точнее, под музыку волшебного часа, когда человеческий глаз всякий раз с неизменным удивлением видит самый выразительный вечерний свет. Это было очень красиво – то на одну птицу попадает оранжевый, пока у других спинки чёрные, то на другую, а потом они белеют, и вдруг, резко подрезая первых, пролетают сквозь луч и становятся апельсиновыми с мокрым, каким-то праздничным блеском – и так они кружили долго в своей идеальной геометрии, столько, пока я смотрела в небо, онемев от этой простой свободы. Тогда поняла, что мне нужно домой. Дороти – это та, кто вернётся счастливая домой.

А голуби кружили и кружили, и всё у них было отлично.

    2016 г.

Подрыв кадра

Она широко распахивает глаза большими вишнями. Ресницы всегда накрашены так аккуратно, они взлетают вверх до самого неба и потом вниз. В ней есть что-то от клоунессы, но без актёрского притворства. Она пышка такого маленького роста, и это делает её как будто бы наивней, но вопрос открытости её не беспокоит, она просто хочет нравиться тем, кто к ней приходит по делу и просто так.

Мы знакомы давно и поверхностно, по случаю, как коллеги из соседних отделов. И она всегда была такой пухленькой и с походкой ребёнка. Многочисленные богини-начальницы и самый главный питерский босс, от кого многое зависит, записали её во второй сорт, мол, простовата, не дружит с английским, не карьеристка, не леди, не фонтан. Так и говорили: «Пока мы тут «десижен-мейкеры»[1 - Англ. – Принимающий решение.] – она роста не получит». А что считать этим, как они выражаются, ростом? Чуть больше денег, а всё остальное – режим приходов и уходов, горы бумаг, переработки и оскорбительно короткий отпуск, приседания перед генеральшами, дабы улучшить «визибилити»[2 - Англ. – Известность, заметность.] (как можно любить это визжащее слово?). Выйди на улицу, а там – вялое московское небо и вялое московское метро, забитое недовольными лицами, сопли по осени, и всё это, очевидно, навсегда. Я много раз после шести видела, как она идёт одна до метро, устало, обречённо. Маленькая пухлая фигура и твой рост – тоже навсегда.

Она в тот день пришла попрощаться. Был полдень. «Я всё», – сказала она очень сдержанно. Мы вместе подошли к лифту, я вызвалась её проводить. Вот так это и происходит: «всё» или «ну всё». Радикальная линия отрыва. «Как?!» – «Меня сократили». – «Зачем?! Ещё два месяца!» – «Нет – сегодня». – «Не может быть! Ты расстроилась?.. Ведь это безобразие». – «Нет – уже смирилась, держусь. У меня мама тяжело болеет, я постоянно должна быть с ней – то по врачам, то в больнице. Эти врачи… они мучают маму исследованиями, а ей только хуже. Я потратила все сбережения на мамину операцию, которая, как оказалось, была не нужна. Разрезали и зашили. Что-то вроде «проверки вероятности». Видимо, так совпадает, всё одно к одному». – «За это же не увольняют!» Она, задумавшись, опустила глаза, хлопнула ресницами и нажала кнопку лифта. Всё это грустно: трудись двадцать лет, ничего не требуй и уйди тихо, не пикнув, не оставив следа. Лифт где-то застрял. Что вертится в её рыжей голове? Оправдания? Или логические ряды: работа, больница, теперь работа в больнице, мама, ты уже не молода… сколько же лет прошло с тех пор, когда я стала главнее, когда и я уже немолода, вдруг так решительно… Как жить дальше, как исправить возраст, хоть чуточку поменьше, чем сильно за сорок… Сократили одним днём, черти… И ведь сами такая же срань господня! Уже не время ли думать о работе, да ты ж не бизнес-леди, не фонтан.

Я смотрю на её поникшую фигуру… Когда-то мы всё потеряем. Мужа нет. Нужны деньги. Нужны постоянно. Я с ужасом думаю, что мне когда-то тоже будет пятьдесят и потом шестьдесят. Я чувствую боль внутри, мне её жалко, и вместе с этим я понимаю, что всё неизбежно. Любой может оказаться на этом месте, хоть завтра. Также придёшь, а тебе скажут – это не прорыв и не победа. И, вообще, есть ли другая жизнь? Что вот это такое среди кабинетов и людей? И почему-то оно с каждым днём кажется всё более близким и естественным. Такие мысли разрушают. Я не имею отношения к кабинетам, ведь я здесь случайный человек, и мне на самом деле всё равно, что вы, коллеги и начальники, думаете, что вы хотите и чем живёте. Тем более что и рассказать вам особенно нечего. Так – пустой трёп, интершум – нефть, политика, чаще о ремонте и домашних покупках, подробные рассказы о том, как припарковался или как съездил в отпуск, что едино – полнейший тлен. Преференции, ожидания, зависть к чужим премиям, твой гнев и твоя обходительность, расчёт на рост благосостояния, и порой – «а вдруг всё уляжется» – это только твоя роль в социальном театре, то есть спланированный обман. То есть не суть, не твоё родное и вообще не твоё. Типичное не то. А где ты – подлинный? И где истинная жизнь?

Когда-то она рассказывала мне, что начинала акушеркой в центре планирования семьи на Обручева. Это была мирная профессия. Конечно, сложная, но во многом приятная – детские щёчки, благодарные бабушки, папы, цветы… Потом настали варварские девяностые, жизнь пошла сложная, все стали бухгалтерами. И она, окончив заочно плешку, стала тоже бухгалтером. Вот и вся история – двадцать пять лет будто бы пролетают в момент нажатия одной лишь кнопки лифта. Точка невозврата, где обнаруживаешь себя совсем не той, не там и кажется – уже слишком поздно, чтобы быть такой одинокой, правда, есть ещё мама…

И вдруг открываются блестящие двери лифта, вываливаются девчонки-коллеги, они собрали пухлый конверт, хотели от себя что-то ей подарить, за цветами не успели, всё случилось так быстро, стремительно. Вывалились из лифта, как из зеркальной шкатулки, обступили её, по-детски разглядывая, будто собираясь закружить в хороводе. Таня-Таня-Таня-Таня. Была бухгалтером, и вдруг столько внимания. Она растерялась, затараторила, начала что-то быстро говорить, жалеть, обещать, отказываться, держа пухлые-пухлые ручки у груди. А глаза большие-большие. И видно, как ей трудно, больно, пусто. Бледное лицо покрылось пятнами, ресницы залетали-захлопали, градус таков, что хочется вспорхнуть. «Тебе неудобно взять деньги, но ведь мы-то остались, а ты с завтрашнего дня живёшь бесплатно… Таня, возьми от чистого сердца! Видишь, как тебя все любят!» Лю-лю-лю…бят! А после слова «любят» вдруг сдают нервы, это взрыв, и ливневый поток слёз пробивает. Да некого тут стесняться, не на кого оглядываться. Реки чёрной туши, всё потекло. Плачь, иди и плачь! Лети и плачь! Падай! Просто плачь! Плачь по чистой любви, плач по дочерям нарождённым, плачь по любовникам, чей след простыл, плачь о том, что живёшь, плачь о том, что понятно – умрёшь. Плачь! Только так можно всё перешагнуть!

Руки тянутся, их так много, кто-то крепко обнял за плечи, ты окружена… Кажется, что все свои. Кто-то так же вытирает слёзы. А тут и стены готовы зарыдать. Один лишь начальник-негодяй, он трусливо уехал в свой Петербург. Прилетел, объявил и уехал. А чё? Все знают, что он обожает богатую рыбалку в специальных водоёмах. Да что там… Скажите спасибо! Это ведь у них так называется. Нормально. Работайте, пока дают. Примитивная ловушка, что тоже сущий обман. Только рост да твоя фигура не обман.

И ведь господин петербургский начальник безусловно знает о том, что наказывает сильнее, чем честный человек того заслуживает, но, как это часто бывает, расставляет акценты и тайно думает про рыбалку, чтоб не расчувствоваться. Чёткий парень. Нормальный карьерист, нормальная непробиваемая будка. А хочешь посмотреть, как плачет женщина, как всхлипывает и трясётся? Хочешь видеть чёрное лицо – краску дьявола на щеках? Твой стыд и твоё проклятье. Ничего, ответишь! А как бы ты хотел, чтобы она покончила собой? А вдруг она сегодня же намерена совершить суицид от полнейшей неразрешённости? Вены? Упасть под машину? Или с десятого этажа? Как бы ты хотел? Вот бы увидеть твою реакцию, о культурный петербуржец! Твой чистый взгляд голубых глаз не отведёт, дослушав душещипательную историю торжества капитализма до конца, потому как эти мужчины любят и умеют скрывать всё без остатка. Прячут-прячут и думают, что скрылись. Или что ещё думают? Что признаваться в своей утончённости – это ничтожно, а в том, что вы любите не своих жирных боссов, а подчинённых – это бессмысленно, или что вы готовы отдаться сочувствию – это низко?

Да какая разница, вас много, а я – один, и я круче вас, потому что я смог. Вы – это потерянность, недоумение, невзрачный протест, не персоны – персонажи, предмет нашей торговли, все на одно лицо, полуфабрикаты людей с признаками людей, а я – ваш страх, но я – не изверг и лишь слегка напоминаю вам о несвободе. Скажите спасибо, за лучший выход, что родились в наше мрачное время, иначе было бы гораздо больнее и жёстче. А так, вас просто нет, ведь вы не знаете, что карьерные достижения и есть наши духовные феномены. Учите ложные формулировки! Так, может быть, в следующей жизни и вам повезёт, неудачницы!

    2015 г.

Память

Мы шли с обеда и говорили об объявленном вчера сокращении штата. Это касается тринадцати человек. Правда, мы о нём твердим уже месяца два, итак – всё свершилось. Говорили, как жалко, как необъяснимо и трудно, говорили, кто чем займётся, придумывали себе будущее.

Вдруг Наташа «большая» сказала, можно забрать с собой ноутбуки, просто заполнить акт на утерю, всё равно они старые, пошарпанные, да и компания гибнет и совсем скоро будет ликвидирована, что тут слёзы лить… И это даже не потому, чтоб нажиться, простой здравый смысл – за так они их не отдадут, пустят «под нож», покидав в большой грузовик, как дрова, и увезут на свалку. Это не выдумка, именно так и было «списание» в старом офисе на Ленинском проспекте, и кто-то, приглашённый специально, даже присматривал, чтоб не допустить никакого мародёрства. Тогда все немного недопонимали, ведь есть же малообеспеченные люди, а в Подмосковье – детские дома, где с удовольствием бы забрали эти компьютеры, настроили бы их, и они бы ещё долго работали. Но таковы правила.

Наташа «маленькая» сказала: «Да нет, я не буду ничего «терять», это странно выглядит, я проработала много лет и в последний день потеряла такую большую вещь… Не знаю…»

А я ей говорю:

– Натали, ты не понимаешь, а иначе твой комп кинут в кучу и он будет ждать уничтожения. Я недавно шла по офису, и там бывший айтишник Чайников, он теперь хорошую должность занимает, во всяком случае ходит в костюме. Так он вытаскивал память из списанных ноутов. Дверь в комнату была открыта, а он и не прятался, просто вскрывал один за другим, складывая узкие платы на стол плотным рядком, всё, что ещё можно было бы спасти. А «бесполезные» компьютеры он бросал на пол. Я заглянула и спросила у него: «Чего, на Савелу сдаешь?» Он сказал что-то неясное – то ли да, то ли, вероятно, собираюсь.

Девчонки – Наташа «маленькая» и Наташа «большая» – стали громко смеяться. «Большая» сказала:

– Чайников – да, он мелкий человек, мошенник! Сто лет работает и никому здесь не нравится, и хлыщ, и, вообще, очень скромных душевных качеств.

Теперь-то, когда нас всех увольняют, можно говорить как есть.

А Наташа «маленькая», подумав, сказала:

– И всё же в этом есть какая-то честность, хоть он и в красивом костюме, он совершенно не жульничал, мол, видите, товарищи, тут гора старого железа, и я один догадался, что можно кое-что из этого забрать, не нарушая никаких законов в известной структуре морали.

А я говорю:

– Ну да! И это даже полезно, вроде как «френдли» к природе.

На что другая Наташа сказала:

– Точно! Именно о природе он всё время и думал, пока отковыривал задние панели.

И мы стали хохотать дурниной. Был сильный боковой ветер со снегом, что для февраля вполне нормально. И от смеха нам становилось теплее.

    2016 г.

Порядок вещей, или Впереди лежачий полицейский

Я сижу в офисе рядом с одним бессмысленным человеком довольно давно. В основном у нас люди приветливые, но с этим не сложилось. На первый взгляд – обычная серая мышь, ни рожи, ни кожи, его даже за глаза называют мистер Антисекс, но это только юные женщины. Иногда бывают такие моменты, что-то по ситуации нужно вежливо сказать или отреагировать улыбкой, по-человечески, и всегда повисает такая неловкая пауза, будто ему жалко тратить силы на то, чтобы распинаться. То есть какие-то слова у него, конечно, есть, но не для меня. Похоже, как старый диван привозят на дачу и никто на нём сидеть не хочет, такой он уже неуютный. Вот и тут – сказал бы что-то, да никакого порыва.

Иногда я тайком смотрю на его лицо, глаза голубые, но всё такое… с брезгливостью – и вроде есть в них мысль, и даже приятность в чём-то, и «шутки юмора», как говорит мой коллега Влад, порой мелькают яркие воспоминания молодости, когда он учился в Америке, в университете, это он сболтнул случайно, но всё в загашнике для начальников, для верхнего круга. А на лице стабильная эта ухмылка, из серии «дам, но не вам!». И никаких обедов, общих разговоров о кино, или, не дай бог, о семейных ценностях… Нет, нет и нет. Не рассказывай о себе лишнего, потеряешь статус – вроде как кодекс такой.

В работе он дотошен, порой просто параноик – всё по пунктам, и ему не лень постоянно всех контролировать. Не доверяет, требует переделывать и без того аккуратную работу, насмехается над медлительными, обожает очные ставки и даже засекать время, чтобы потом ткнуть носом и доказать, кто тут прав, и видно, как ему это всё приятно.

Коллеги даже пытались обосновать вызывающее поведение этого героя – вроде бы он из танковых войск, и его не раз будто било тяжёлым люком. И даже поговаривали, может быть, и это легенда, но вроде бы есть даже свидетели, и в это я верю больше, будто бы в питерском филиале на Обводном канале прямо в кабинете на него упал высокий шкаф, что не могло не сказаться на поведенческих его «паттернах», ну и, в-третьих, питерские сосули. Препятствия, блин, поребрики, значит, сосули – всё туда, одно к одному.