27. БУМЕРАНГ. Рассказы о мире и войне

– Особенного? А про Вторую мировую что там говорится? – совсем осмелел я. – К примеру, кто, по их версии, внёс главный вклад в победу над фашистами?

– Что же тут неясного? – удивился Фабио. – Конечно, американцы и их европейские союзники.

– Ну, а Россия, Советский Союз? – продолжал допытываться я. – Какова его-то роль? Что же на Восточном фронте происходило в ту войну?

– Там, конечно, шли какие-то боевые действия, долго шли, – нахмурился Фабио. – Но Германию бы никогда не победили, если бы не было десанта в Нормандии, высадки в Сицилии, битвы при Эль-Аламейне…

– Неужели? – воскликнул я и, не удержавшись, съязвил: – В каком же году случилась та самая знаменательная высадка в Нормандии? Летом 44-го, когда русские войска уже к границам Германии приближались. Спохватились американцы, что без них может всё закончиться. А битва под Москвой, Сталинград, Курская дуга – вот где сломали фашистскую машину. Но, правда, низкий поклон союзникам за их помощь, за то, что благодаря ей меньше русских солдат погибло.

В ответ Фабио лишь многозначительно покачал головой. Затем он наклонился под конторку, за которой мы сидели, достал оттуда закупоренную бутылочку филуферры, быстрым проверенным движением сорвал полиэтилен, защищающий горлышко, и вытащил пробку.

– Попробуй, что мне сегодня привезли. Такую в городе не купишь, – сказал он. – За мой счёт, конечно. Сегодня ведь 27-е. А это для меня особое число.

– Почему же? – спросил я.

– Многое с ним связано. Смотри, мой день рождения – 27-го. Нет, не этого месяца! – Поспешил предупредить мои возможные поздравления и тосты Фабио, заметивший, как мой взгляд остановился на висевшем на стене календаре с выделенной красным квадратиком сегодняшней датой – 27 ноября – и продолжал: – Сын родился тоже 27-го, и тоже другого месяца. Моей жене, когда она вышла за меня, было 27. Мои родители прожили в счастливом браке 27 лет, пока Бог не забрал к себе отца. А ещё моя доля в прибыли нашего магазина в прошлом году составила 27 тысяч евро, – заразительно расхохотался он. – Вот что такое для меня двадцать семь.

– Фабио, очень рад за тебя, – сказал я, поднимая рюмку.

Мы выпили. И тут мне в голову пришла неожиданная мысль. Я даже не сразу поставил рюмку на конторку.

– А знаешь, Фабио, – медленно, тщательно подбирая слова, начал я, – есть ещё одно число из этого ряда. Оно хоть и печальное, но крайне важное для всей нашей планеты. Постарайся запомнить его – двадцать семь миллионов. Вот сколько человек потерял Советский Союз во Второй мировой. И благодаря этой жертве мир уже много лет избавлен от большой войны.

Прозвучало это довольно эмоционально, хотя я изо всех сил стремился к максимальной будничности, к простой констатации факта. Я ждал реакции Фабио, но не мог и предположить, что его южный темперамент отреагирует столь бурно. Нет, не во внешних проявлениях. Внешне он выглядел всё таким же уравновешенным и благодушным. И только его смугловатое лицо вдруг побледнело, посуровело и заострилось, так что он вдруг стал чем-то напоминать сардинца-воина с картины позапрошлого века.

– Двадцать семь миллионов? – тихо переспросил он.

– Да, двадцать семь, а, возможно, и больше, – подтвердил я.

– Но это же почти половина нынешней Италии. Как такое можно вынести? А сколько в России жило тогда?

– В Советском Союзе? Около двухсот миллионов. Нет семьи, где кто-нибудь не погиб в ту войну.

– Но это ужасно, просто ужасно, – чуть ли не запричитал Фабио. – Почти каждый седьмой, так ведь? А сколько остались калеками, не дожили своих лет после ранений… И все они погибли, получается, на фронте?

– Если бы так, Фабио, – покачал головой я. – В боях на фронте пало, судя по данным, которые приводят российские исследователи, шесть-семь миллионов, возможно восемь или девять. Это примерно столько же – возможно, несколько больше – чем потеряли вторгшиеся в Россию немецкие оккупанты и их сателлиты, хотя западные пропагандисты часто дают совершенно иные цифры. Впрочем, хорошо известно, что на Западе историки со времён Клаузевица любили занижать свои потери и завышать чужие, иногда в разы…

– Хорошо, оставим это на их совести, – перебил меня Фабио. – Да и на Западе есть разные историки. Не будем сейчас это обсуждать, – нетерпеливо продолжал он. – Лучше скажи мне: как умерли остальные миллионы?

– Это были мирные жители, убитые во время оккупации, ставшие жертвами концлагерей и погибшие военнопленные.

– Но и в России, наверное, умирали взятые в плен немецкие солдаты?

– Да, конечно. Например, большинство пленённых под Сталинградом немцев погибло – но почти все они были в состоянии крайнего истощения или обморожены. И своевременно помочь им всем в тех условиях, сразу после окончания кровопролитнейшей битвы в истории человечества, было просто невозможно. Однако всего за время войны в русский плен попало свыше четырёх миллионов немцев – и из них три с половиной миллиона вернулись домой. А в немецких лагерях были уничтожены свыше трёх миллионов красноармейцев из четырёх с половиной миллионов, взятых в плен. Потери же мирного населения Германии, вызванные военными действиями на её территории, оцениваются в полмиллиона человек, не более…

Я хотел было продолжать, но Фабио жестом остановил меня. Видимо, непросто было с ходу переварить такое обилие цифр. Он судорожно глотнул, словно у него в горле застрял комок, и когда заговорил, чувствовалось, что слова даются ему нелегко.

– Но нам… нам об этом никогда ничего не говорили. И моему сыну тоже. Почему?

– А вот в этом, Фабио, стоило бы разобраться получше. Думается, что для здравомыслящего человека такая задачка вполне по силам.

Фабио покачал головой и погрузился в глубокую задумчивость, словно пытаясь привести в порядок свои мысли.

Тут надо бы сказать ещё несколько слов о его магазинчике, в чём-то типичном для Сардинии и в то же время отличном от прочих. Он находился недалеко от набережной, в приморском квартале с говорящим названием Марина в старой части города, на пересечении двух узеньких улочек. Одна из них круто сбегала с холма к вечно оживлённой виа Рома, тянущейся вдоль портовой части набережной Кальяри и служившей своего рода местной меккой, центром обязательного паломничества туристских легионов. Другая же улочка находилась не далее чем в трёхстах метрах от виа Рома и шла параллельно ей, но попав туда, могло показаться, что сама атмосфера вокруг вдруг разительно менялась, становилась тихой, мирной, какой-то патриархальной. Полнотелые бабушки вели вечные разговоры о своём, семейном, худощавые дедки посиживали на скамеечках с трубочками в руках, философски посматривая по сторонам, молодые – так и хочется сказать «сардинки» – выгуливали своё потомство и обменивались с компаньонками секретами его взращивания. Здесь и дышалось по-иному, свободнее и как-то естественнее, чем на набережной с её крикливой мятущейся толпой. Впрочем, подобное деление сторон жизни и быта на внешнюю, показную, и внутреннюю, сокровенную, читателю наверняка приходилось видеть не раз. Увы, это давно стало одной из примет нашего времени.

Магазинчик Фабио располагался как раз на перекрёстке, так что всякий, спускающийся в мир суетный или возвращающийся в мир патриархальный, неизменно наталкивался на неё, тем более что входная дверь открывалась как-то на угол, словно принадлежала сразу обеим улицам. Последнее обстоятельство, помимо всего прочего, словно намекало, что внутри, за этой дверью, может находиться нечто необычайное, загадочное, таинственное, и сразу вызывало у туриста острое любопытство – примерно так же на русского человека действует вид красного угла с его святынями.

Но вернёмся к нашему разговору с Фабио. Просидев в полной неподвижности некоторое время, он вдруг тряхнул головой, словно пробуждаясь от оцепенения. Затем неспешно окинул взором стеллажи, где висели на вешалках и лежали стопками традиционные сардинские меховые куртки, короткие суконные штаны-брюки рагас, бериты, кажущиеся неуклюжими, но такие удобные на голове; прилавки с тёмно-жёлтыми массивными головками пекорино сардо, твёрдого сыра из овечьего молока, тонкими, словно нотная бумага, листами сухого хлеба карасау, увесистыми пластинками боттарги, высушенной солёной икрой кефали, овечьей ветчиной, ароматной и слегка сладковатой на вкус, винами, настойками, мёдом, джемами, соусами и прочими местными яствами.

О каждом – или почти каждом – товаре у Фабио был наготове рассказ, а то и целое повествование, не менее захватывающее, чем история с филуферрой. Но сейчас в магазине повисла напряжённая тишина. Вот-вот должна была начаться сиеста; в такое время к Фабио заходили разве что туристы, которых в конце ноября, когда сезон на острове уже давно закрыт, можно, кажется, по пальцам пересчитать. В такую пору любой сардинец готов порассуждать на самые отвлечённые темы. Но сейчас отвлечённые темы Фабио, видимо, не занимали. Сохраняя многозначительное молчание, он вытащил пробку из горлышка стоявшей рядом с нами бутылки филуферры и вновь наполнил наши рюмки. Затем торжественно поднял свою.

– Давай почтим память двадцати семи миллионов, погибших в той войне и подаривших мне и моей семье возможность радоваться друг другу – и дарам нашего счастливого острова.

Он сделал неторопливый и широкий жест рукой, словно приглашая в свидетели природные стихии Сардинии и производимую ими благословенную продукцию. Мы выпили молча, по-русски, не закусывая.

Гром за горизонтом

«В ночь на 8 июня группа немецких самолётов пыталась совершить налёт на Горький.

На подступах к городу вражеские самолёты были рассеяны нашей истребительной авиацией…»

Газета «Горьковская коммуна», 9 июня 1943 г.

Новость, как обычно, притащил Мишка, наш актёрсочинитель. Почему его так прозвали? Потому что порисоваться горазд. И стоило хорошенько поразмыслить, прежде чем всерьёз принимать сбивчивые взволнованные слова, которыми он в спешке словно кидался в нас.

И разве впервой его байки оказывались на поверку полной белибердой? Вспомнить хотя бы случай, когда волк якобы задрал овцу в колхозном стаде и принёс к нему на огород. «Волк овцу приволок, волк… овцу… приволк!» – завывал он тогда во всю глотку, путая слова. И с какой же прытью мы рванули! И бежать-то далеко, на самый край деревни, через косогор, на Никольский холм, самое высокое место в округе, где, рассказывают, в стародавние времена то ли монастырь был, то ли церковь стояла. Оттуда и до лесной опушки рукой подать. Алеc – кладезь чудес, как у нас деревенские говорят. Там чего только не случается. Да и то сказать – бывалоча, волки чуть не к самому Мишкиному дому подходили – по следам определяли. Этих серых разбойников в наших краях хватает, и потрава от них каждый год. То скотинку утянут из стада, а то и собачку неосторожную прихватят. Живётся им вольготно: окрест деревни леса стеной стоят на двадцать километров, а где и на все тридцать. Правда, нам бы сообразить, что волки промышляли возле деревни глухой зимой, в самые лютые морозы, когда у них, видно, с едой было совсем туго. А тут-то – Петровки на носу, самая сушь-жара. В такую пору волк от людей, как от огня, шарахается. Но кто ж об этом вспомнил, слушая Мишкины причитания?

Но с другой стороны, если только представить, что история с овцой взаправду случилась – забрали бы его родителей органы, ох, забрали бы. И чем бы ещё дело кончилось – бабушка ни надвое, ни натрое не сказала бы. Уж если соседскому дяде Васе за подобранные на колхозном поле колоски – для деток подобранные, на давно скошенном поле – семь лет тюрьмы присудили, на сколько упекли бы за овцу? Доказывай потом, что это волчьих зубов дело. И ведь не докажешь. В органах разговор короткий. На твоём участке нашли колхозное добро – значит, ты и виноват.

И был бы Миша мальцом несмышлёным – так нет. Школу-десятилетку в этом году заканчивает! Нет, не желает, никак не желает он взрослеть. И потому никто из нас поначалу не поверил, когда он принялся рассказывать, что вчера и позавчера вечером поднимался на Никольский холм и оба раза слышал вдали странный гул, похожий на затяжные раскаты далёкого грома.

– Ты скажи лучше, что грозу видел, – язвительно поддела его смешливая Люда и сама же засмеялась. – Скажи, когда грозу больше любишь: в начале мая или июня? Помнишь, стих учили, а ты всё никак запомнить не мог, – со смехом продолжала она.

– Грозу или нет – не знаю, – совершенно серьёзно ответил Миша, ничуть не обескураженный. – Но что-то завывало там, в небе, это точно. Противно так завывало, аж жутко стало в какой-то момент.

– А тебе, случайно, папаня по уху в тот самый момент не вмазал? Потому что ты, вместо того чтобы к экзаменам готовиться, по косогору шаманаешься? – в тон Люде подхватил Витя. – Если так, то не дивись.

– Да ну вас… Вот Фомы неверующие! – отмахнулся Миша. – Хотите, сходим сегодня на косогор, послушаем. Сами тогда убедитесь.

– Да туда топать больше получаса, и ещё обратно столько ж, – пробурчал обычно молчаливый Федя. – Придём, совсем темень будет, а у меня задание от мамки – картошку окучить. Эх, сварить бы молоденькой-то сейчас, да с сольцой, ох и вкуснота была б…

– Хорош болтать, – довольно резко перебил его Витя. – Тебе бы всё про еду… А так слова не вытянешь.

– Да уж это точно, но перекусить бы всё одно не помешало, – задумчиво протянул Егор. – Может, у кого найдётся? С утра не емши…

Люда молча запустила руку куда-то в складки своей широкой юбки и извлекла пригоршню тыквенных семечек.

– Бери, с прошлогоднего огорода, свеженькие, – шутливо улыбнулась она. – Да не всё тебе одному. Дай и остальным потешиться.