Перстень Григория Распутина

У майора от ее взгляда сердце как-то кувырнулось и в горле запершило.

– Гм, – прокашлялся он, – значит, вы никому о нем не рассказывали. Ну а муж ваш? Может, друзьям или родственникам, а может, коллегам? Он сам как относился к этому?

– К перстню или к тому, что отец Григорий нас этим подарком благословил? – уточнила Евдокия Андреевна.

– Что благословил.

– Не очень серьезно. Он ценил перстень как мой подарок к свадьбе. А вот в чудодейственную силу отца Григория не верил. Это потому, что он не был знаком с ним, – неожиданно пылко проговорила Евдокия Андреевна.

– А вы, значит, верите? – задал заведомо провокационный вопрос майор.

– Да, – коротко, просто ответила Евдокия Андреевна, но, взглянув в глаза майора и не увидев там насмешки, а лишь пристальное внимание, проговорила: – Отец Григорий был удивительным человеком. Искренним, открытым и очень добрым. Никогда не мог пройти мимо горя и не помочь. Он ведь и меня так нашел. После смерти родителей мы остались совсем без денег. Все, что отец сумел скопить, ушло на лечение мамы, она через два месяца после отца умерла. Ну и на похороны, конечно. Ничего ценного у нас не было, колечко от мамы осталось, часы с кукушкой, сервиз праздничный, папино пальто с бобровым воротником, я все после похорон в скупку снесла, одно за другим. Жить было не на что. На работу хотела устроиться, так на хорошее место меня не брали, рекомендаций нет, пришлось в поломойки идти. Работа тяжелая, платили сущие гроши, а куда деваться? Если бабушку с братишкой кормить надо, да и самой с голоду не умереть. А ведь я до этого в гимназии училась, мечтала совсем о другой жизни, – привычно глядя себе на руки, рассказывала Евдокия Андреевна. – И вот шла я как-то вечером домой, меня в этот день хозяйка в краже обвинить хотела, хорошо кухарка заступилась, но с места меня все же выгнали, и так мне тяжело на душе было, так обидно, так тошно, что хоть в реку прыгай. Встала я в арке, в темном углу, и реву, маме с папой покойным на долю свою жалуюсь, а тут он к дому подъехал. Как только меня в темной арке разглядел? Не знаю. А только подошел, обнял за плечи, повернул к себе лицом, глянул в глаза, словно до самой середки прожег. Пойдем, говорит, доченька, со мной. Я от страха ни жива ни мертва. Уж кто такой Григорий Распутин, у нас в доме всяк знал, чего только про него не сказывали, и худого, и хорошего, а больше страшного. Я бежать хочу от страха, закричать, на помощь позвать. А тело словно онемело. Чего ты испугалась, несмышленыш, спрашивает, разве я сиротинку обижу? И повел к себе. А там народу тьма на лестнице толкается, все к нему лезут, но он дорогу себе расчистил, ввел в комнату. Дочку свою позвал Матрену, хорошая была девушка, чуть старше меня. Простая, добрая, ласковая. Накормили они меня, расспросили, а потом Григорий Ефимович со мной к бабушке пошел. Бабушка тогда уж месяца два с постели не вставала, а тут он над ней молитву почитал, ей велел, по голове погладил, и она словно помолодела на глазах. Без всякого преувеличения, – вскинув на майора свои просветлевшие очи, воскликнула Евдокия Андреевна, и сама словно помолодела от воспоминаний. – Бабушка к вечеру встала, начала по хозяйству хлопотать, денег он нам оставил, ему кто-то целую пачку в дверях сунул, за какие-то хлопоты, а он их не глядя нам. Я потом посчитала. Там без малого тысяча была. Очень большие деньги по тем временам.

– Да уж, – крякнул майор от такой щедрости. А впрочем, что ему, Распутину, коли деньги эти сами на голову упали. Вот коли б заработал, вот тогда… – И что же дальше было?

– А дальше он меня через каких-то своих важных знакомых в модный дом помощницей портнихи определил. Я всегда шить любила. Меня папа научил, да и мама у нас хорошо шила. Так там и работала, когда его не стало. А незадолго до смерти своей он мне этот самый перстень подарил. Сказал, что бабушка скоро умрет, время ее пришло, и сам он тоже умрет, но чтобы я не пугалась. После их смерти через некоторое время появится человек, добрый, умный, заботливый, и проживем мы с ним душа в душу, до самой смерти, а перстень этот велел мужу подарить, сказал, что он нас от всех бед убережет.

– Ну, это ж просто слова, вроде как на счастье, – снисходительно улыбнулся майор.

– Нет. Не просто, – неожиданно твердо возразила Евдокия Андреевна. – Вам, наверное, этого не понять. Но мой муж, он был доктором. Понимаете? Доктором, почти буржуем, хотя мы никогда не жили богато, потому что муж не гонялся за большими гонорарами. Но было время, когда могли расстрелять и за меньшее. Просто за опрятную одежду, за культурную речь. За любую мелочь. – Она горько улыбнулась. – Вот в квартире двумя этажами выше до революции жила семья электрика, очень хорошие, работящие люди, сам Николай Васильевич из простых рабочих выбился, очень был умный, любознательный человек, много учился. За границу даже от завода ездил, обучился редкой специальности, жена у него была очень милая добрая женщина, дети. А в восемнадцатом году ворвались к ним ночью пьяные солдаты, стали золото и драгоценности искать. Он им – откуда у меня такое добро? А они ему пулю в лоб. На глазах у детей. Старший, Степан, ему сейчас двадцать пять, до сих пор заикается. Как Елизавета Матвеевна выжила с тремя детьми – отдельная история, младшенький-то еще в девятнадцатом умер, слабенький был совсем, а тут голод, а потом лекарств не было, началось воспаление легких. Муж пытался его спасти, да не смог. Совсем крошка был, – всхлипнула Евдокия Андреевна. – Вот за что ему это? А был бы жив отец, глядишь бы – и выжил. А соседи над нами? Там сейчас коммунальная квартира, так вот в одной из комнат мальчик живет с мамой, Боря Балабайченко, он с моим Родей в одном классе учится.

Видели бы этого мальчика два года назад. Веселый сорванец, смешливый такой был, круглолицый, во всех играх детских заводила. А теперь? Худой, глаза затравленные, от каждого окрика вздрагивает, и шею в плечи, чтобы не ударили, не оскорбили, не прогнали. А почему? Отец у него мастером на табачной фабрике работал, у нас тут рядышком, коммунист, даже, кажется, партийным начальником был у себя в цеху. Я в этом не очень разбираюсь, но человек был честный, порядочный. Помешал кому-то, донос коллеги настрочили, и нет человека. Пришли ночью, забрали. Утром соседи у его матери примус отобрали, иди, пожалуйся! Боря заступиться за мать попробовал, ему в зубы. Молчи, щенок, сын врага народа. Так они месяц боялись из комнаты в кухню выйти. К нам за кипятком ходили, и Боря у нас сидел после школы, пока мать с работы не придет. Боялся. А потом за тем соседом, что у них примус отобрал, тоже пришли, – с горечью проговорила Евдокия Андреевна. – А нас Бог миловал. – Она истово, не таясь, перекрестилась. – И за это я буду век Григорию Ефимовичу благодарна. Он нас хранил.

И майору вдруг ни с того ни с сего и самому захотелось перекреститься, в благодарность Господу, что уберег эту маленькую женщину от всяческих напастей. Да вовремя руку отдернул.

– А вот еще один случай. Это было два года назад, в конце февраля. Алеша вечером поздно с работы возвращался, на улице ни души, вдруг из подворотни двое. А у мужа при себе только портфель, и кричать бесполезно, на улице мороз, окна у всех закрыты и заклеены, кто услышит, да еще ветер, вьюга, в общем, думает, конец пришел. Это он мне рассказывал, когда домой пришел. Ввалился в двери, лица на нем не было. Так вот. Один из бандитов, что поздоровее, ножик вынул, у второго кастет на руке, давай, говорят, буржуйская морда, что в карманах прячешь, и за пазуху к мужу. А тот как раз перед нападением перчатку с руки снял, снег с очков хотел очистить, вот бандиты перстень и заметили, обрадовались, хотели с руки стянуть, да вдруг как заорут не своим голосом. Лица от страха перекосились, и от мужа как от чудища руками отмахиваются. Так и побежали прочь, вопя что есть мочи. А муж в другую сторону побежал, к дому.

– И что же это было, чем ваш муж их отпугнул? – озадаченно спросил майор.

– Да ничем. В том-то все и дело. Отец Григорий ему помог. Отпугнул злодеев. Может, сам явился. А может, морок какой навел, я уж не знаю. А только спас он Алешу, – с мягкой улыбкой пояснила Евдокия Андреевна.

Майор потер лоб, то ли от усталости, то ли от избытка впечатлений. Посидишь в этой чистенькой уютной квартире, со скрипучим красным паркетом, послушаешь хозяйку с васильковыми глазами и сам уверуешь, усмехнулся он про себя. Пора вам встряхнуться, Андриан Дементьевич.

– А кто все же мог знать о перстне?

– Не знаю, – покачала головой Евдокия Андреевна. – Я о нем никому не рассказывала. Это слишком личное, слишком ценное для меня. И потом, за такие рассказы в наше время можно дорого заплатить. Хотя чего мне бояться? Вот вам сейчас наговорила всякого, а все равно не страшно. Отец Григорий говорит, вы человек хороший.

– Кто?

– Отец Григорий, – как ни в чем не бывало, пояснила Евдокия Андреевна. – Он мне часто подсказывает в трудные моменты.

– Это как? – с жалостью взглянул на вдову майор. Бедная женщина от горя, кажется, совсем помешалась.

– А так. Я словно его голос в голове слышу. Вот про вас он сказал: не бойся его, Дуня, хороший человек, честный, тоже родных потерял. Он тебя поймет.

– Что?

– Да вы не пугайтесь. Он просто бережет меня как ангел хранитель, что ли. Я и Родю из дома отослала, чтобы помолиться в тишине, с отцом Григорием поговорить. Родя бы этого не понял. Не верит он в Бога. Молодой еще, а тут пионерия, комсомол, субботники, ударный труд, пятилетка, индустриализация, совсем эта мишура людям суть жизни затмила. И Родя наш такой же. Ну, да подрастет, поумнеет, нельзя без этого. Никак нельзя.

Андриан Дементьевич растерянно сидел и молча смотрел на хозяйку квартиры. Говорила она вещи вредные, даже, может, дикие, и вела себя подозрительно в смысле, здравого рассудка, а все равно почему-то майору нравилась.

– А что отец Григорий про меня сказал? – ляпнул он уж совсем лишнее, с языка сорвалось, он и охнуть не успел.

– Сказал, что вы хороший человек, – со слабой улыбкой повторила Евдокия Андреевна. – Что тоже близких потеряли и поймете меня. У вас умер кто-то? – переспросила полным участия голосом.

– Жена и сын, – с тяжелым вздохом проговорил майор. Никогда и ни с кем он не говорил о них, с тех самых пор как похоронил. Берег их в сердце своем и ни с кем не делился.

– Давно?

– Шесть лет уж прошло. Егорка мой Родиону вашему был бы ровесник, – неизвестно зачем добавил Андриан Дементьевич.

– А как они погибли?

– Мужички их забили до смерти, хотели меня убить, а убили их. Колхозы я организовывал на Волге, вот там и погибли, – подпирая рукой голову, пояснил майор.

– Бедный вы, бедный. – Майор почувствовал, как его головы коснулась легкая нежная рука. – Тяжело вам одному с таким грузом жить. У меня хоть вера есть, Бог, он меня не оставит, а вам? – В голосе Евдокии Андреевны чувствовалась такая доброта, такая искренность, каких он давно уже не встречал, и не выдержал майор. Уткнулся ей в живот головой и зарыдал как ребенок.

Когда в себя пришел, чуть не сгорел со стыда.

– Да вы не стесняйтесь, нечего здесь стесняться, – словно читая его мысли, проговорила Евдокия Андреевна. – Это не слабость, это боль из вас уходила. Нельзя такое в себе хранить, губительно. Вот мужичков вы тех простили, доброе у вас сердце, большое, а себя не смогли. А вы и себя простите. Жена ваша и сын простили, а покой обрести не могут. Простите себя, и им легче станет. Нет здесь вашей вины. Нет. Вы посидите один, успокойтесь, а я пойду, чай поставлю. – Она еще раз погладила его по спине и, неслышно ступая, вышла из комнаты.

Вот ведь дурак. Это ж надо так разнюниться. Тоже мне, майор из угро называется. Барышня сопливая, ругал себя майор, но вот удивительно, было ему вовсе не стыдно, а наоборот, хорошо, спокойно. Словно и вправду всю боль, копившуюся годами, выплеснул.

А потом они пили чай с вишневым вареньем и вспоминали разные истории из жизни, и Андриан Дементьевич рассказывал Евдокии Андреевне о своем сыне, как он родился на полустанке, как они его растили, как он в пять лет лоб расшиб, как в четыре года «Интернационал» пел смешно. А она ему рассказывала, как они с мужем познакомились. Как революцию пережили, как летом после свадьбы в деревню первый раз поехали и Митю маленького с собой взяли, и как он коров испугался. И еще про всякое разное. До поздней ночи засиделись, да так хорошо и славно, что майору домой идти не хотелось, насилу заставил себя распрощаться.

– Ну что, товарищи, приступим, – дождавшись, пока все рассядутся по местам, проговорил майор. – Игнат Петрович, вы первый.

– Добре. Мы с Васей в больнице вчера были, с коллегами покойного беседовали. Хорошие люди, приличные, о покойном все хорошо отзываются. Даже больные.

– Почему даже? – ревниво спросил майор, который после вчерашнего чаепития как-то непрофессионально близко к сердцу стал принимать дело об убийстве доктора Платонова.

– Ну, больные народ капризный, поди, угоди. А тут все как один, хороший доктор, добрый, внимательный, кто же нас теперь полечит? В общем, любили.

– Ну, хорошо. Пациенты любили. А что же все-таки с коллегами?

– На отделении пять врачей, теперь уже четыре, и шесть медсестер, и еще четыре нянечки, – доставая из кармана маленькую записную книжечку, доложил Игнат Петрович. – Вот зам зав отделением Якубсон Абрам Исаакович. Очень пугливый субъект. Нас увидел, побелел, коленки задрожали, чуть не козлом заблеял. По отзывам коллег, отношения с Платоновым у него были ровные, хорошие, на должность завотделением никогда не метил, и даже сейчас после смерти Платонова Якубсона на эту должность не назначат.

– А почему? Ведь это логично?

– Вот и я так подумал. Но его коллеги почему-то такой логики не усматривают. Нет, говорят, и все.

– А кого назначат?

– По общему мнению, возьмут человека со стороны, – пожал плечами Игнат Петрович.

– Ладно, дальше.

– Дальше, – согласился Игнат Петрович. – Доктора Дятлов и Тулеев. Дятлов – молод, амбициозен, до завотделением ему еще расти и расти, личных конфликтов с покойным не имел. Тулеев – шестьдесят два года, тихий, положительный, в начальство уже не метит, звезд с неба не хватает. Ждет пенсии. С Платоновым находился в ровных, дружеских отношениях. Оганесян Раиса Робертовна – тридцать девять лет.