Золотой камертон Чайковского

– Леонид Гаврилович, вы меня не первый год знаете, для меня раскрыть любое убийство – дело чести. И не важно, кого убили – посудомойку тетю Любу из заводской столовой или композитора, на всю страну известного. Убийство – оно и есть убийство, самое страшное на свете преступление, и зверь, его совершивший, должен ответить по всей строгости, – без всякого пафоса, но резко и решительно заявил Евграф Никанорович.

– Да знаю. Знаю. Потому и не тормошу, – примирительно проговорил полковник. – Ладно, работай, если помощь нужна, не стесняйся.

«И на том спасибо», – невесело размышлял Евграф Никанорович, шагая по коридорам уголовного розыска.

Убийство композитора, простое на первый взгляд, оказалось на деле весьма запутанным. Химика, работавшего с веществом, которым отравили Щеголева, в окружении композитора обнаружить не удалось. Был врач – хирург Тобольский, известный в городе человек. В медицинском институте он наверняка изучал основы фармакологии, а может, и саму химию, и в любом случае был человеком образованным, способным из нужных ингредиентов получить необходимое соединение. Это Евграфу Никаноровичу и патологоанатом подтвердил. А еще имелся среди гостей некто Абросимов Кирилл Генрихович, скорняк по профессии, а выделка шкур тоже, как известно, требует каких-то там растворителей, пропиток или чего-то еще. Правда, Абросимов шкуры не выделывал, а шил шубы из готовых, но химические составы наверняка использовать умел. Хотя и не те, которым был отравлен Щеголев. Еще был известный пианист Альт Семен Михайлович, заслуженный артист, его родной брат, физик, работает в научно-исследовательском институте. А где физика, там и химия. А еще был композитор Забродин, у того отец в заводской лаборатории работает. А еще скрипач Минкин Исаак Борисович, у того сосед по квартире на медицинском складе подвизается, и жена кандидат биологических наук. И это из очевидного.

А что касается мотивов, сперва за основную версию были приняты зависть, ненависть и месть. Потом выяснилось, что в кабинете убитого был обыск, убийца что-то искал, и, по свидетельству жены, это мог быть золотой камертон, некогда принадлежавший самому Чайковскому, о котором даже равнодушный к музыке Евграф Никанорович слышал, и доставшийся Щеголеву по наследству от какого-то дальнего родственника.

Золотой камертон – вещь сама по себе ценная. Капитан его видел. Золото высокой пробы, чистого весу граммов триста, не меньше, за такой, конечно, убить можно, но для музыкантов он имел еще особый смысл, так как считался своего рода талисманом Петра Ильича Чайковского. Со слов Щеголевой, муж с ним практически не расставался во время работы, дорожил им больше всего на свете.

А значит, музыканта могли убить из зависти, движимые желанием завладеть камертоном как талисманом, приносящим удачу, или из жажды золота. Но люди, бывавшие в доме Щеголевых, были все сплошь не бедные, не мелкие жулики, и мотив примитивного ограбления Евграф Никанорович решил исключить. Оставались месть, зависть и желание завладеть камертоном. Хотя, по мнению Евграфа Никаноровича, если бы не золото, камертон этот – вилка вилкой.

Ладно. Не это сейчас важно, а важно, кто же все-таки убил? Благодаря композиторской домработнице ни одного отпечатка пальца в кабинете не осталось, с какого бока подходить к поиску преступника, неясно.

– Слушай, Рюмин, а ты попробуй следственный эксперимент провести, – глядя на мучения коллеги, предложил Никита Чугунов. – Собери их всех у композитора, посади за стол, и пусть вспоминают, кто куда и когда выходил из-за стола. М-м? Тут голубчика и вычислишь.

– А что… – почесал макушку Евграф Никанорович. – Может, и правда, собрать эту публику, и пусть вспоминают.

Вокруг овального, покрытого скатертью стола собрались все десять человек, бывших в роковой вечер в доме Щеголевых. Горела люстра, за окном сгустились сумерки. На столе стояло блюдо с пирогами, был расставлен любимый чайный сервиз Ларисы Валентиновны, но никто из собравшихся так и не притронулся к угощению. Пустое кресло хозяина во главе стола возвышалось словно могильный камень, давя на присутствующих, в теплой светлой комнате царили кладбищенский холод и сумрак.

Хозяйка в простом темном платье, бледная, осунувшаяся, сидела на своем месте, во главе стола, стараясь не смотреть на кресло мужа, и беспрестанно перебирала кисти на скатерти.

– Ну что, товарищи, приступим, – решительно проговорил Евграф Никанорович, взглянув на часы. – Понятые готовы?

– Да-а, – нестройно ответили супруги Солнцевы из двадцать четвертой квартиры, приглашенные в качестве понятых.

– Где домработница?

– Тута я, – буркнула из-за его спины Луша. – Придумали тоже людей мучить.

– Попрошу прекратить не относящиеся к делу разговоры, – строго одернул ее Евграф Никанорович. – Итак, все на местах? Начнем. Во-первых, гражданин Тобольский, почему вы сидите рядом с хозяином?

– В каком смысле? – растерялся хирург. – Я сидел здесь в тот самый вечер, вы сами распорядились…

– Да. Я спрашиваю, почему в тот вечер вы сели рядом с хозяином?

– Странный вопрос, – пожал плечами врач, нервно поправляя очки.

– Вениамин Аркадьевич – давний друг моего мужа. Они еще с детства дружат, со школы, – усталым голосом пояснила Лариса Валентиновна. – И когда у нас собираются компании, вполне естественно, что Вениамин Аркадьевич садится рядом с Модестом Петровичем. Садился, – с горьким вздохом поправила сама себя вдова.

– Хорошо. С этим выяснили. Теперь вы… – на секунду замялся Евграф Никанорович.

– Гудковский Анатолий Михайлович, – пришел ему на помощь высокий худощавый мужчина с редкими темными волосами. – Я тоже близкий друг Модеста Петровича, во всяком случае, очень надеюсь, что был им, – под одобрительный кивок Ларисы Валентиновны сообщил Гудковский. – Мы дружны еще со студенческой скамьи. Но рядом с хозяином я оказался потому, что мы вместе вошли в комнату из прихожей и, продолжая разговор, прошли к столу, как-то естественно было сесть рядом. К тому же, как мне кажется, никто не обиделся?

– Что за глупости? – фыркнул плотный лысоватый мужчина в немного тесном пиджаке.

«Скорняк Абросимов», – припомнил Евграф Никанорович.

– Это же просто домашние посиделки, а не торжественный прием, сели как вышло, никто специально место не выбирал. Вот вы, когда гостей собираете, разве раскладываете именные карточки на столе?

– Нет, – коротко ответил Евграф Никанорович, не пускаясь в объяснения о том, что живет до сих пор в общежитии, что нет у него своего угла и семьи. По молодости не сложилось, а потом вроде как уж и привык бобылем жить. И что гостей он не собирает, и вот таких вот домашних посиделок не устраивает.

– Вот видите, – по-своему истолковал его ответ Абросимов. – И мы все расселись как пришлось.

– Совершенно верно.

– Да, да.

– Это же естественно, – поддержали его другие собравшиеся.

– А вот это мы еще выясним, – угрожающе тихим голосом заметил Евграф Никанорович, и разговоры снова смолкли. – Итак, начинаем вспоминать, кто где был, кто что говорил, кто куда выходил.

– Я на кухне была, горячее готовила, – сообщила Луша и потопала на кухню, шлепая тапками.

– Как же теперь вспомнить, кто что делал? – растерянно протянула высокая крупная блондинка с пышным бюстом, певица из оперного театра.

– Мария Александровна права, во-первых, прошло довольно много времени, во-вторых, в тот вечер все были немного, как бы это выразиться, подшофе, атмосфера была самая свободная, все что-то говорили, иногда вставали с мест, перемещались по комнате. Менялись местами. Я, например, очень хорошо помню, что оказался рядом с Модестом Петровичем, когда Веня вышел покурить с Анной Ивановной.

– Аня, ты же не куришь! – тут же воскликнул маленький пузатенький пианист Альт, ревниво уставившись на жену.

– Я хотела проконсультироваться с Вениамином Аркадьевичем по поводу маминой грыжи, – лениво ответила та супругу. Евграф Никанорович в ее искренности усомнился.

– Да, действительно, а потом Модест встал и пошел к Марии Александровне целовать ручку, она дивно пела в тот вечер, а на его место сел я, хотел спросить у Анатолия Михайловича, когда планируется гастрольная поездка, – припомнил скрипач Минкин, – а заодно рассказать один забавный анекдотец.

– Да, да. Я тоже пересаживалась.

– А я выходил курить.

– А мы с Риммой Тимофеевной играли на рояле в четыре руки.

– А мы с Ларисой Валентиновной сидели на диване, и к нам сперва Модест Петрович подходил, а потом Анатолий Михайлович, и потом мы вчетвером у рояли пели, когда Римма Тимофеевна с Семеном Михайловичем играли.

Еще через полчаса Евграф Никанорович окончательно убедился в безнадежности затеи.

Гости, освоившись и осмелев, принялись ходить по комнате, вспоминая свои действия в роковой вечер, спорить, переговариваться, выходить из комнаты, толкаться в дверях, пересаживаться вокруг стола. В итоге получился форменный бедлам, именно такой, какой творился в вечер убийства, по признанию собравшихся. В такой обстановке можно было безнаказанно отравить всех массово и каждого в отдельности. В отчаянии тер лоб Евграф Никанорович, с тоской наблюдая за происходящим.

Отравить – да. А вот обыскать кабинет? Эта мысль помогла ему собраться. Но увы, ему и тут не повезло. Очень скоро стало ясно, что никто толком ни за кем не следил, любой из гостей мог выйти незамеченным из комнаты и незамеченным же вернуться. Потому что выходили в уборную, покурить, подышать воздухом, на балкон и на лестницу. Заглядывали к Луше на кухню. По одному и компаниями. Никто из них через минуту не мог вспомнить, что делал другой, все были заняты собою, и только.

Идея Никиты Чугунова провалилась. А Евграф Никанорович снова оказался у разбитого корыта. Когда следственная бригада покидала квартиру убитого композитора, он заметил в глазах вдовы выражение безнадежности, и ему стало стыдно.

Эх ты, старый опер, стреляный воробей, герой, а простую загадку бытового отравления раскрыть не можешь, стыд, да и только, корил себя всю дорогу до УГРО капитан Рюмин.

– Да что ты все себя изводишь? – сочувственно спросил его Никита Чугунов, вновь приходя коллеге на помощь. – Что ты все какие-то сложные версии прорабатываешь, начни с простого. Ты вот сам подумай, кому проще всего было отравить этого Щеголева?

– Кому? – устало вздыхая, спросил Евграф Никанорович.

– Домработнице. Она еду готовит, подает, ей это и сподручнее, – бодро сообщил Никита.