Экспансия – III

Шелленберг. – У него был – во всяком случае для нас – псевдоним... Кажется, «Мигель».

Вопрос. – Переверните фотографию, там есть расшифровка фамилий... Это именно тот Хосе Росарио, которым мы заинтересовались в начале допроса... Вам известно, что он окончил особую школу СС и стажировался лично у Мюллера – накануне передислокации в Аргентину?

Сенатор Оссорио, Клаудиа (Буэнос-Айрес, сорок седьмой)

– И вы не знаете, кто ваш друг? – снова спросил Оссорио, отодвигая от себя чашку (Клаудиа, как и просил Штирлиц, вышла из квартиры первой, попросила сенатора назначить встречу в кафе: «Я вас там буду ждать минут через двадцать»; увиделись в «Тортони»). – Не знаете, кто он? Зачем родился на свет? Что любит? Что ненавидит?

– Он ненавидит тупость. Цинизм... Трусость... А я его просто люблю... Не знаю, за что... За все... Этого достаточно, наверное, – ответила Клаудиа. – Человек, который смог сотворить себе кумира, самый счастливый человек на земле.

– А если кумир пал? Разбился вдребезги?

Клаудиа покачала головой:

– Такого не может быть... Нет, может, конечно, но, значит, вы не любили.

– Сколько лет вы его знаете?

– Десять.

– Все эти годы были вместе?

– Нет... Что бы я вам ни объясняла, вам не понять меня, сенатор... Даже женщина меня бы не смогла понять, а ведь у мужчин совершенно иной образ мышления... О чувствах уж не говорю...

– Почему он так интересуется известной нацистской проблемой?

– Я же говорю: ему отвратительна тупость, слепота, муштра... Его живопись... Он рисовал, когда жил у меня, в Испании... Такие цвета, которые он мог создавать, я не видала больше ни у кого...

– Он был республиканцем?

Клаудиа ответила не сразу:

– Кем бы он ни был, он всегда был честным... Можете спросить о нем у Антонио, друга дона Эрнесто...

– Как?! Он знает его?!

– Да.

– С этого бы и начинали! Друг сеньора Хемингуэя – мой друг!

– Знаете, я солгала вам, когда произнесла его имя... Я за него постоянно боюсь... Его зовут не Массимо, он не итальянец... Макс, его зовут Макс Брунн...

– Немец? – насторожился Оссорио. – Он немец?

– Он Брунн, – ответила Клаудиа. – Он просил описать вам его внешность, он допускает, что его именем вам может представиться другой человек... Вы слушаете меня?

– Да, да, конечно... Меня удивило, что он немец...

– Сначала я опишу вам его, ладно?

– Еще кофе?

– Нет, спасибо... Он очень волновался за вас... Он говорил, что все попытки, которые предпринимались, чтобы получить ваши материалы, были только подступом... Главное – впереди. Вас намерены скомпрометировать... А он очень верит в человеческие глаза, мой... друг... Когда вы посмотрите на него, вы поймете, что я пришла не как влюбленная дура... Я реальный человек, сенатор, реальный, хоть и женщина...

– В чем вы видите свой реализм? – сухо поинтересовался Оссорио. – В чем его разница с романтизмом, например? С натурализмом?

– Не знаю, – Клаудиа заставила себя улыбнуться, потому что внезапно ощутила стену недоверия между собой и собеседником, хотя он поначалу любезно согласился встретиться с нею, пообещав по мере сил оторваться от слежки («Да, конечно, я знаю, что за каждым моим шагом следят, но я уйду от них»); однако сейчас, когда они устроились напротив друг друга в уютном «Тортони», где в это время никого, кроме них, не было, Оссорио вновь стал таким, каким был дома, в проеме двери, в первое мгновение их встречи.

– А если подумать? – по-прежнему сухо спросил он.

– Наверное, реализм – это когда я утверждаю, что перед нами стоят две пустые чашки, на улице довольно прохладно и вы не верите ни одному моему слову.

– Пустые чашки – мнение индивидуума, что есть венец натурализма, – возразил Оссорио. – Это же проецируется на ваше отношение к погоде, которая совершенно очевидна... Что же касается того, верю ли я вам... Суть реализма в том, чтобы взрывать тайну, отказываться от догматов веры, а вот романтизм, да и натурализм тоже тщатся сохранить прекрасную тайну, для этого холят в человеке веру...

– Мне уйти? – спросила Клаудиа. – Вы очень жестки, сенатор. Вы боитесь приблизиться к человеку, это очень плохо, вы так не выдержите, нельзя жить в себе...

– Что можете предложить? – спросил Оссорио, вздохнув. – Верить каждому, кто приблизился к тебе? То есть стать дураком? Доверчивым дураком, который тянется к тому, кто говорит угодное?

– Мне уйти? – повторила Клаудиа.

– Да, пожалуй.

– Зачем же вы согласились на встречу со мной?

Оссорио откинулся на спинку кресла и честно признался:

– Я испугался имени вашего многознающего друга, сеньора.

– Меня зовут Клаудиа, я испанка, а не немка, хотите посмотреть паспорт?

– Был бы весьма обязан.

Женщина достала из дорожной сумки серый паспорт и протянула его Оссорио; он пожал плечами:

– У вас на родине, действительно, большие перемены. Женщине, которая не любит нацистов, разрешают летать за границу.

– Я никогда не была с друзьями сеньора американского писателя, не воевала против Франко, как этот янки...

– Кого вы имеете в виду? – лицо Оссорио было по-прежнему холодным, непроницаемым. – Какого янки? Какого американского писателя?

– Ну... Этого... У которого работает Сааведра...

Оссорио усмехнулся:

– Вы что, не читали книг Хемингуэя? Или у вас плохая память?

– А вы что, не знаете, что он запрещен в Испании?

– Догадываюсь... Странно, что такая мощная нация позволяет маленькому генералиссимусу запрещать великое слово...