Полковник милиции Владислав Костенко. Книга 5. Тайна Кутузовского проспекта

– Митя, ты нас не знаешь… И никогда не узнаешь… Мы, Митя, молчуны… Нас так жизнь научила… Чтобы жена и дети были живы, надо молчать… Намертво… Мы ж комбинаторы, ходим по темному лабиринту… И не знаем, откуда ударят… А особенно больно бьют свои, понимаешь?

Костенко вдруг резко поднялся, стремительно осмотрел зал.

– Ты что? – Степанов удивился.

– Отсюда по «межгороду» позвонить нельзя?

– Куда?

Костенко сел, как сломился:

– Хороший вопрос… Позвонить надо в Узбекистан… А куда именно – не знаю… Хотя бы на Петровку, а?

(О том, что «держал кончик», ему сказал полковник Савицкий, тот, которого – после того, как раскассировали группу – перевели в Ригу; там и умер от цирроза печени. Павлова подвинули в Узбекистан, а Павлов с Савицким крепко дружил, ему мог открыться, только ему, никому больше.)

…Как всегда, выручил майор Глинский; позвонил в крошечный кабинетик ресторанного бухгалтера через десять минут, продиктовал телефон полковника Павлова (генерала, значит, так и не дали, отметил Костенко, а ведь сулили, на кресте божились); живет в Ташкенте. «Капитан Строилов сбился с ног, вас ищет, если будет спрашивать, что сказать?» – «Промолчи». – «Он въедливый». – «А ты будь умным»…

…Услыхав сонный голос Павлова, Костенко понял, что в Ташкенте сейчас раннее утро; извинился:

– Я могу к тебе вылететь, если подтвердишь, что Савицкий рассказывал про кончик…

Зевнув, Павлов поинтересовался:

– Ты уже на пенсии?

– Да.

– А я еще нет… Так что приезжай через три месяца и двадцать семь дней…

– Будет поздно.

– Это твой вопрос, Костенко.

– Ответ понял.

– Ждал другого?

– В общем-то – да.

– Зря. Все возвращается на круги своя… Не бейся жопой об асфальт, мой тебе добрый совет…

Костенко вернулся к столу, посмотрел на пустую бутылку. Степанов понял его:

– Поздно уже… Едем ко мне на чердак. Там и добавим…

Степанов жил на двенадцатом этаже, один. Дети теперь наведывались к нему редко – свои заботы; в одной комнате пытался работать, освободив крохотный пятачок на письменном столе, захламленном старыми верстками, записями и корреспонденцией. Вторая комнатка, заваленная книгами (стеллажей не хватало), горнолыжными ботинками, альпинистскими пуховками, мыслилась как спальня, хотя обычно обваливался он у себя в кабинете на узенькую кушетку, застланную буркой, которую ему подарил на Домбае Миша Лотоков, самый ранимый и нежный черкес изо всех, кого так любил Степанов; больше разве что любил Магомета Конова, но тот не черкес, тот человек мира, личность особой ковки, таких бы менеджеров нам с миллион – не дали б завалить перестройку… За что нам такой удел: отдавать на закланье молоху нищей и злобной зависти лучших людей страны?!

– Посмотри, что в холодильнике, – сказал Степанов, – а я выдам пару звонков, газета идет в печать, мои работают до утра…

В холодильнике было три плавленых сырка, немного масла, несколько яиц и два ломтика колбасы. В морозилке лежала ледянющая бутылка «посольской», две свекольных котлеты и куриная нога.

Жаль Митьку, подумал Костенко, хотя он сам избрал свой удел. Неужели все люди творчества обречены на одиночество? Живут в себе, внутри постоянно движется что-то, ищет выхода, мучает. Я-то его не всегда могу терпеть, а как женщина? Ей другое потребно, ей хочется всегда и во всем покорной ясности, надежности, изначальных гарантий… Да, «гарантии» скорее мужское понятие, завязано на политику и бизнес… Политика – одно, мужчина и женщина – другое, непересекаемость… Кто это сказал: «Только гений не боится жены»? А-а, это Митька вспоминал Твардовского…

Костенко включил газ, вымыл сковородку, порезал тоненько плавленые сырки, положил их в расплавившееся масло (какой-то неестественный белый цвет, раньше было желтое, да и теперь на базаре бабы желтое продают, сбитень, только стоит дорого), отодвинул письма, нераспечатанные еще конверты, блокноты с летящими Митькиными записями и накрыл стол:

– Митяй, жду!

Тот пришел через пять минут, разлил по рюмкам, кивнул на маленькое поляроидное фото длинноносой голубоглазой женщины в очках:

– Давай за нее… Татьяна… Чудо… Единственная – после Нади, – кого я любил… Люблю…

– Расстались?

– Да…

– Твердо?

– Не от меня зависит… «Старость – это большое кораблекрушение…» Знаешь, чьи слова?

– Нет.

– Де Голля… Сказал моему партнеру по бизнесу Алексу Масковичу, тот у него начальником разведки Северного фронта был…

– Давай за светлую память Левушки Кочаряна жахнем, Митяй…

– Мы ж пили…

– Он заслуживает того, чтобы повторить, штучный был человек…

Жахнули; прошло медленно, с теплом. Костенко подошел к плите, разбил яйца, «сейчас сказочной яичней угощу; по-прежнему сам кормишься, бедолага; смотри, в старости надо режим блюсти, откроется язва – не встанешь».

– «Жизнь моя, иль ты приснилась мне». За одну такую строку поэт обречен на бессмертие…

Костенко поставил сковородку на стол:

– Давай с пылу, с жару… Вкусней, небось, чем если по тарелкам раскладывать…

– Ужасно рад, что ты позвонил, Славик… Я днем парю, а здесь, ночью, один, отдаю концы…

– Переезжай к нам…

– Я особь прячущаяся, Слав… Мне себя постоянно слушать надо: заворочается что внутри – я мигом к машинке… Спать вам с Манюней не дам…

– Слушай, Мить, помнишь, в восемьдесят первом, когда я позвонил после убийства Федоровой, ты сказал, чтоб я в это дело не лез, голову сломаю… Объясни, отчего так резанул?

– Думаешь, помню?

– Надо вспомнить.